Часть 1
12 июля 2016 г. в 08:46
Когда я очнулся в лазарете, я смутно понимал, где я, но понятия не имел, почему. Я знал все эти привычные звуки — быстрые шаги занятого медперсонала, мое собственное слишком громкое дыхание в ушах, писк биокровати, следящей за моим состоянием.
Но каково было мое состояние? Голова грозила взорваться. При дыхании возникала тупая боль, грудь была туго перевязана. Я по опыту знал, что это перелом ребер. Левая нога была зафиксирована, так что я не мог дернуть ею, чтобы избавиться от возникшего в колене и отдающего в бедро болезненного ощущения. Моя правая рука была перевязана в местах, о которых я раньше и не подозревал. Должно быть, я сломал руку и ногу. Когда? Что случилось? Почему я не мог вспомнить, как оказался в лазарете?
Я медленно повернул голову, надеясь, что, возможно, ответы разбросаны по лазарету и ждут меня. И ты был рядом. Смотрел на меня. Ждал. Я должен был знать, что ты здесь: безмолвная поддержка твоего присутствия успокаивала боль, которую я даже не осознавал.
Твои глаза отражали твое облегчение. Видимо, существовали опасения, что я никогда не приду в себя. Твои глаза сказали мне, что подобные сомнения тебя ничуть не радовали.
Улыбка осветила твой взгляд, когда я спросил о состоянии корабля. Мой голос был хриплым с непривычки, странным даже для меня. Твой ответ был не так уж важен — звук твоего голоса был одним из якорей, которые удерживали меня в этом мире, не давая перейти в иной, если этот иной мир существует. Ты здесь. Здесь я и должен оставаться.
С оговорками ты рассказал мне о клингонской атаке, во время которой я едва не погиб. Ты не сказал бы мне, сколько членов экипажа погибло: доктор, вне всяких сомнений, запретил мне знать. Неважно. Я все равно узнаю в конце концов. Я буду оплакивать их, как смогу. А ты будешь рядом, чтобы поддержать меня.
То, что корабль получил серьезные повреждения, было ясно из твоего нежелания предоставить полный ответ. Тебе всегда неприятно скрывать от меня правду, как бы болезненны факты ни оказались в итоге. Это больше приказ МакКоя — не говори капитану. Возможно, однажды он поймет, что твое молчание беспокоит меня куда сильнее, чем голая правда, которую тебе велено скрывать.
Когда МакКой узнал, что я пришел в сознание, он хотел прогнать тебя. Я видел в его глазах, что ему необходимо защищать нас обоих. И он знал, что должен позволить тебе остаться и быть свидетелем лечения, которое ему пришлось назначить мне. Сращение костей бывает еще хуже, чем сами переломы. Сращивать ребра было почти ободряюще, так привычна, хоть и болезненна была эта процедура; но когда он принялся за все эти крохотные косточки моей правой кисти, мне хотелось умолять его остановиться. Когда он перешел к колену и бедру, интенсивность дискомфорта проявилась в неконтролируемой тошноте. Ты поддерживал меня, пока сухие спазмы не сошли на нет, и потребовал, чтобы доктор ввел мне седативные, прежде чем продолжить. Спор был коротким. Хотя, возможно, я просто пропустил окончание, когда он меня вырубил. А когда непроницаемая пелена лекарств рассеялась, ты был рядом со стаканом ледяной воды, чтобы утолить мою физическую жажду.
Я не мог оставаться в лазарете до выздоровления. И не мог позволить экипажу видеть меня с подбитым глазом, с эффектной сине-черно-красной подживающей раной на лбу. Мои ранения пугали экипаж больше, чем повреждения корабля. Ты понимал. Возможно, когда-нибудь ты расскажешь мне, что ты сказал Боунзу, чтобы убедить его разрешить мне восстанавливаться в уединении моей каюты. Подозреваю, ты пообещал ему не оставлять меня одного столько, сколько он хотел держать меня в изоляции. Скотти мог командовать Энтерпрайз, пока мы ползли к космической станции Аэросмит для починки корабля, если уж не наших душ. И все то время, которое МакКой прописал мне сидеть в каюте, ты был рядом.
Меня поражает, что ты не сошел с ума. Большую часть первых трех дней я проспал, в основном из-за гипошприцев Боунза. Я не особо хотел валяться без сознания, но понимал необходимость этого. Каждый раз, когда я просыпался, ты был рядом, чтобы позаботиться обо мне, удовлетворить мои нужды, накормить меня тем, что я мог переварить. Я мог выносить свою слабость только потому, что ты был моей силой. Ты, никого не осуждающий, никогда не воспринял бы мою слабость как несостоятельность. Твоим суждением, таким же твердым, как и ты сам, было положиться на милость времени. Ты знал, как нетерпим я к своей хрупкости, и настаивал, что более слабое существо не выжило бы после таких ран. Мне казалось неважным, так ли это. Слова, произносимые тобой, были полны убежденности, и я верил в них, потому что верил ты. Ты был моей силой.
Когда мы прибыли на Звездную Базу, я ожидал еще одного спора. Я думал, между тобой и Боунзом вспыхнут фейерверки. Придя в мою каюту, он лишил меня дара речи рекомендацией остаться на борту нам обоим: мои раны заживали медленно, требовалось небольшое дополнительное лечение. Мы должны были стоять в доке как минимум три стандартных недели, может, дольше. Инженеры Звездной Базы Аэросмит были поражены, что мы вообще сумели добраться до них одним куском. Чудеса, которые Скотти творит в порядке рутины, будут настольной книгой для многих поколений инженеров. Естественно, ты согласился, что мы должны были оставаться на борту, пока инженеры не потребуют эвакуировать весь персонал. Так что ты хотел устроить нашу транспортировку на Землю. Мне кажется, ты ни разу не советовался со мной, потому что ожидал с моей стороны возражений. Честно говоря, у меня не было сил спорить о чем бы то ни было, к тому же меня привлекала такая роскошь, как спокойно выздоравливать вдали от ответственности командования. Я знаю, мое безвольное молчаливое согласие тревожило тебя и Боунза, но пока ты был со мной, я хотел немного побыть вдали от Энтерпрайз. Мне не нравилось это признавать. Но ты понимал все, чего я не мог сказать вслух. И ты готов был оставаться рядом до тех пор, пока я не буду готов вернуться.
Когда мы прибыли на Землю, я был не в том состоянии, чтобы узнать, где мы. Седативные, которые сделали поездку возможной для меня, ослабили свое действие, только когда солнце поднималось из-за океана перед виллой, которую ты арендовал для нас. Гавайи. Я слабо припоминал, как говорил тебе, что никогда не был на островах, — и мы были там. Три недели уединения. Рай.
Признательность, которую я испытывал за твою заботу и беспокойство, была почти осязаема. Согласно твоей натуре, ты не принял моей благодарности. Нелогично, сказал ты, благодарить за то, что кто-то делает необходимое. Необходимое. Не было необходимости готовить для меня всю пищу и приносить ее, когда я отдыхал. Не было необходимости ждать, пока я усну, прежде чем уходить из моей спальни. Не было необходимости вставать раньше меня, чтобы я не просыпался в одиночестве. Мой комфорт был твоей единственной целью. И я мог это принять, потому что ты был рядом ради меня.
Ты спросил с той полуулыбкой, которую позволял видеть только мне, буду ли я благодарить кислород за то, что он наполняет мои легкие. Стану ли я пытаться благодарить солнце за то, что оно продолжает светить и давать тепло и уют? Твой аргумент не был логичен, и ты это знал. Наградой тебе был мой смех, и ты делал все, чтобы я смеялся как можно чаще.
Утро, когда я, проснувшись, обнаружил тебя спящим рядом со мной, должно было быть совершенно обычным. Ты лежал поверх одеяла, все еще одетый в то же, во что был одет накануне. Не знаю, как ты улегся рядом, не разбудив меня. В голове мелькнуло, что это просто очередной эффект магии Боунза. Я не мог прекратить смотреть на тебя, совершенно неподвижного во сне, с лежащими на острых скулах стрельчатыми тенями ресниц. Ты был прекраснее, чем когда-либо на моей памяти. Прекраснее, чем в любой из моих частых грез. Эти ресницы дрогнули под моим взглядом, и ты улыбнулся настоящей улыбкой, которая согрела твои темные глаза и мою душу.
Только позже я узнал, что ты спал в моей кровати, чтобы прекратить кошмары, которые я не запоминал. Клингонские атаки, вне сомнений. Вряд ли это было важно. Ты спал рядом со мной и успокаивал моих демонов.
Когда я вернул тебе улыбку, ты протянул свою нежную руку, касаясь моих волос. Они наверняка стояли торчком, беззвучно развлекая тебя. Твое прикосновение сказало мне все, что мне нужно было знать, и все, для чего не нужны были слова. Ты хотел меня. Хотел меня все то время, что мы были друзьями. То, что я чувствовал то же самое, принесло тебе секундную печаль. Не сожалей о том, чего не было. Радуйся тому, что будет.
И ты поцеловал меня. Это не было робкое касание губ, которое, как я воображал, должно было стать нашим началом. Это был поцелуй страсти, нужды, сжигающего желания. И это был поцелуй любви. Поддерживающей, питающей, придающей сил. И я наслаждался этим.
Когда наши тела соединились, это было… ну, ты знаешь, как это было. Как мы стали одним. Как ты узнал и принял меня. И ты знал, что я видел самую твою сущность, те половинки тебя, которые никогда не были полностью соединены — до тех пор, пока ты не принял меня как свой мост. Ведь как ты мог продолжать видеть в своей человеческой сущности слабость, если она делала тебя способным любить меня, принимать? А принимать меня значило принимать все человеческое, включая тебя самого. Мой дар тебе был твоим даром мне — принятие. Мир. Завершенность. И я был рядом с тобой.