Петрович

      Этим утром Петровичу было особенно хорошо: в кармане старого затрёпанного пиджака, найденного в мусорном баке, он обнаружил рваный полтинник. А продавщица в ларьке согласилась принять его за пачку сигарет. Он оккупировал своим грузным телом скамейку на привокзальной площади и дымил. Сегодня ничего: ни серое небо, ни шумные пассажиры, спешащие неизвестно куда, ни назойливые водители такси не могли его раздражать.       Начиналось лето, а значит, можно было вполне безопасно спать прямо на улице, и мыться в речке. Моросящий дождь заставил людей-муравьишек открыть зонты, и теперь эти крошечные фигурки скрылись под черными черепашьими панцирями. Петрович не имел зонта, поэтому так и сидел дальше, под мелким холодным дождем.       — Уважаемый, не найдется закурить?       Петрович оторвал глаза от ручейков на асфальте и увидел мужчину лет сорока в сером плаще и огромных очках в роговой оправе.       «Теперь их останется всего 18 штук, — подумал он, — но курево не жмут».       — Найдется.       И из его кармана появилась пачка в красной целлофановой обертке. «РУСЬ» — гласила надпись на ней. У незнакомца была своя зажигалка с откидной крышкой. Золотистая.       «Красивая, сука», — оценил её Петрович, прикидывая, как бы незаметно вытащить её из оттопыренных карманов этого модника.       — Благодарю.       Петрович встретился взглядом с незнакомцем и вздрогнул. На секунду ему показалось, что за толстыми стеклами в самой глубине его глаз горит синий огонь.       — Где макинтош родил? — решил он разрядить обстановку.       — Купил.       — А сам продаешь чего?       — Нет, что ты.       Незнакомец глубоко затянулся и выпустил дым носом. Дождь почти перестал.       — На поезд?       — Ага.       — Куды едешь?       — В Москву.       «Ну и вали к черту».       — Счастливо.       Незнакомец в плаще еще раз заглянул в глаза Петровичу. На этот раз он смотрел долго. Длинные седые волосы, густая борода, отекшее загорелое лицо, не хватает зубов. Ничего больше не осталось от того человека, которого он знал давным-давно.       — Я ожидал другого, Женя.       Петрович остолбенел. Его так не называли лет десять. «Значит, мы с ним знакомы. Значит, он меня знает».       — А чё ты хотел?       — Ты вёл людей.       — Люди — пидорасы. Всем на всё насрать. Я не хочу говорить об этом.       И тут Петрович впервые за несколько лет приложил чуть большее мыслительное усилие, чем обычно. Он вспомнил, кто это. «Ах ты, мразь!»       — Какого хрена ты делаешь здесь?       — Работаю.       — Кем же ты работаешь, раз тебе разрешают ездить? В Министерствах? Продался, сука?       — Отчего же ты так, Женя?.. — он покачал головой. — Нет, совсем нет.       — В двадцатом нас вязали, а ты сбежал, как шавка.       — А ты думаешь, что ты был нашим единственным начальством? Думаешь, твою деятельность никто не контролировал?       «Не может быть. Неужели… оно все еще существует?» — сердце его зашлось в припадке.       Неожиданно грузный Петрович вскочил со скамейки и схватил очкарика за одежду.       — Сука, предатель, гнида! — прошипел он в ухо собеседнику.       Мужчина в плаще без страха глядел ему в лицо. Дышал ровно. Петрович отпустил его.       — Ты можешь рассказать мне? Где вы теперь? Сколько вас человек?       — Дело не в количестве, Женя. Дело в качестве.       — Я имею право знать!       — Тебе нельзя знать. Женя, ты же на дне. Тебя сломали, затоптали. Ты аутсайдер, понимаешь? Ты сдался, поплыл по течению. Питаешься протеиновыми брикетами в ПродЦентрах, пьешь ворованную водку. Если к тебе придут из Министерств и надавят? Ты же им все скажешь.       — Да кто меня найдет? Сам же сказал, что я на дне. На дне они искать не станут.       — Они? — и человек в плаще указал на громадный рисунок двуглавого орла на скошенной крыше вокзала. — Они, Женя, кого хочешь найдут.       Петрович медленно сел обратно на поломанные брусья скамейки. Несмотря на его оборванный вид, выглядел он вполне грозно.       — Значит, сопротивление ещё есть, — задумчиво промычал он. Кивнул в сторону вокзала: — Жечь их надо.       Четверо крепких мужчин в черных шлемах стояли у каждого входа в здание вокзала. Их присутствие вселяло большинству прохожих легкий благоговейный страх. На самом же деле, процедура путешествия начиналась за три месяца до посадки на поезд, когда гражданин подавал заявление в Министерство Путей и Сообщения. В заявлении он указывал, куда и с какой целью он собирался ехать. Все это выяснялось — и тогда ему позволялось приобрести невероятно дорогой билет в плацкартный вагон. Перед отправкой личные вещи обыскивались, проводились бесчисленные психологические проверки. Ну, а если в течение указанного срока гражданин не возвращался, он автоматически объявлялся государственно-опасным, его находили и увозили в сто первый. Так что четверка военных на входе стояла скорее для красоты, чем для какой-то реальной цели.       — Надо, Женя, надо жечь. Да только те, кто мог жечь — все, как один теперь стали винтиками в механизме.       — Я не виноват. Ты был в сто первом? — Петрович вопросительно уставился на собеседника.       — Да, но после того как тебя выпустили.       Сто первый — это лагерь для государственно-опасных. И никто никогда не скрывал, что с ними там делали: пытки, пытки, казни, пытки… Сначала всех ГО селят в одну камеру. Желательно группами, какими их задерживали. Первый месяц их пугают, потому что прямо за стенкой камеры — пыточная. Затем их начинают уводить туда, в соседнюю комнату, для бессмысленных бесконечных пыток. Никаких длинных коридоров, никаких темных закоулков: только яркий свет и тонкая стена. Дикие вопли, комментарии, охрипшие голоса, звуки ударов, переломов, звон металла… А потом они возвращаются.       Когда они начинают говорить, то становится ясно, что страшнее с ними ничего не случалось. Но все это только начало, потому что, когда в камере формируется коллектив, они выводят всех в один из бесконечного количества дворов. Первые глотки воздуха и света, но открытое небо в сто первом значит только одно: пытка пулей. Подсудимого подводят к приваренному рукояткой к металлическому пруту пистолету. Перед пистолетом ставят сокамерника, а к виску стрелка, в свою очередь, приставляется другой пистолет. Умрёт либо его сокамерник, либо оба. Иногда под дулом пистолета оказываются друзья. Иногда братья. Иногда родители, жены, дети. Это называется «подавлением протестного потенциала через понимание эфемерности жизни».       «Если он вышел, значит, убивал. Убивал братьев по оружию», — подумал Петрович.       — Значит, стрелял?       — Значит, стрелял.       — Сколько раз?       — Один.       Когда от тридцати сокамерников остается десять, пытки пулей прекращаются. Их переводят в психушку, где вкалывают диэтиламид лизергина и показывают политическую пропаганду. Потом транквилизатор. Потом адреналин. Потом снова кислота и пропаганда. И так до тех пор, пока морально и физически от человека не останется ничего, кроме едва дышащего бело-сине-красного триколора.       А потом их выпускают. И они возвращаются в свои дома, если те еще существуют, или болтаются на улице, крича лозунги, впечатанные в их мозги в психушке. Работают дворниками, уборщиками. За гроши, лишь бы хватало на белковые брикеты и водку.       Петрович нарушил молчание, воцарившееся между ними.       — Как тебе удалось?       — Что?       — Ну… Остаться собой.       — Я не знаю. А тебе?       — Я все время думал об Америке.       Наконец-то собеседник Петровича рассмеялся.       — Серьёзно?       — Абсолютно! Думал, как у них там. Интересно же, как там на самом деле, а не то, что по телевизору показывают. Сам же знаешь, по радио не свяжешься.       Петрович был прав. Даже если построишь радио и свяжешься с кем-то за океаном, то всё равно поговорить не сможешь. Английский язык в школах перестали преподавать уже как тридцать лет.       — Я придумал свою Америку. Там все равны. А ещё там не пытают. И там можно говорить, что хочешь, — Петрович улыбнулся.       — Знаешь, там тепло. Не так плохо, как у нас. Конечно, за всеми следят… Но все-таки лучше. Можно бизнесом заниматься.       — Чем-чем?       — Бизнесом. Торговлей.       — А, фарцовщики что ли?       — Да, только государство разрешает.       — Слушай, откуда тебе-то знать? – Петрович ухмыльнулся. Вдруг замер и внимательно поглядел на товарища. — Если только ты… Нет, не может быть.       — Может, очень может.       Петрович крякнул и поглядел вниз. Достал еще одну сигарету, похлопал по карманам в поисках спичек. Вдруг у него перед носом возникла блестящая золотистая зажигалка собеседника.       — Оттуда? — Петрович кивнул на зажигалку.       — Ага.       Петрович хмыкнул и жестом попросил посмотреть. На ней был выдавлен странный подсвечник с девятью свечками и какие-то символы.       — Чё нарисовано?       — Мои родители были евреями. Это символ их веры.       Петрович вздрогнул при слове «евреи» и с широко открытыми глазами вылупился на обладателя зажигалки.       — Ты что такое говоришь? Узнают ведь.       — Не узнают. Из программы слежения удален мой профиль. Я могу говорить, что хочу.       — А мой?       — Твой тоже. Прошедших сто первый не считают опасными и снижают нагрузку, удаляя их из системы.       — Так ты же говорил, что за мной следят, – издевательски заметил Петрович.       — Вездесущие камеры и микрофоны — не единственные средства слежки. Есть куда более страшные.       — Какие же?       — Люди. Доносы. Подслушанные фразы.       — Значит, проблема в том, что ты мне не доверяешь? Ты пришел сюда, заговорил со мной, но ты все еще не понял, что меня не сломали тогда, в сто первом?       Несломленные. Фантомы, призраки, тени, самые опасные для государства. Прошедшие безумие сто первого лагеря, но оставшиеся людьми. Они понимают, насколько переоценена телесная оболочка и насколько важна душа. Те, кто пережил каждый миг лизергинового трипа, с ненавистью глядя на изображения лоснящихся вождей. И те, кто не сломался. Вездесущая система «Осьминог» не видит их; для большинства они — тряпичные куклы, посмевшие восстать против великой державы. Для большинства они уже мертвы.       — Я бы мог доверять тебе, если бы ты выполз из этого дерьма. А тебе, видимо, нравится. Знаешь, с первого взгляда и не скажешь, что ты прошёл сто первый и сохранил личность.       — Настоящий партизан всегда хорошо маскируется. Да и ты, знаешь ли, с виду как министерская шавка.       На минуту они снова замолчали.       — Так сколько вас? — спросил Петрович.       — Примерно пять-десять тысяч. В разных городах, в основном в Москве. Количество растет.       Петрович свистнул. «Это как же...»       — Как вы столько набрали?       — Подменили кое-что. Ты не представляешь, как много может человек, которого не видят камеры.       — Так что именно?       - Заменили в одном из секторов сто первого ампулы с ЛСД на физраствор.       Петрович ухмыльнулся.       — Так просто...       — Да.       — Как вы координируетесь?       — Голуби.       Петрович саркастически поднял бровь и наклонил голову.       — Что, прости?       — Шучу. Ультра-короткие волны. Обычное радио дорежимного периода.       Петрович вдруг почувствовал себя очень молодым. В один миг он поверил, что может перевернуть мир и что он будет не один. Десять тысяч! Это же целая армия, если все вместе...       — Когда начнём?       — Что, Женя? Начинать нечего, нас еще слишком мало. Воду мы взбаламутим, но только лишь. Эту тварь надо бить до конца, до тех пор, пока она не издаст последний вздох. Даже после этого, поверь, война не будет закончена, но и это сделают лишь наши дети.       Петрович встал. Распрямил спину, вытянул руки.       — Вещей у меня нет. Я смогу поехать прямо сейчас.

***

      Поезд пришёл в Москву в 7:30 утра. Среди толпы унылых людей в серой одежде выделялись двое мужчин: огромный, высокий и толстый с длинными седыми волосами, шедший чуть впереди в очках и сером макинтоше с чемоданчиком в руках. Официально, никто не запрещал выделяться одеждой или стрижкой. Но вокруг подобных людей витал дух протеста, а протест всегда значит сто первый.       На площади трёх вокзалов они встретили третьего, черноволосого Мухаммада, который для простоты попросил называть его Мишей. Трое колоритных людей прошли мимо всех постов и патрулей, так и не получивших от системы сигнал остановить их.       Они сели в автомобиль, и скрылись в потоке машин.       До конца войны оставалось 25 лет.