Никогда

      В их доме никогда не горит свет — Адам боится его ослепляющих лучей; прячет голову под льняным одеялом, жмурится, всеми мыслимыми и немыслимыми способами уговаривает завесить окно беспросветными шторами да жалуется на пыль, так рьяно витающую по комнатке маленькими пылинками. Когда он смотрит на пробивающиеся сквозь занавес проблески, ему становится особенно жутко; начинаются странные припадки, которые Дин, не веря ни единому слову врачей, списывает на самовнушение и желание привлечь внимание: Адам безостановочно катается по полу, бьётся об стены и кричит так громко и отчаянно, сбивая костяшки пальцев о крепкую деревянную мебель, что Дина посещает нестерпимое желание врезать. Ангелам ни он, ни Адам больше не нужен, только в их жизни постоянно проскальзывает кто-то третий, кого Винчестер с радостью готов вытолкнуть за порог. Хватит с него и одного больного.       В их квартире никогда не проходят душевные беседы с признательными кивками и слезными взглядами. Никто не хочет говорить, да это как никогда глупо. Они разные люди, которые каждый день расходятся по разным комнатам и запираются на замки, лишь бы снова не увидеть друг друга, лишь бы нечаянно не пересечься в коридоре. Дину сложно смотреть Миллигану в глаза; какие-то они требовательные, несчастные, словно пред ним не брат, а истасканная тряпичная кукла. И это сильно раздражает.       Когда Миллиган изучает его своими остекленевшими, истощенными то ли от печали, то ли от страха глазами, Винчестер невольно обращает внимание на его впалые щеки, сутулость и изнуренность. Во всех движениях проскальзывает заторможенность, а лицо до смешного безэмоциональное. Когда старший окрикивает его, то парень лишь томно вздыхает и как-то неохотно соглашается на встречу, не удосужившись произнести ни слова. С Сэмом было проще, и от этого Дину еще больше хочется отлепить нерадивому братцу пощечину или хорошую оплеуху. Но Адам вновь повторяет своё фирменное «ты мне никто», напоминая, что они не братья. Дин не в праве его учить, тем более, наказывать.       Чтобы успокоиться и прийти в себя, или хотя бы немного забыться, он запирается в комнате, позабыв о беспомощности надоедливого Миллигана, усаживается на кровать и долго-долго смотрит в потолок. Изредка поднимается и с деловитым видом посматривает в окно, заглядывая в соседние окна, но сталкиваясь с теми же серыми стенами, одинаковыми сгорбленными прохожими, укутанными в куртки и плащи, пулями проносящимися из многоэтажных домов. Второй этаж — и он калека, но этого слишком мало. Уж лучше сразу. Поэтому он снова отопрет дверь с довольной улыбкой, словно только что поборол саму смерть.       Когда они сидят на кухне, становится особенно тяжело. Винчестер готовить не умеет, а что состряпает из всего попавшегося — Адам не притронется. Вечно ноет. От этого охотник с какой-то забавой посматривает на кухонный нож, а его глаза наполняются безумными огоньками; но вскоре бросает эту мысль, вновь восторгаясь своим поступком, незадачливо играя с судьбой.       Их стены никогда не хранили секретов; ни Винчестер, ни Миллиган ничем не делятся, оставляя свое мнение при себе. Дин из-за приличий, которыми его заразил младший, а Адаму попросту нечего сказать, и даже появись, Винчестер узнал бы последним. С того момента, как он вышел из клетки, мало что могло вызвать у него хоть какие-то эмоции: ни редкие, проскальзывающие в коротких и неохотных беседах шутки, ни прогулки, ни семейная охота, которая вскоре по изведанным обстоятельствам прекратилась. Адам не лучше овоща, только еще упертый и надоедливый.       Дин для него — враг номер один. Их встречи колкие и болезненные для обоих. Один до идиотизма спокоен и неподвижен, другой до дури энергичен и разговорчив. Только противоположности не всегда притягиваются, уже через месяц каждый поглядывал на бережно сложенные и вымытые столовые приборы. И фарфором можно отвоевать спокойствие и свободу, если ударить им в нужное место.       По ночам Винчестер не спит, потому что слышит целую симфонию из отчаянных всхлипов-криков и знает, что это мучается его сводный брат. Он по привычке, не столько ради заботы, отворяет полу распахнутую дверь, входит в треклятую спальню неторопливо, потому что до последнего надеется найти там уснувшее тело. Но нет, Миллиган содрогается, а плечи подрагивают вместе с натянутым одеялом.       Дин усаживается на край смятой постели, с невыносимой жалостью взирая на истерящего брата. Он так хочет, чтобы тот умер. Не из-за ненависти, просто Винчестер упорно видит, что парень не справится. Слабый и замученный. Убийство кажется гуманной затеей.       Он тыльной стороной руки касается его дрожащих плеч, пальцами пробегает по его всклокоченным пшеничным волосам. Мэри так делала. Адам неохотно замечает его присутствие, словно только-только проснулся. Его лицо покрасневшее, искажённо невыносимой гримасой страданий, глаза-пропасти блуждают не по лицу, по клетчатой рубашке, изучая каждую пуговицу; губы полураскрыты, словно уже готовы выкрикнуть неприятное имя. Дин не выносит этих зрелищ, сразу вспоминая заточенного в клетке Сэма. Адам непонимающе прячет лицо в широкой груди брата, ища в нем хоть немного тепла. Винчестер ответно принимает его в своих мертвых, безотчётных объятьях. От осознания, что придётся ответить на этот жест пулей или кинжалом противно. Не так умирают охотники. Даже начинающие.       Язык Адама заплетается, но он продолжает лепетать что-то невнятное, но от этого не менее важное, укрываясь в рубашке. Дин не слушает, не пытается услышать, стараясь покинуть неприятные объятья, но холодные руки Адама судорожно цепляются за рубашку, комкая ее, рвя пуговицы.       Винчестер все больше упирается, потому что занял чужое место. Сэмми мог бы его пожалеть, привести множество доводов о смысле жизни, процитировать какого-нибудь известного мыслителя. Да что угодно, но не смолчал бы. Старший чувствовал себя не в своей тарелке, беря эту непосильную ношу. Брат балластом, волокся за ним, и в эту ночь он был особенно беззащитен, будто сам напрашивался.       Когда Миллиган успокаивается и ослабевает хватку, Дин воодушевленно поглядывает на подушку, одиноко повисшую на краю кровати. Какие-то неправильные мысли посещают его затуманенное сознание, какие-то одержимые картинки мелькают перед его глазами, когда сухие губы брата безотчетно проводят дорожку по его шеи, а шершавые руки неумело, почти неосознанно расстёгивают рубашку. Его трясло, а тело заливал жар, передавшийся и Винчестеру, послушно прижимавшемуся к брату.       Дин никогда не убьёт брата. Адам никогда не назовёт его близким, не признает родства.       Отношения между братьями еще никогда не были такими близкими.