краса земель

Я отчаянно пытался доказать, что при первой встрече ты опьянил меня своим взглядом, который всегда сначала пробегался по комнате, а затем зацикливался на мне, твоей манерой улыбаться, когда один уголок — чаще именно правый — ползет вверх. Каждый день я признавался себе, что помог подключить провода к моему сердцу. И каждую ночь — около трех часов — я поворачивался к тебе, придумывая причины, чтобы уйти. По началу я хотел тебя бросить, воспользовавшись самой глупой причиной — «тебе привычнее идти на восток, Зейн, а я горю желанием спрятаться на западе, мне сложно». Ты любил март — ведь мы познакомились в первых числах, а я апрель — ведь тогда стал откровенничать с тобой ночью. Поэтому прошептав слова, что мы разные, я взглянул в окно. Там отчаянный ветер — я тогда приводил его себе в пример — стучался в окно и, прорываясь сквозь маленькую щелку, врывался ко мне в душу (а может это лишь моя фантазия просыпалась). Затем я оборачивал руки вокруг твоей талии; самое сложно — просунуть руку под твое тело, ведь ты всегда чувствуешь прикосновения; и все же перевязывая руки надеждой, я думал: «спишь ли ты?». Мы лежали так около часа, а потом мои руки затекали, и я возвращал их под подушку, веря, что, наверное, ты спишь. Когда я вновь посмотрел в окно, то ветер успокоился, поэтому, я поспешил заснуть, мямля, что мы слишком разные, чтобы сжиться. «Ты до жути правильный, Зейн, мне сложно», — шептал я на следующий день, утыкаясь в подушку и пряча под ней руки (они так и тянулись к твоей талии). Я знал на что иду, когда при первой встречи ты упомянул, что привык к насмешкам, когда молишься в общественном месте («их душу населяет грех, поэтому верным выходом для них является смех»), а потом (за чашкой чая на углу Святой улицы) ты сказал, что дважды в неделю ходишь в церковь («она не очищает мои грехи, но поливает на них молоком; от этого мне лучше, Луи»). Сказав тогда, что это лишь незначительный повороты нашего пути, я улыбнулся, потому что понимал, что если сдамся раньше, то потеряю тебя. Мне было сложно жить с верующим, потому что моя /приемная/ семья всегда твердила: «Бог — неведомый кукловод, что управляет такими вот простаками, как Зейн». И мне приходилось общаться с отцом и матерью, доказывая каждый раз, что ты вовсе для меня ничего и не значишь, а молиться по средам и воскресеньям я хожу лишь для того, чтобы на обратном пути зайти в книжный магазин («я просто привык, понимаете?»). И с таким стремлением, как я влюблялся в тебя, я каждый раз падал на бок, ударяясь и проклиная Бога. Затем причиной стала твоя правильность, что пришла с верой — «я не могу всегда соблюдать эти правила, Зейн, мне сложно», — шептал я, закутываясь в одеяло («Зачем нам два одеяла, Луи?» — спросил ты, а я ответил, что так быстрее засну). Пачки от печенья всегда должны были быть разложены по цвету, как предпочитал ты, хотя я привык расставлять их по вкусу: те, что с черникой — ближе, затем — с шоколадом, потом с орехами. Я не мог начать убирать брюки так, чтобы они не помялись, как делал ты; я не мог начать заправлять кровать, потому что всегда возвращался в нее вновь, когда ты уезжал утром. — Так удобнее и практичнее, ты же понимаешь! — Одной рукой ты рассекал воздух, а другой держался за маленькую фигурку Христа, что всегда носил с собой в заднем кармане. Грубый вздох вырвался из твоего рта, а в мыслях, я уверен, ты вновь выделял эту ситуацию, занося ее в папку неудач. Тебе было приемлемо долго смотреть в пол, а затем мимолетно пробегаться глазами по моему лицу и уходить, не желая меня слушать. Четвертая причина пугала меня каждый день, и я ежился, думая о последствиях — «почему мы не заведем питомца? Мы выглядим будто соседи по квартире, Зейн, мне сложно» — шептал я тебе, а ты утыкался носом в подушку, делал вздох и поворачивался ко мне. «Все не так просто, Луи», — говорил ты, а потом, как неваляшка, возвращался на свое место. А я же повторял и повторял свой вопрос, бросая тебе вызов — я пытался выглядеть незаинтересованным, но каждую ночь разрушал свои планы, ударяя себя по рукам.