Молчаливая

— Господи, жив… Она привыкла молчать. Молчать и не двигаться, ждать часами: противник проявит себя. Блеснёт ли орлом на фуражке или сверкнёт голой белой задницей очередной офицер, решивший смыть с себя пот и грязь в ещё одной белорусской речушке. Взметнётся ли разнесённый эхом резкий окрик на немецком, а в перекрестье прицела появится очередная арийская физиономия с застывшим на ней барственно-презрительным выражением. Будто высеченная из камня, монументальная и… Впрочем, какая разница? Орёл, свастика, дубовые листья дорисовываются воображением, мимолётно, но детально. Аристократически незагорелая кожа вообще не важна, важно только, что цвет её неплохо виден. А ориентиры на противоположном, пологом левом берегу хорошо заметны, измерены и даже пристреляны предшественниками. Сотня метров, с маленьким «хвостиком»… Слабенький боковой ветер налетает порывами, шуршит в траве, шевелит листья над головой и лоскуты, нашитые на маскировку. Собственный вдох на какой-то миг кажется шумным: воздух втягивается сквозь зубы, с усилием, которое отдаётся болью в слегка застывшей пояснице. Но это и правда только миг. Вместе с плавным выдохом указательный палец правой руки надавливает на спусковой крючок. Так же плавно, спокойно и выверенно, как будто и не было ожидания длительностью больше чем в четыре часа. Отдача бьёт в плечо, а смотреть на то, как холёное бледное лицо окрашивается кровью, уже нельзя. Достаточно того, что фриц падает, медленно заваливается на мелководье, как большая кукла…* Она очень немногословна. Если уж говорит, то только отвечая на вопрос, — коротко, и по сути. Без эмоций, просто следуя вопросительному взгляду, поясняет законы безопасности, те, что написаны, безо всяких преувеличений, смертями и кровью. Если, конечно, слово «безопасность» вообще тут уместно. — Третий не прикуривает… — Огонёк. Первого замечают, на втором прицеливаются, в третьего — стреляют. Губы почти не шевелятся, и она почти не улыбается. Только смотрит так, холодно, с неизменным прищуром, — как будто целится. И снова — молчит. Молчит, даже одержав победу, выпустив очередную, попавшую в цель, пулю. Как тогда, у дороги, когда из пролома в стене полуразрушенной колокольни по нашей колонне без устали бил немецкий пулемётчик. Она молчит о том, чей именно выстрел положил этому конец, пока её прямо не спросят. И то упомянет вскользь, как нечто совершенно обыденное. Мол, на счету у неё двадцать пять убитых фашистов. Из них шесть снайперов и четыре пулемётчика, этот — четвёртый. И — всё. Только очередная зарубка на деревянном прикладе трёхлинейки… Она не любит болтунов. Не любит балбесов, которые ломятся сквозь кустарник подобно медведю, а потом скатываются по склону пригорка туда, где она облюбовала себе позицию, чуть ли не на голову. Не любит дурачков и клоунов, которые в полковничьих фуражках выплясывают «Яблочко» на верхушке бруствера, испытывая судьбу и «милосердие» немецких снайперов. Не любит бестолковых трепачей с манерами уркагана, распускающим конечности может даже заломить руку за спину. Не любит идиотов, которые в полный рост идут под миномётным огнём… услыхав сначала выстрел, а потом звон стекла в стороне ЕЁ лёжки, — невзирая на причины. А на глупые шутки она отвечает так же — коротко, и по сути. — Слушай, а снайперы все такие молчаливые? — Говорливые долго не живут. — Мне бы такая жена подошла. К примеру, загуляешь где-нибудь, утром приходишь и начинаешь ей заливать. А она, бедная, молчит и смотрит… в прицел винтовки. Дурак, балбес, идиот. Болтун бестолковый. И любить его так страшно — страшно до дрожи и слёз, после лётчика Володи, сгоревшего заживо вместе с самолётом. После разведчика Андрея, после… Ванечки, — они ведь тоже… — Я бояться стала. Мне нельзя любить. Понимаешь, нельзя! — Это вырывается вместе с непрошенными слезами, громким, прерывистым то ли шёпотом, то ли всхлипом. Но внутри что-то будто ломается, будто с треском рушится стена привычного спокойствия, и сказанных слов кажется мало: — Ты лучше возвращайся… И всё представляется мелким и незначительным, даже только что одержанная собственная победа над хитроумным немецким асом. Что ас, всего лишь очередная зарубка на прикладе… А с ужасом за клоуна и балбеса Кольку Малахова, который в составе разведгруппы идёт штурмовать коварную высоту 89, не может сравниться ничто. И ничто не может сравниться с тем счастьем, когда обнимаешь его, чёрного от дыма пылающих вокруг «Тигров» и бронетранспортёров**, оглушённого, шатающегося, но живого. Мимо, разбрасывая комья жидкой грязи, с ужасающим рёвом и лязгом прут в наступление наши танки, но ты слышишь только собственный шёпот: — Живой, живой… И, снова слыша в ответ очередной полудетский лепет про «заговорённого», чуть ли не душишь в объятиях этого невыносимого, бестолкового болтуна и балбеса Колю Малахова. Улыбаясь и плача одновременно, от чего, в общем-то, уже отвыкла.