Для того осеннего утра, когда я в первый раз воспользовался Услугой, было нехарактерно солнечно. Я пришел раньше. У меня вообще манера — приходить раньше за час или полтора. Некоторые считают это неуважением к тому, с кем собираешься увидеться, но для меня — лишь привычка, а в той ситуации — еще и предосторожность. Впрочем, я не люблю задерживаться в принципе; когда опаздываю, мною овладевает приступ вины такой масштабности, что хочется спрятаться в уютное и защищенное место.
Так вот, в эти нетипичные для сентября десять утра я пришел на безлюдную Имени Ельцина. Пришел, конечно, на час раньше, сел на лавочку. Бояться было некого, и я демонстративно достал пачку «Лаки Страйк», тайком привезенную из оффшора в Парижском «Charles de Gaulle», вынул сигарету и прикурил зажигалкой с выгравированным двуглавым орлом. Других зажигалок не было, а за Zippo могли оштрафовать. Если бы кто-нибудь увидел моё выражение лица, то непременно улыбнулся от души: я тогда корчил из себя сложную и непóнятую личность, несущую тяжелый крест всезнания на душе.
Я сидел, уставившись в брусчатку, и размышлял. Я готовился совершить преступление. Нет, никакого криминала, воровства или насилия. Но если даже обвинят, то грязь еще долго не отмоешь. Больше всего я боялся, что меня увидит мой политкуратор; и, несмотря на то, что школа была в другом районе, за много километров от центра, я не мог побороть страх перед уличением моего присутствия здесь этим громадным, как медведь, внушавшим первобытный страх человеком. Михаил Иванович был новой закладки, хотя родился еще в прошлом веке. Он из тех, кто быстро ловил тот ветер, что сильнее дул. Военные вроде него не очень любили вольные мысли о музыке и литературе; больше говорили о политике, о «Новом веке России», о том, как она «воспрянула из праха». Таким Михаилам Ивановичам весьма успешно удавалось инжектировать в головы большинства моих сверстников «правильные» мысли, в результате чего появлялись целые бригады шестнадцатилетних тружеников, вылизывающих площади перед Министерствами до зеркального блеска.
Когда мне надоело горбиться под тяжестью собственных мыслей, я выпрямил спину и увидел — идет. Пришел за сорок минут, но, видимо, уже ожидал увидеть меня. Он был одет в легкий светлый плащ на пиджак, рубашку с галстуком, замшевые ботинки. Не отсюда, вообще из другого века. Старомодные очки в черной оправе, прямо из молодости папы с мамой.
— Доброе утро! — я вскочил с лавочки, робко протянув руку.
— Доброе, — сухо кивнув, ответил он. — Рано ты.
— Мне сегодня еще надо на учебу.
На самом деле, на учебу мне не было нужно. В школах не учились по субботам.
— Сколько тебе лет?
— Больше, чем ты думаешь, — юношеские усы меня сдавали. Я боялся, что он откажет, и тогда придется искать другого Продавца.
— Пошли в бар.
«В бар, так в бар», — подумал я, и мы двинулись вдоль аллеи огненных, толстых, практически необъятных тополей, насаженных еще семь десятков лет назад. В субботу дворник выходил на работу позже, потому что в пятницу давали водку, и в такой ранний час последствия осеннего листопада еще лежали на асфальте. По-видимому, мы направлялись в один из «свободных баров» — последних заведений, где наливали всегда почти все и почти всем. Продавец шагал широко, я едва поспевал за ним. Он закурил; я тоже хотел было достать свой диссидентский «Лаки Страйк», но решил, что экономить надо такие вещи.
Продавцы обычно молчат. Этот, скорее всего, не отличался от других, но глаза его выдавали. Мне почудилось, будто за толстыми диоптриями очков, за серыми радужками глаз, за морщинами, за мешками и синяками под глазами мерцал синий огонек. Ерунда, конечно. Впрочем, я люблю синий цвет. Синий — значит честный. Синий — значит холодный, но не такой хирургический, как белый, а морозный. В детстве у меня был синий велосипед! Эта синева в его глазах давала надежду и душевный покой. Вот что не люблю, так это красный цвет. Тревожный, резкий, отсекает все чувства, кроме страха. Красным светом фонарей освещали те улицы, по которым нельзя было ходить во время комендантского часа. Красные полосы клеили на двери государственно-опасных, если увозили в сто первый. Клеили в назидание соседям и возможным сообщникам. Но дело в том, что у большинства государственно-опасных не было сообщников, да и вообще они не являлись опасными.
Когда мне было пять (или шесть), в квартире напротив поселился пожилой мужчина по имени Иосиф. Он прожил там почти год, добрый был и очень аккуратный. Каждое утро по пути в школу, когда мы с мамой проходили мимо скамейки у подъезда, он угощал меня импортной шоколадной конфетой, специально для того припрятанной в карман. Еще я помню, что он носил смешную шляпу, из-под которой свисали две вихрастые пряди черных, как смоль, волос. Изредка к нему приходили друзья, и они напивались в стельку, пели песни на чужом языке, подыгрывая на скрипке. Но мои родители не ругались на него, а очень уважали, говорили, что он — один из последних интеллигентов. Я не понимал, кто такие интеллигенты. Однажды ночью я проснулся от шума и разговоров вполголоса. Сонный, я вышел из комнаты в коридор, в полумраке разглядел папу с мамой; папа стоял у двери и пристально смотрел в глазок, а мама, встревоженная и растрепанная ото сна, ходила взад-вперед. Увидела меня, опустилась на колени и крепко прижала к себе.
— Ваня, закрой уши, — она глубоко вздохнула.
Я честно зажал маленькими ладошками свои уши, а сверху на мои руки легли большие и теплые мамины. И оттого стало так тепло и уютно, так безопасно, что я почти уснул. Глухой, я, улыбаясь, смотрел в мамины глаза и не понимал, чего она так боится. Через десять минут папа на руках отнес меня в кровать, где мне стало страшно, потому что я тут же подумал, будто за парадной дверью были инопланетяне. Они собирались меня украсть, но мама с папой меня спасли и спрятали. За последнее я чувствовал гордость, сравнимую только с гордостью от победы в драке на школьном дворе.
Утром, выходя из квартиры и до боли вцепившись в мамину руку (инопланетяне же!), я увидел две красные ленты на двери дедушки Иосифа. Пока ждали лифт, мама старалась не смотреть в ту сторону, а я наоборот, все глаза проглядел на две широкие полиэтиленовые полосы, параллельно наклеенные на дверь снизу и сверху. Они висели там еще месяца три, а потом кто-то их оборвал, и, растоптанные, они лежали на полу в подъезде.
Ельцин смотрел на нас с укором. Он вообще на всех смотрел с укором, вечно угрюмый, вечно раздраженный. На этой статуе он был похож на Ким Чен Ира, северокорейского коммуниста, которого так люто ненавидела Светлана Антоновна, учительница по «России в Мире». Рядом с бронзовым Ельциным стояла мемориальная доска, которая повествовала о его несравненно великом вкладе в развитие нашей не менее великой державы. Но птицам было абсолютно наплевать на величие давно ушедшего политика; они от души обгадили и статую, и мемориальную доску.
С площади имени Ельцина мы вышли на широкий, но тихий и такой же безлюдный проспект Новой России. Через каждые сто метров на столбах сверкал бело-сине-красным флаг с профилем Трех Первых. Панорама пестрых флагов на столбах уходила вглубь, и кончалась стеклянной высоткой Министерств. Я люблю утренний город, он пустой и безмятежный, без лишнего шума и гомона. Люди, казалось, мешали идеальным глянцевым поверхностям офисных «свечек» отражать небо, почем зря топтали ровные площади мостовых, были ненужным дополнением к строгой и безапелляционной архитектуре новых кварталов, проспектов и небоскребов. Мы прошли самую малость по проспекту, и Продавец свернул в подворотню. Я, ведомый, свернул вместе с ним. В подворотне он заглянул в обувную мастерскую.
— Разменяйте пятьдесят! — потребовал он у усатого, почти картинного обувщика.
— Нечем. Зайдите к швеям, у них всегда есть.
Мы пошли к швеям. Узкий, тускло освещенный, похожий на больничный коридор заканчивался дверью — металлической, старой. «Швейный салон» - гласил лист А4 в целлофановом файле, наспех приклеенный на скотч. Продавец постучал.
— Чего вам?
— Пятьдесят разменяете?
Глубокий вздох, трехэтажное проклятие, и засов зашевелился. Из образовавшейся щели высунулась голова в платке.
— Давай свой полтинник.
Продавец протянул бумажку в руку, высунувшуюся прямо из-под головы. Через секунду рука протянула пять бумажек по десять. Не поблагодарив, развернулся, пошел, а я за ним.
— Стой.
Остановился.
— Иголки есть? — на лице швеи появилось неуловимое выражение, характерное людям, знающим о тайне.
— Есть.
— Импортные?
— Да.
— Сколько?
— Двадцать.
Из щели снова появилась рука, на этот раз сжимавшая два червонца. Продавец деликатно двумя пальцами взял деньги, а второй рукой вложил в ладонь пластмассовый кружок, очевидно, с иголками внутри. Голова в платке благодарно кивнула и расплылась широкой улыбкой, обнажив желтые неровные зубы.
После таинства продажи импортных иголок никотиновой швее мы двинулись глубже в подворотню через туннель, неожиданно кончившийся тесным высоким двориком. Все обозримое пространство поросло кустом акации. Посреди города! В этом дворике точно задержался июль. Пушистый куст раскинулся вокруг трансформаторной, а мать-и-мачеха и трава росли прямо из асфальта. Продавец встал на месте, достал коробок спичек. Зажег одну и потушил, зажав между пальцев. Тотчас из куста вынырнул парень лет двадцати, кудрявый и чумазый, будто только сейчас вышел из кочегарки.
— Приятель, устал? — пацан пристально глядел в глаза моему спутнику.
— Да, есть немного.
— Заходи, — кудрявый исчез в глубине кустарника.
Оказалось, между двух кустов было достаточно пространства, чтоб поместиться одному взрослому человеку, а в белой кирпичной стене спрятали деревянную дверь так, что снаружи она была незаметна.
* * *
В баре дым стоял столбом, и оттого в темном помещении, подсвеченном неоновыми лампами, чувствовалась густая и липкая атмосфера безопасности. Продавец махнул бармену за стойкой.
— Два виски. Мне и парню.
Мы сели к стойке как раз тогда, когда бармен поставил на нее два стаканчика, на треть заполненных жидкостью чайного цвета.
— Никогда не пил виски, — пожаловался я.
— Он ничего, только не вздумай запивать, а то весь кайф обломится.
Я взял тяжелый стеклянный стакан с толстым дном и понюхал напиток. Пах он необычно. Полгода тому назад ребята достали литр водки на день рождения Ли. Один из наших месяц брал в ПродЦентре по талонам водку для своего «больного» дядюшки, на деле три года как ушедшего в мир много лучший, чем этот. Водка оказалась горькой и очень крепкой и совсем не впечатлила.
Я попытался одним глотком выпить все, что было в стакане, но закашлялся, и спирт попал мне в нос. Полились слезы, сопли. Утеревшись рукавом, я поднял глаза и увидел, как Продавец едва заметно улыбался.
— Деньги принес? Все?
— Угу, — промычал я. Было стыдно, что запорол такой момент.
— Давай.
Руки пустились в пляс. Из кармана студенческой формы, взятой напрокат у двоюродного брата, я достал конверт с плотно набитыми бумажками внутри. Продавец бережно пересчитал деньги.
— Держи, сынок, — он снова улыбнулся, теперь уже по-отечески мягко.
На стойке появился сверток.
В глазах помутилось, а сердце бешено задергалось. В свои неполные семнадцать лет я совершил столько преступлений, что мне светило до трех лет исправительных работ. И только что совершил самое главное.
В голове ясно звенела одна мысль: «Она у меня. Она моя». Я развязал трясущимися руками бечевку. Разорвал грубую оберточную бумагу, жадно вдохнул запах страниц, которые были во много раз старше меня, и насладился четырьмя цифрами на обложке.
ДЖ. ОРУЭЛЛ
1 9 8 4
