Чернила

Если хочешь работать с человеком, для начала стоит поближе его узнать. Во всяком случае, так поступают с нормальными людьми. Шэй с трудом подходил под это определение. С виду физической силы в нем было никакой: высокий, подтянутый гибкий, словно бы свитый из проволоки, и даже какой-то худощавый. Зато в каждой, казалось бы, безвыходной ситуации Шэй всегда ухитрялся достать из рукава еще один туз. Зачастую, крапленый. И не важно, насколько это было нечестно. Ремни, вытертые до белых полос, сапоги в пыли, две единицы оружия на поясе и еще нож за голенищем — уж не ясно, для каких таких зверских целей. Губы вечно разбитые, сухие, с коркой спекшейся крови, непрестанно улыбающиеся. И улыбка эта необъяснимо бесила тех окружающих, которые не попадали под ее чары. Лицо у Шэя тоже было подвижное, каждая мысль читалась, как в раскрытой книге. Но вот только любое выражение на этом лице изобиловало острыми углами и свидетельствовало о несносном нраве. Может, все дело было в шраме, рассекающем бровь и щеку. И в глазах, живых и блестящих. Любопытен, конечно, сверх меры. Нос совался во все дела, даже те, которые лично Кормака не касались. Впрочем, поймать его за подслушиванием было тяжело. «Оно само», — без тени раскаяния на лице ответствовал Кормак. Благо, что тайны хранить умел: и свои, и чужие. Гист свыкся с Шэем куда быстрее, чем сам Кенуэй. Конечно, большую роль в этом играло то, что они и времени больше друг с другом проводили, и по легкости своей были схожи. Кормак мог точить о Кристофера язык, сколько ему было угодно — и не оставаясь безнаказанным, сказать по чести —, а такие беседы довольно быстро приводят к взаимопониманию. Случайные словесные пикировки могли вдруг обернуться походом в какое-нибудь сомнительное местечко, с целью весело провести время, где все оканчивалось битьем лиц обидчикам либо друг другу. В целом, между капитаном и квартирмейстером «Морриган» царила никому не понятная гармония. Зато у Хэйтема было какое-то негласное разрешение наблюдать за Шэем во время его работы, что не позволялось более никому. Возможно, это было обусловлено тем, что даже неспокойный нрав ирландца встречал преграду в виде непрошибаемого спокойствия Магистра, не говоря уж о возможности оказаться где-нибудь с петлей на шее за неповиновение. А жить хотелось. Наблюдать за Кормаком было тоже по-своему увлекательно. Вот и сейчас Шэй взволнованно мерил шагами каюту. Плащ из тяжелой черной ткани лежал, сброшенный на тщательно заправленную койку, перчатки лежали на столе, а рукава рубашки были закатаны по локоть — первый признак активной деятельности. Полумрак, царящий в помещении, капитана устраивал. Разве что стояло рядом с небольшим сундуком несколько свечей, воск с которых стекал с подсвечников прямо на стол, но и те были больше для вида. Шэй света не любил. Глаза блестят лихорадочно, перо в пальцах пляшет. Линии и росчерки, иногда малопонятные даже самому капитану, ложатся на совсем новые карты и обрывки желтоватого пергамента. А еще доносится тихое бормотание, разговор с самим собой, часто обрывающийся на полуслове — пойди, пойми, о чем думает Кормак, когда в одну секунду он говорит что-то о ветре, а следующую уже занимается финансовыми расчетами, едва не на собственной ладони. Пальцы в чернильных пятнах. Зрелище столь обыденное, что уже принимается за константу. Магистр из тяжелого кресла, которое, казалось, никогда не использовалось по прямому назначению, наблюдает за метаниями подчиненного уже около часа. Кажется, увлекшийся Кормак даже забыл о его существовании, бегая от стола к полкам, выдвигая ящики и сметая под ноги собственные записи. Именно таким Шэй кажется живым. Трехцветная любимица Анна лежала, обернувшись вокруг макета корабля, изображая всем своим видом ленивое безразличие, и дремала, иногда постукивая кончиком хвоста. Метание Кормака по каюте оборвалось с глухим стуком упавшей на стол чернильницы, неосторожно сметенной рукой. Хэйтем поднялся с кресла, подходя ближе и останавливаясь, как привык — по правую руку от капитана. На лице Шэя застыло глубоко философское выражение. По карте растекалось жутковатого вида чернильное пятно, погребая под собой плоды трудов. Магистр ожидал вспышки гнева или проклятий на чью-нибудь голову, но стояла тишина. Лишь скрипнула столешница, когда Кормак оперся об нее ладонями. Кошка любопытно приоткрыла желтый глаз. — Клякса похожа на дракона, — изрек, наконец, Шэй. Хэйтем удивленно вскинул брови. — Что? Шэй вздрагивает, поднимает голову и улыбается несколько нервно — значит, в самом деле, забыл, что он в каюте был не один. — Клякса похожа на дракона. Сами взгляните! .. Кенуэй честно наклоняется над картой и смотрит. В черном пятне посреди синевы Атлантического океана смутно угадывались очертания той самой мифической твари. Только очень жирной, и кособокой. — Я не об этом. Тебе не жаль трудов, Шэй? — Жаль, — честно отвечает Кормак, и на лице его проступает какая-то задумчивая улыбка. — Но это ерунда, на самом деле! И с этими словами поднимает карту со стола и сворачивает ее вчетверо, и, почему-то, отправляет в правый верхний ящик стола. К мешочку с рунами, колоде истрепанных карт, огаркам свечей и прочему мелкому хламу. Зачем хранить испорченную карту, Кенуэю не понять. Зато он почти не удивляется, увидев тщательно обрезанный кусок карты с черным кособоким драконом из разлившихся чернил в простенькой картинной раме. К странностям тоже притираешься.