Атлас и Серебро

Твоя магия, словно атлас — красивая и опасная. А ты, будто жидкое серебро — ядовитое и смертельное. Барон Вольфганг фон Штрукер смотрит внимательно. У него глаза — узлы: то ли свет в камере плохой, то ли это просто чернила разбавлены в воде. Ванда смотрит. Тихо так, исподлобья, аккуратно и осторожно. Колени к груди подтянуты, головой ведет, словно марионетка на тонкой ниточке. Барон Вольфганг фон Штрукер улыбается. Нечеловечески. Поправляет цепочку монокля, голову набок склоняет, вновь улыбается. Его лучшее творение глядит безумными глазами. Красными, ядовитыми. Девочка боится, девочка ярится, девочка рвется на волю. Алый зверь внутри поднимает морду, щерится. У Ванды все руки ногтями изранены. Красные полосы на белой коже. Ванде здесь не нравится. Забытое, потерянное дитя. Барон фон Штрукер прицокивает языком. Девочка ведь сама сюда пришла. Вместе с братом. — Тащите ее, — жест повелительный, — хочу проверить, на что она еще способна. Ванда Максимофф способна на многое. В ее руках заключена большая сила. Подчинять, сетями опутывать, морок насылать. Она шепчет далеким дивным голосом о чужих мирах. Она зовет в сладкие кошмары, она дарит иллюзию, порождает хаос и порок. Она — красивое, сломанное дитя тьмы. А еще она — всего лишь человек. Клетка ее пугает. Барон фон Штрукер шипит как змей, о безопасности говорит, говорит, что все ради нее. У нее ведь сила, у нее ведь дар. А Ванда к брату хочет. Просто уткнуться лбом в его плечо, сжать пальцами ладонь, крепко так, закрыть глаза и вспомнить детство. Где нет экспериментов, где есть родители, где много смеха и веселья. Глаза у брата всегда серебряные, а она свои, красные, под карими прячет. От Пьетро пахнет громкой улицей и гудками машин — это из детства. Ванда не открывает глаз, и тогда теплая, твердая рука брата находит ее плечи. Наверное, это неправильно, даже иллюзорно, глупо. Сплошная сублимация настоящих желаний, истинное на ложное. Но она здесь, среди камня и гудящих механизмов, доведенная до апогея своих возможностей. Вместо крови по венам – ток, сплошное электричество алого цвета, шелк и бархат. Ванде нравится. Она рукой вращает, красными глазами наблюдает за материей своего тела, за абсолютной энергией, срывающейся с ее пальцев. Это забавно до дрожи, красиво до ужаса. А рядом, в соседней клетке, Пьетро бьется. Мотает его туда-сюда, из угла в угол. И сердце колотится. Ванде хочется успокоить Пьетро, провести пальцами по его волосам, зашептать о сне, показать сновидения. Ванда часто дарит Пьетро покой, рисует искусные образы. Пьетро во сне улыбается. — Куда вы ее ведете? — голос приходит из темноты, из дальнего угла железной камеры, там, куда не проникает свет электрических лампочек. — Пьетро… — она говорит тихо, но уверенно. Она сама. Он поймет. Пьетро замолкает. Запрокидывает голову, изучает потолок. Его сестру ведут небольшими коридорами, держат ее руки, скованные наручниками. Боятся. Зверей и чудовищ всегда боятся. Они ведь нелюди. Барон Вольфганг фон Штрукер поправляет монокль и идет размашистым шагом. Огибает еще несколько углов, минует двери. У Ванды босые ноги. Ей холодно. Неприветливый камень кусает пятки. Откуда-то сверху капает вода. Ведьма в ней шевелится, предвкушает. А девушке вдруг страшно становится. И туда, к брату, в кокон его рук, с теплым голосом в самое ухо. Ванда лишь зубы стискивает. У нее ведь месть. Фанатичная, тупая месть. Сейчас она так не думает. Лишь бредит ночами. Старк. Тони. Тони Старк. Старк. Старк. Старк. Хлоп и просыпается. И Старк перед глазами. Мразь собачья. У Ванды пальцы искрят. — Рано, милая, — воркует барон фон Штрукер, — рано. Комната, куда ее приводят, небольшая, правильно квадратная. Стол и стул. Ванда садится, локти на дерево кладет. Один жест и руки ей вытягивают. — Давай, девочка, — мужчина к ней наклоняется. – Жги. Ванда смотрит. Прямо. Глаза ее искрят, руки силой наливаются, красным всполохом слетает она с пальцев. Ванда улыбается. Широко так. А потом кричит. У барона ладони грубые, фаланги сжимают запястья сильно, магия ударяет Алой ведьме в голову. Крик застревает в глотке. Ее оружие против нее самой. Очередной эксперимент. Ванда кричит громче. Больно, так больно. Картинки и образы перед глазами. Ядреные такие, яркие, осмысленные. Боли нет, лишь недоумение. Знакомый дом, знакомые стены, знакомый мир. Ванда мотает головой. Право. Лево. Право. Лево. Нижняя губа истерично дергается. Она жалеет, так остро жалеет о своей ненависти, о ярости, о злости. Иногда это так страшно — быть добровольной жертвой чудовищных экспериментов. Иногда Ванда Максимофф понимает, к чему все ведет. К своему коллапсу, взрыву на грани. Мир шатается. У нее все прошлое в крови. Она знает. — Дочь моя, я так рад видеть тебя. Отец тянет к ней руки. Улыбается. Вот-вот и по голове потреплет. — Девочка моя, родная. У матери голос ласковый, руки ладные. Ванда вращается на месте. — Сестренка, ты в порядке? А у Максимофф пальцы дрожат. Вот они, все здесь. Мертвые мать и отец, брат, сидящий в соседней камере, но так редко рядом. У Ванды дыхание спирает. И стол тот же, и стул, и если она выглянет в окно, то увидит всю ту же широкую улицу. И всех тех же людей. Ей хочется заорать, сжать голову свою ладонями и кричать, кричать и кричать. Пока иллюзия не рухнет, пока реальность не ударит ее по щекам, так, что она закачается, может, не устоит, на колени падет. Но это все кончится. Она не переживет, взорвется, сломается. Где-то там улыбается барон Вольфганг фон Штрукер. Ванде хочется рассечь ему губу. — Ты убила нас. Отец продолжает улыбаться. — Ты убила нас. Мать шепчет ласковым голосом. — Ты убьешь меня. Пьетро говорит тихо и смотрит прямо. А потом каменная крошка, деревянные щепки мебели, воздух вместо пола. И бомбы, бомбы, бомбы. Стальные буквы горят перед ее глазами, горят в ее сознании. Старк. Бомба тикает, шевелится, превращается в змею. И родителей нет, лишь тела. Только Пьетро рядом. Бьется в сознании, руками-ногами дергает. Она склоняется над братом, шепчет о чем-то, просит, эмоциями давится, захлебывается. А Пьетро все улыбается. Глупый такой, родной. Ванда вздрагивает. Бомба взрывается, сметает огнем, выжигает плоть и кость. Остается лишь атлас на серебре. Ванда знает, что так выглядит кровь. Она переживает мнимый взрыв раз за разом, прокручивает его в голове, пропускает через себя, через самое сердце. Ванда ревет. Дико и страшно. У ее брата вся грудь в пулях, изрешеченная, будто сито. Девушка орет. И мир вокруг нее сметает, стелет все красным, наполняет магией и болью. Боль едкая, будто отрава, сладка, как самая красивая ложь. У Пьетро глаза закрыты, пять свинцовых пуль в груди засели. А у нее руки трясутся. Боится прикоснуться, боится почувствовать мертвую плоть. Еще теплую, но безвозвратно утраченную. И все пепельные волосы растрепались. — Брат, брат, брат… — шепчет она. — Пьетро! Пожалуйста! И мир искрит, сходится до точки и взрывается где-то за пределами. Фаталити. Финиш. Занавес. Ванда дрожит всем телом, приходит в себя, ощущая сталь наручников на запястьях, чувствуя, как воздух врывается в ее легкие, видит, как мигает лампочка под потолком. Мужская фигура напротив вырисовывается острыми углами силуэта. Барон Вольфганг фон Штрукер. У Ванды голова — свинец, руки — железо, на языке — металлический вкус. У нее плечи истерично вздрагивают: то ли плачет, то ли смеется. — Хорошая девочка, — тянет мужчина. — Умница. Встает, обходит стол, по макушке треплет. Как собачонку. Ванда голову поворачивает, зубами клацает. Барон фон Штрукер смеется. Громко и зычно. Глаза у него дегтярные. — Ненавижу, — выплевывает Максимофф. — Ненавижу! — Ну, ну, — цокает мужчина языком. — Ты сама пришла ко мне, милочка. Сама попросила силы, сама себя предложила. Теперь наслаждайся. И твоя магия сильна. Мне она нравится. Ведьма в сознании бьется. Ванда вопит, пытается сбросить руки охранников, что тащат ее к камере. Она вся потом покрылась, волосы растрепала, голос сорвала. — Я к брату хочу! Пожалуйста! К брату… Ей надо. Просто необходимо. Увидеть его, прикоснуться, удостовериться, что жив, что в груди его бьется сердце, что он еще умеет улыбаться, что шутит, что сила в нем сокрыта немалая. Охранники скручивают ей руки. До боли. Ванда продолжает биться, словно в припадке. У нее щеки все грязные — то ли тушь потекла, то ли синяки ниже по коже. — К брату… — разносится по коридорам, пугает солдат. Это как шепот, как вой приведения, как стенания усопшего. — Пусть, — усмехается барон Вольфганг фон Штрукер. — Пустите ее к нему. Ванду заталкивают в камеру грубо. Она запинается о порог босой ногой, шипит от боли, падает на колени, но пола не достигает. У Пьетро в груди — сердце. И бьется оно шумно. Она ощущает его стук, прижимаясь ухом. Ванда всхлипывает. Ванда дрожит. Ванда взрывается. Охранник едва успевает закрыть дверь, как алый сгусток растворяется о кованую сталь. У брата пальцы теплые, вытирают ее влажный лоб, откидывают пряди темных волос назад. Ванда хрипит, макушкой куда-то в грудь Пьетро утыкается. Он прижимает ее к себе. Как в детстве, когда она боялась ночных кошмаров. Чудовищ да монстров. Только вот не знала она тогда, что, чаще, монстры носят маски людей, улыбаются плотоядно, а чудовище ее лицо хранит, на нее из зеркала глядит багряными глазами. Чудовище внутри нее любит мучить. Чудовищу внутри нее страшно. — Ванда, — родной голос. И девушка голову поднимает. — Что они с тобой сделали? — Эксперименты, — усмехается она. Зло выходит, неприкаянно, паскудно. — Ты же знаешь, на что мы согласились. Ванда Максимофф ненавидит барона Вольфганга фон Штрукера. Но уважает, почти испытывает благодарность. Методы его бесчеловечны и жестоки. Но девушка знает — сила в ее руках такая развилась лишь благодаря нему. Его жестокости, холодному блеску глаз, безразличию к мольбам. Ванда кричит редко. Только когда боль раздирает ее на части. Барон Вольфганг фон Штрукер любит, когда она кричит. Говорит, музыка для его ушей. Ванда тянется к Пьетро, обнимает его за шею. Так покойно, так хорошо. И прошлое уходит, растворяется где-то там, не здесь. Девушка молчит, дышит, трется щекой о грудь брата. Пьетро улыбается, взлохмачивает ее волосы. И мир замирает. Ванда не знает, как так получается. Как ее губы оказываются на его губах, как она чувствует слюну и привкус крови. Она не знает, как он — на ней и в ней, как двигается до бьющих импульсов в поясницу, а она держит его в кольце своих мышц, тугих и пульсирующих. Он толкается, стирает губами слезы с ее лица, плоть к плоти, дыхание к дыханию. И пазлы встают на места, собираются в цельную картину. Ванда знает, что это неправильно и аморально, но для них эти понятия давно стерлись. С гибелью родителей, с тем механизмом смерти, с ожиданием своего конца. Те сорок восемь часов сотворили единый организм, думающий и дышащий лишь так. Это — просто явь, данность. Ванда всхлипывает. То ли боль, то ли наслаждение. А он все в ней. Там, глубоко. В теле, в душе, в самом нутре. Пьетро целует Ванду. Клеймит. Серебро в атласе. Ванда живет в своем мирке. Он суживается до клетки с железными прутьями и стенами из стекла, до разговоров с бароном фон Штрукером, до запретных ночей с братом. Ванда варится в соку собственных видений, желаний и пороков. Ванда любит разрушать, и жаждет мести, и хочет к Пьетро. Всегда. Рядом. Насквозь. Это не любовь сестры к брату, это не любовь женщины к мужчине. Это грамота жизни. Лишь так, вместе, рука в руке, до цельности. Ванда без него половинчатая, неправильная. Барон Вольфганг фон Штрукер поправляет свой монокль и самодовольно улыбается. Близнецы неделимы. Теперь они — сила. У Ванды Максимофф мир черно-белый. Серый она не видит. Блеклый цвет, невыразительный. Разрушать проще, чем созидать. Она ненавидит Тони Старка и хочет убить. Военный магнат. Он ведь виноват. Он ведь лжеправедник, лжемессия, лицемерный бог людей. Ванде хочется вырвать у него трахею голыми руками. Чтобы кровью захлебывался. Страх придает силы. Ненависть дает власть. Ванде нравится ненавидеть. Это пробуждает, заставляет восставать из пепла. У нее все карты битые, и домик рушится. Однажды, ведьма понимает силу своей ошибки. Так быть не должно. Ненависть — это ничто. Лишь ядреные эмоции. Она кошмар свой вспоминает, страшный самый. Так, между делом, где-то там, среди скрежещущего железа Альтрона, молота Тора, визжащей тетивы Соколиного Глаза, нравственности и морали Капитана Америки, ярости Халка, гениальных идей Железного Человека и идеального шпионажа Черной Вдовы. Она — не часть их мира. Она — что-то ломаное и неправильное. Она становится такой, как нужно, лишь рядом с братом. А камни все летят, мир снова взрывается к чертям собачьим, ставит на кон все и с треском проигрывает. Мстители дерутся, Мстители воюют. Ванда встает на правую сторону. А кошмар приходит вновь. Тянет свои липкие щупальца, овивает плотно и тесно. Максимофф отмахивается, разит на смерть и лишается сердца. Ее кошмар обретает плоть. Пустота. Даже не боль и не слезы. Просто пусто, поло внутри, словно внутренние органы изымают, перед ней раскладывают. И пустоту эту можно пощупать, ощутить. Ванда к ней прикасается, руку внутрь себя засовывает, пальцы сжимает. Крик ее страшен, магия рвется, и она отпускает ее. Так лучше. А пустота жрет, поглощает дюйм за дюймом. Горло горит. Крик, эмоции, энергия, брат. Брата нет. Ванда знает. Он там, где родители, там, где правильное будущее для неправильного мира. Ванда рыдает. Ванда ненавидит. Не Тони Старка, нет. Та ненависть пустая. Ванда ненавидит Альтрона. Сердца у нее больше нет, она смерти хочет, ищет ее, вожделеет, пошло и развратно желает. Смерть наполняет ведьму до краев, забивает в ней все, закупоривает. Спасение кажется мнимым и ирреальным. Ванда не хочет неба над головой, солнца в глаза. Она рыдает и воет, царапает себе руки. У нее ампутирована важная часть самой себя. Это не как руку или ногу потерять, это словно кусок души выдрать. И фантом болит. Ванда плачет. А потом в ее алый мир врывается жизнь. Жизнь ворочается в ее животе. Порочная, тайная, запретная жизнь. Жизнь набухает в ее чреве, растет и растет. Ванда Максимофф улыбается. Пьетро здесь. Пьетро с ней. Пьетро в ней. И так всегда будет. Атлас и Серебро.