Наскальная живопись

— Ой! Какая жалость! — без особого, впрочем, сожаления сообщает Виталик, когда лифт ни с того ни с сего со скрежетом замирает между этажами. Перекур, наверное, сделать решил. Объявить обеденный перерыв — или что там лифты обычно объявляют в подобных ситуациях? Решил и объявил, в общем. Техник в случившемся легко усматривает прекрасный, а главное, вполне уважительный повод сегодня в особнячок Тринадцатой редакции больше уже и не возвращаться, самовольно обрубив окончание рабочего дня. А что — в лифте же застрял! Вотпрямщас, в данную конкретную минуту — стоит, застрямши! К тому же, когда ты и так на работе уже проштампован как разгильдяй в законе, опоздать или не прийти вовсе по уважительной причине становится приятно вдвойне, если даже не втройне. Если бы только свет еще в лифте не стал гаснуть, жизнь была бы вообще хороша. — Невообразимо дурацкая хрень!!! — где-то рядом в темноте заявляет Лёва. Именно с такой интонацией, на все три заявленных восклицательных знака, острых и злобных. И ещё, может, на пару-тройку каких столь же эмоционально неуравновешенных знаков препинания. Затем Виталик слышит глухой стук, одиночный удар и через паузу — три дополнительных, быстрых и судорожных. Видимо, Разведчик пытается прибегнуть к общеизвестному способу «пни, и оно оживёт». Вот только в случае с лифтом этот метод сработать, по мнению Виталика, не может ну никак. Стучать же по рабочей части надо — а рабочий механизм у лифтов обычно совсем в другом месте расположен, никак не на стенках, по которым увлечённо колотит Лёва. — А совсем если доломаешь? — язвительно интересуется Виталик. Никакого вразумительного ответа Техник, разумеется, не ждёт. Если от Лёвы когда и можно услышать серьёзный такой, обстоятельный, логически подкованный со всех сторон ответ, то определённо не в те моменты, когда Разведчик бесится. А делает это чернявый парень частенько, куда чаще, чем все нормальные люди. У Лёвы Разумного две фазы ярости: активная и пассивная. И сменяют они друг друга, конечно, не по часам, но одна заступает на караул ровно тогда, когда уходит другая. То есть никаких третьих состояний между фазами ярости Лёва не знает вовсе, это факт общеизвестный. Разведчик даже когда спит, то и сны видит — непременно яростные. — Эту рухлядь? Да её и не жалко! — презрительно отзывается Лёва. По его мнению, так всё, что работает не так, как должно — либо не доделано (но тогда оно работать не должно вообще, и пусть не выпендривается), либо уже поломано, ну так и чего с ним тогда церемониться? Виталик слышит в темноте ещё парочку глухих ударов кулаком по стенке и подавляет испуганное желание присесть — судя по звукам, это маленький яростный пиарщик не зафиксировамшись на одном месте, а вибрирует там себе в пространстве. Ну, а как по лбу попадёт? Или там, например, по уху? Очень будет неприятно, неприятно и больно. Рука-то у Лёвушки далеко не самая лёгкая, этот дебошир известный драться ой-ой-ой как здоров… — Ты попробуй подумать о чём-нибудь приятном! — показательно-беспечно предлагает Виталик. Которому сейчас, откровенно говоря, самому хорошо бы это «приятное» не то что представлять — внутривенно колоть, во-от такенными огромными шприцами. Сидеть в этой тесной, беспросветно тёмной коробочке лёгкому летучему Технику неудобно неописуемо. — Например, о том, как всё удачно прошло: носителя отыскали, датчик закрепили, датчик вот он, у меня в кармане… должен быть… — суетливо бормочет Виталик, демонстративно охлопывая свои карманы, хотя при выключенном свете абсолютно всем, и Лёве в первую очередь, абсолютно наплевать, что, кому и насколько артистично демонстрирует Техник. — Порвал бы на фактики! — Лёва в темноте рядом постепенно свирепеет, верно и не так чтобы медленно. — Всех их носителей этих… с жестянкой этой вместе! Вот чего этому носителю надо было непременно на семнадцатом этаже от мира шкериться? Чего тебе упёрлось непременно на лифте вниз ехать? Лестница тебе уже не ага? — Но там же темно. На лестнице. Лампочки перегорели или выбиты, а починить никто не чешется, — ноет Виталик. Сам знает, что аргумент так себе. Особенно в условиях неработающего лифта, где этой самой темноты — хоть вёдрами вычёрпывай. — Очки разбить боишься? Или ноги переломать? Думаешь, я тебе щас этого организовать не смогу? По-моему, кто-то заработал! За такую-то знатную подставу! — Лёва начинает яростно задыхаться, перебивая предложения совсем не обязательными паузами — верный признак того, что фитиль уже совсем коротенький, вовсю тлеет и вообще взрыв уже не за горами. — Просто темноты боюсь, — жалобно пищит Виталик, сжимаясь в дрожащий комочек. Мало ли кто там притаился, в этой темноте? Шемоборы, например, сидеть в засаде — очень даже могут. Темнота для засады является просто идеальным местом. Если очень громко не сопеть, то никто ничего не успеет увидеть. Или вот например, конкретно сейчас — в темноте есть очень злой Лёва. Причём этот даже не таится, а открыто готовится ломать и рвать. — Боишься? — рыкающие нотки в голосе Разведчика разом пропадают, словно вдруг заканчивается дневной запас злости — а потом Лёва начинает судорожно и громко возиться в темноте. Чем-то шуршит, трещит, щёлкает, ругается себе под нос… И в момент, когда Виталик окончательно утверждается в мысли, что это Разведчик по-быстрому собирает из подручных материалов то ли виселицу, то ли вообще гильотину, чтобы положить конец одному конкретному и бестолковому Технику — в лифте вспыхивает оранжевый огонёк, похожий на трепещущее сердце в руках Лёвы. Спички. В мире зажигалок и фонариков этот чудик таскает с собой коробок спичек. — Ну и где она, твоя темнота? — грубовато интересуется Лёва. Огонёк кое-как выхватывает из темноты лицо, плечи и руки парня, но Разведчик даже в таком освещении остаётся невыразимо-привычным, непримиримо встрёпанным и вечно на что-то злым. — Вот, пожалуйста, вышла вся… ай, куда, дрянь! … Догоревшая спичка гаснет, Лёва, кажется, проморгавший этот момент и обжегший пальцы, раздраженно шипит — а Виталик, вытянув перед собой руки, отлипает от стенки лифта и наугад шагает в темноту, туда, где только что видел Лёву в пляшущих оранжевых отсветах пламени. — Я тебе вешалка, что ли? Подпорка? — оскорблённо вопит Разведчик, но Виталик, набравшись отчаянной наглости, на эти крики не обращает внимания. Если крепко охватить руками чужие плечи, уткнуться кончиком носа в тёплый изгиб шеи, даже и рискуя потерять опасно покосившиеся на переносице очки, и старательно зажмуриться, то можно легко представить, что никакой темноты нет и в помине нет. Тёплый-тёплый, близкий и почти родной Лёва — есть. А темноты — нет-нет, не существует, никакой. Лёва озадаченно замолкает, пытаясь сообразить, что ж теперь делать с клещом вцепившимся в него Виталиком. Всклокоченные волосы Техника пахнут тонкой смесью кофе, специй и каких-то сладковатых курительных палочек — точно так же вечно пахнет и в бардачном кабинете Виталика, запах такой знакомый, что уже почти что домашний… — Как я спички-то зажигать буду, если ты меня держишь? — ляпает Лёва первое, что приходит в голову. Всё-таки обниматься с Виталиком ему неловко — неловко вдвойне от того, что какая-то часть души требует обнять этого взрослого ребёнка в ответ. И по лохматой голове ещё погладить, непременно. А ещё вот это, и вот то самое, и ага… — Зачем спички? … — удивлённо бормочет Виталик, как будто и не он жалобно всего с минуту назад признавался в своих страхах. — Светить, — коротко разъясняет Лёва. И пытается вывернуться из хватки Техника так, чтобы это вышло не слишком грубо — после такого доверительного захвата с руганью сдирать со своих плеч руки Виталика аж как-то неудобно. Виталик упирается — его нос уже успел пригреться на шее Лёвы самым что ни на есть великолепным образом. И всё так же не открывая глаз — смысл-то их открывать, света же всё равно нет? — шарит руками по спине Разведчика, по горячей шее, по вихрастому затылку, словно ища какую-то точку, условную кнопочку, к которой надо прикоснуться, чтобы Лёва из колючего и своенравного превратился в терпеливого и всепонимающего…

***

— Так и быть. Я спасу твою бестолковую задницу и ни слова не скажу ни Галине, ни Марине о том, в каком нелестном свете ты их видишь, — кивает Лёва. И подносит последнюю зажжённую спичку к похожему на корявый наскальный рисунок портрету сестёр Гусевых, тихонько фыркает, борясь с желанием неконтролируемо заржать — признать Галину с Мариной в этом изображении можно, только если знать наверняка, что это Виталик нарисовал именно их. Даже старательно изображённые Техником ножи никак в этом начинании не помогают. Даже отчасти запутывают, сбивая с верной мысли. — Тебя послушать, так я про всю нашу редакцию фиг пойми что думаю! — обижается Виталик, пряча маркер. Нужно срочно измыслить какой-то другой способ скоротать время: и маркер на последнем издыхании, и места на стенках лифта, превратившихся в выставку портретов мунгов, уже толком нет, только под потолком или у пола, и пол весь засыпан обгорелыми и частично поломанными спичками, а последнюю Лёва держит в руке строго вертикально, рыжим огоньком вверх, держится за самый кончик деревяшки, растягивая дрожащий оранжевый свет на лишнюю секунду-другую. — И про себя самого в том числе… Просто я рисовать не умею! — Да, в этом плане ты удивительный рукожоп, — усмехается Лёва. Спичка гаснет, напоследок обжигая Разведчику пальцы — и Виталик со страдальческим выдохом зажмуривается. Жаль, конечно, что они с Лёвой весь коробок спалили так быстро, увлёкшись изобразительным искусством, не догадались растянуть на подольше — теперь только ждать, когда же их извлекут из лифта. Ну, или можно попытаться посветить экраном мобильника, но такой бледный анемичный свет ситуацию толком не улучшает, а тоски нагоняет — будь здоров… Горячие даже сквозь рубашку руки крепко обнимают за пояс, и шеи легко, почти невесомо касается теплое дыхание. — Если эта темнота на тебя посягнёт — будет иметь дело со мной. Я ей так всеку, что она навсегда дорогу в этот лифт забудет, — твёрдо обещает Лёва.