Ленты

      Однажды Сатклифф издевательски интересуется, почему после талантливого получения сведений от очередной «леди» твои губы тонкие и совсем не покрасневшие, хотя восторги информатора были слышны всей округе. Я к вашему разговору особо не прислушиваюсь, разбираясь в добытых бумагах, но на ответ твой внимание все же обращаю. Глупая, конечно, привычка — запоминать все, что ты говоришь, но уж как есть. Впрочем, со временем разговор забывается.       Примерно через два года после того дела отношения между нами меняются. Не знаю, что служит спусковым крючком — намеченная на лето свадьба с Элизабет или затяжное течение самого контракта, но рамки «господин-слуга» оказываются попранными. И стоит заметить, совсем не мной.       Я очень долго не хочу верить в то, что это происходит. Но стальная хватка на моих запястьях, ледяные пальцы под рубашкой и чернильно-черные разводы на постели говорят сами за себя. Хотя вот последнее мне ни о чем не говорит, вру. Шелковая лента, обычно завязываемая на шее, запечатывает рот, и я становлюсь бессилен и беспомощен пред твоим гневом. Знать бы еще, чем он вызван. А после... после никакие приказы уже не изменят произошедшего. Ты исчезаешь, и путы спадают сами через несколько секунд. Я не тружусь посетить ванную, только заворачиваюсь в более-менее чистый кусок простыни и закрываю припухшие глаза.       На следующее утро мы оба довольно успешно делаем вид, что эта ночь не отличалась от сотен предыдущих. Уровень твоей предупредительности остается прежним, взгляд светится тем же учтивым безразличием, что и всегда, и у меня не остается ни единого повода думать, что случилось нечто неординарное. Я и разбираться не хочу, если честно. Внутри болезненно отцветает что-то, чему до недавнего времени я боялся даже дать название. А теперь уже и не придется.       Лишь один момент выбивается из общей картины, но я отмахиваюсь — впервые сознательно не желаю замечать, решив, что на ситуацию в целом он не повлияет. Просто замуровываю подозрения в самой глубине памяти, позволяя себе забыть.       К моему ужасу, акт вымещения настроения на глупом смертном оказывается не единственным.       Во второй раз о причинах представление я имею, пусть и отдаленное. Хотя они кажутся дикими — казалось бы, почему именно мое похищение становится той самой красной тряпкой для тебя? Вроде бы повод разозлиться предоставляют скорее сами похитители, весьма смекалистые, к слову. Однако я позволяю тебе вызволить меня из двухдневного плена и доставить в поместье. Может, и следовало попытаться обезопасить себя приказом после той ночи, вот только это было бы равносильно признанию поражения. И проигрышу самому себе за компанию. Нет уж.       Момент, когда губы накрывает широкая кремовая лента, я снова пропускаю. Но осознание предстоящего накатывает моментально, отчего я окончательно расслабляюсь, раскидывая руки на прохладных простынях, и отворачиваю голову в сторону, прикрыв глаза. В прошлый раз из-за излишнего сопротивления поначалу синяки сходили не одну неделю. Я лежу безвольной куклой, уплывая на волнах вязкого и серого безразличия, готовый ко всему и внутренне смирившийся. Человеку не тягаться со Зверем. Особенно когда тот решил поиграть таким образом.       Но ты почему-то медлишь — осторожно проводишь по ребрам кончиками обнаженных пальцев, согреваешь теплым дыханием живот. Не держишь — то ли понимая, что вырваться все равно не смогу, то ли еще чего.       А потом внезапно сжимаешь меня в поистине медвежьем объятии так, что и вдохнуть становится трудно. И начинаешь покрывать легкими поцелуями все, до чего дотягиваешься — запястья, плечи, шею, лицо. Я замираю, ошеломленный, неверящий. Твои прикосновения хаотичны, иногда — ощутимо-болезненны, но уж точно не жестоки.       Наконец прижимаешь к себе снова, на мгновение утыкаешься носом в мою макушку и так же неслышно, как и в прошлый раз, исчезаешь.       Рот освобождается, и я даже раскрываю его в неясном порыве поинтересоваться, что за чертовщина с тобой творится, но вовремя спохватываюсь. Мне должно быть все равно.       С утра продолжается ничем не примечательная повседневность. Я молчу еще усерднее, чем раньше, но запрятанные, насильно забытые мысли начинают то и дело выскальзывать на поверхность сознания.       Тем же вечером ты приходишь снова. Казалось бы, повода нет — я не совершал идиотских поступков, не попадал в ловушки, и за день покуситься на меня никто не успел. Вымещать злость и недовольство незачем. Однако ты приходишь — ближе к полуночи, когда я пребываю в том полудремотном состоянии, когда кажется, что за пределами постели в мире нет ничего стоящего.       На сей раз губы накрывает ладонь — и первой мыслью в голове проносится «Неужто ленты по пути нигде не нашел?»       Глаза распахиваются в тот же миг. Наклоняешься и молча, снова молча, отбрасываешь в сторону одеяло. Передо мной разворачивается любопытная перспектива узнать, какова на вкус кровь демона. Что-то подсказывает, что цвет у нее — настоящий цвет, а не подделка человеческого тела — черный. Долю секунды раздумываю и все-таки не дергаюсь, продолжая спокойно смотреть на тебя. Свободной рукой скользишь по сорочке, спускаясь до самого края льна на бедре, а затем осторожно подцепляешь ткань кончиками пальцев и ведешь их вверх, но уже по коже. Там, где касаешься, она покрывается мурашками.       Мне становится интересно. Пристально вглядываюсь в твое лицо, пытаясь поймать взгляд — радужка до сих пор полыхает альмандиновыми всполохами. Рассержен? Разозлен? Обеспокоен? Что с тобой, демон?       Я до странности не боюсь. То ли страх еще в первый раз выгорел, то ли теперь мозги включились — сложно сказать.       Ты ведь и сейчас тщательно следишь за моим состоянием. А после той ночи не осталось ничего серьезнее синяков на запястьях — тех, случайных, полученных в первую минуту сопротивления. Ну и век, опухших от слез из-за непонимания и шока. И все — ни боли, ни крови, ни иных следов на теле не было, я специально украдкой рассматривал себя в зеркале.       Рука перемещается на бок, легонько приподнимая меня, и ты, окончательно склонившись, повторяешь ее недавний путь губами. Шумно выдыхаю в твою ладонь. А потом, решившись, дотрагиваюсь до твоих волос и мягко оттягиваю их назад, призывая поднять голову. Смотришь с опасением — понимаешь, что днем я по нашим неписаным правилам не пророню ни слова о том, что происходит по ночам. Жаль, что причину появления лент я понял только сейчас.       Ты боишься, демон. Смешно, ведь боишься себя.       Улыбаюсь одними глазами и нерешительно кладу руки тебе на плечи. Недоверчиво приникаешь ближе, так, что мы почти соприкасаемся носами, и, в конце концов, шепчешь:       — Все-таки лента?       Медленно киваю и чувствую, как по губам скользит шелк, кажется, черный.       Требовательно впиваюсь ногтями в твои плечи, притягивая тебя к себе и улыбаюсь — благодаря темной полоске незаметно — когда ты с облегченным вздохом целуешь меня в шею, неспешно лаская кожу губами, пальцами, даже ресницами задевать умудряешься. Закрываю глаза, позволяя себе все и немного больше.       Уходишь ты снова незаметно, перед этим запечатлев на моей скуле осторожный поцелуй. Когда лента пропадает, я улыбаюсь. Радостно и самую капельку победно.       Попался.       На утро, привычно выпив чашечку Эрл Грея, наблюдаю, как ты приступаешь к ежедневной процедуре одевания.       Как только дело доходит до завязывания банта, поднимаю смиренно опущенные до этого глаза и безмятежно роняю:       — Хочу наконец поцеловать тебя по-настоящему. Чувства, знаешь ли, и все такое.       Вдоволь насладившись твоим ошарашенным видом, не дожидаюсь, пока придешь в себя — решительно обнимаю за шею и, притянув к себе, немного неуклюже дотрагиваюсь губами до твоих губ.       Я почти уверен, но окончательная проверка никогда не помешает.       Мгновение спустя ты перехватываешь инициативу — одна ладонь властно ложится на мой затылок, позволяя запрокинуть голову, а вторая огненной волной оглаживает спину, замирая на талии. Поцелуй стремительно теряет налет невинности, и я не сдерживаю тихий стон. Ты заглушаешь его губами, стираешь языком и, оторвавшись на миг, сжигаешь густо-вишневым взглядом. В нем сейчас что угодно, но точно не учтивое равнодушие.       Улыбаюсь и, сдерживая смех, горестно вздыхаю:       — Видимо, Лиззи придется сменить матримониальные планы, Себастьян.       Судя по хмельным глазам, смысл фразы не сразу проникает в твое сознание.       — О чем вы? — бархатным шепотом и быстрыми поцелуями в уголки губ.       — Я, кажется, давно занят.       С тихим рыком опрокидываешь меня обратно на постель и нависаешь сверху. В моих глазах искрится предвкушение ответа, и ты не медлишь — сокращаешь расстояние между нами до полу дюйма, выдыхаешь жадно-жаркое:       — Определенно, — и целуешь снова.       А я, прежде чем вновь потеряться в ощущениях, вспоминаю твой ответ Сатклиффу.       «Для меня близость может быть чем угодно: способом контроля, поощрением, платой, физиологической потребностью. Для нее испытывать что-то вовсе необязательно. Поцелуи же, особенно такие, какие имеете в виду вы, это всегда выражение чувств. И, как правило, вполне однозначных».