Молчи

I

Эти часы перед рассветом... Они хуже всего, когда я просыпаюсь в холодном поту. Один. На шершавом бледном полу. Хотя нет, не один. Я всматриваюсь в темную стену и вижу, как они идут за мной; они, появившиеся с моим рождением и оставшиеся до моей смерти. Их тысячи, они тихо клацают ржавыми ножницами, измазанными в темной запекшейся крови, смотрят на меня зашитыми кровоточащими глазами. Их рты сплавлены, а в опаленной плоти копошатся жирные белесые слизни. Вместо пальцев на их руках извиваются склизкие пульсирующие опарыши, хватающиеся за черные затупленные ножницы. Воздух вокруг них кишит мерзко жужжащими мухами; они садятся на лица, покрытые трупными пятнами. Пищащие насекомые спариваются прямо на их зашитых глазах, разрывая гниющую кожу и откладывая блестящие яйца в липкие опухоли под сшитыми веками. Они сдавленно мычат от боли, но продолжают идти прямо на меня, дрожа своими телами, что превратились в оплывшие фиолетовые мешки, покрытые трупными пятнами. Меня начинает тошнить; спертый воздух вокруг меня пропитан ядовитыми испарениями и мерзким жужжанием. Мухи садятся уже на мою шерсть. Вот и я уже извиваюсь от боли, когда антисанитарные насекомые начинают рвать тонкую шкуру и закапываться в плоть. Мерзкий писк и чавканье становятся невыносимыми. Я опускаю взгляд на свои трясущиеся руки, но я не вижу ничего из-за слез, болезненной пеленой из мелких иголок сжигающих мои глаза. Я слышу хлюпающий звук сгнившей плоти, отваливающейся кусками, чувствуя, что отвратный тихий звук оглушает меня до крови, разрывая барабанные перепонки. Вижу, как проступают окровавленные кости. В руках уже копошатся трупные черви, а мясо становится белым от сотен пульсирующих пожирателей. Они жрут гниль и друг друга; отвратное чавканье разносится уже у меня в голове, своей вибрацией заставляя прочувствовать каждую воспаленную извилину нездорового разума. О нет, мерзкие насекомые уже добрались до ушей, я чувствую это! Мои барабанные перепонки пронзает острая горячая боль, когда микроскопические жучки вгрызаются в натянутую плоть и откладывают яйца прямо в ушной раковине. Хватаюсь за уши и сильно тяну их, причиняя себе ещё большую боль. Я хочу кричать от боли и ужаса, но они закрывают мне рот, они уже здесь. «Молчи», — мерзкие пальцы-опарыши тянутся к моим сжатым губам и вгрызаются в пухлую алую плоть. Я захожусь в слезах, мой рот раскрывается в абсолютно безмолвном крике. Черви прогрызают мне губы и падают в ротовую полость, начиная издавать до боли знакомые хлюпающие звуки. Они спариваются прямо во рту, вгрызаются в онемевший язык, разрывают десны, а после падают вниз, в желудок. Как больно! Каждая клеточка тела уже заражена пульсирующими червями; легкие натужно поднимаются, истекая кровью из порванных альвеол, сердце не может биться — твари закупорили все сосуды — и теперь маленькое, слабое сердечко раздувается от собственной крови, пронзая меня безразличными иглами обжигающей агонии. Словно ребра внезапно коллапсировали и воткнулись в пульсирующую мышцу, не давая сделать ни единого биения. Я извиваюсь на полу, подобно мерзким белесым червям, шебуршащимся в моем теле. Шум в голове невыносим, словно кто-то очень маленький скребет череп своими лапками. Такой противный звук, будто провели ногтями по школьной доске. «Молчи», — шепот на самом краю сознания, еле слышимый и далекий, но такой оглушительный и близкий. Голоса булькают и захлебываются, словно я нахожусь среди давних утопленников. «Молчи», — посиневшие и разбухшие тела окружают меня, раскрывая рты в безмолвном смехе. Их губы и зубы сгнили, языки вырваны, а на месте кровавых ран копошатся ядовито-зеленые слизни. Глаза зашиты, но при этом истекают сероватым гноем, льющимся на мое бьющееся в припадке тело, который жестоко и беспощадно бьет каждый сосуд, каждую косточку, каждую до предела натянутую мышцу. Когда это кончится?! Слезы градом катятся по фиолетовой шерсти, слюна тонкими призрачными нитями паутины тянется к полу, превратившемуся в чавкающую плоть. На меня смотрят тысячи зашитых глаз и оплавленных ртов, сшитых в пульсирующее покрывало, истекающее стухшей булькающей кровью. Все вокруг темно-бордовое. Мерзкий запах давней смерти, разложения, безнадежности, гнили. Я не выдерживаю трупной вони и рвотная масса льется прямо на мычащие, ухмыляющиеся в рваном оскале рты. В желтоватой жидкости извиваются вышедшие из желудка вместе с рвотой белесые черви, пытающиеся отравленной змеей подползти ко мне и вновь забраться в уютную плоть. Резкий пронзительный звук. Доносится откуда-то снаружи, вроде со стороны двери. Противный высокий звон срывает кошмар, словно маньяк срывает скальп со своих жертв. Резко и больно. Отвратные видения перемешиваются с реальностью, черви исчезают, но рвотная масса остается. Гниющие зашитые лица, истекающие гноем и тухлой кровью, отходят от меня, но не пропадают, продолжая из граненой тьмы безмолвно наблюдать за мной несуществующими глазами. Мерзкое ощущение червей, прокладывающих свои ходы в органах, пропадает. Но пропали ли сами черви? Из звуков остается лишь громкий писк дверного звонка, а шепот отходит на самый край сознания. Я медленно поднимаюсь с пола и подхожу к двери, по пути сплевывая пульсирующих опарышей. Резко дергаю дверь на себя. Холодное дуновение ветра уносит с собой недавние слезы. Неприятное ощущение, как будто склизкое щупальце обволакивает тебе лицо, заползает в твои ноздри, проникает в уши, выдавливает глаза. — Хе-хе... П-привет... — на пороге стоит Флаки. Она говорит как обычно, выдавая нервные смешки перед каждым словом, трясясь и съеживаясь. Но она испугана больше, чем когда-либо. Багровые иглы совсем растрепались, вся шерсть взъерошена. Свет неровными лучами падает на неё, заставляя жуткие тени играть на лице. Они там, они следят за мной, я вижу их водянистые отражения на лбу Флаки, вяло вытягивающие ко мне окровавленные ножницы. Я стараюсь выкинуть их из головы, потому до неприличия резко опускаю взгляд на ноги дикобраза. Пространство между нижних лап закрыто лихорадочно трясущимися руками, а с тонких пальцев чуть заметно капают алые капли. Нет, неужели и она тоже? Нет, все правильно, в ней тоже черви. Они прогрызли её и теперь пытаются выбраться. Они разрывают ей плоть. Вот откуда кровь, вот откуда дрожь и сбивчивость движений. — Хе-хе... Ж-жестик, можно я-я у т-тебя п-посижу н-немного? — все те же кашляющие смешки и тихие слова. Она всегда мямлит, но и то радует, хотя бы не орет. Но все равно мерзко. Каждое слово отдается болезненной пульсацией в воспаленном разуме, а жуки начинают скрестись сильнее, перебегая от извилины к извилине, спутывая их друг с другом и с превеликим удовольствием перерывая получившиеся клубки. Агония разума. Мое лицо бледнеет после слов гостьи, руки делают уродливые вопросительные жесты. Чувствую солоноватый вкус во рту. Язык до крови сжат между зубами, хотя я мог и не делать этого. Мне слишком плохо, чтобы пытаться вновь сопротивляться их приказу безмолвия. Чудачка не понимает, о чем я жестикулирую. Тупая дура! Я же ясно показал «вопрос» своими пальцами, что же ты такая недалекая?! Из-за твоей глупости приходиться тужиться, делая наиболее недоуменное лицо и до хруста в косточках загибая руки. Её взгляд прояснился. Кажется, она все же начала соображать. Правильное решение. После моих жестов Флаки шумно, ужасно шумно вдыхает воздух. Мерзкий звук, как будто тебя засасывает в зловонное болото. А ещё напоминает жужжание заразных мух. Вновь вдох, после такой же хлюпающий выдох вперемешку с жужжанием и, наконец, признание: — Флиппи меня изнасиловал, — никакого восклицания, никакой жалобы, никакой злости. Просто факт. Определенно, последствия жестокого шока. Надо будет выгнать её, пока ещё не отошла и не начала реветь в голос, проклиная злую судьбу. Конечно, у меня же она гораздо приятней. Глаза вновь опускаются на ноги, а из глотки вырывается облегченный выдох. В ней нет никаких размножающихся червей. Все обыденно, её просто порвали; это была кровь девственницы. Все нормально... Хотел бы я и вправду убедить себя в этом, но мне слишком ярко вырисовывались пульсирующие черви, вгрызающиеся в плаценту матки. Я бы назвал её дурой, сказал бы, что её много раз предупреждали о нестабильном психическом состоянии Прапора. Но вместо этого я натянул на лицо фальшивую гримасу ужаса и сострадания, жестами приглашая зайти внутрь. — С-спасибо... Заткнись, тварь. Как же меня бесит твое мямленье, будто ты хочешь помочь мне, становясь тише. Но я знаю, что тебе плевать, как и всем остальным. Думаете, я забавный олененок, развлекающий всех фокусами? Нет, я болен, я ужасно болен, я кричу от боли, но вы не слышите моих безмолвных криков. Вы даже не пытались их услышать. Слепые сволочи. Чудачка проходит в середину комнаты, затравленно озираясь по сторонам. Я бы предложил ей сесть, но в моем доме не было ни единого стула. Как, впрочем, и всей остальной мебели. Раньше я ещё покупал мебель, вешал картины на стенах квартиры, расставлял по углам горшки с растениями. А потом я попал в больницу с осколком цветочного горшка в горле. Они заставили меня это сделать, я слишком громко повел себя тогда. Вроде чихнул, а может слишком шумно вдохнул, не помню, что именно произошло. Все в тумане, помню только ржавые иглы, врезающиеся в мои губы, острые нити, пронизывающие плоть и зашитый рот. Секунда зябкой дрожи от воспоминаний — этих липких осколков ужаса. После неё взгляд на абсолютно пустую комнату. Все к лучшему. Я предпочту спать на голом холодном полу, чем в ледяном морге. Флаки вновь всхлипнула. Как же она шумно дышит и шмыгает своим мерзким носом! Неужели она не понимает, как важно иногда создать тишину? Как в холодном гробу, когда нет ничего, кроме тьмы и тишины. Приятные мысли; жаль, они не дадут мне покончить с собой. Дикобразиха отошла в угол и теперь тряслась уже там, царапая иглами шероховатую стену. Будто по тарелке быстро водят металлом. Вверх. Вниз. Ножом по нервам и обратно. Извилина перекручивается, а затем лопается. Останови это. Умоляю, я умоляю тебя! Шепот усиливается, за стеной что-то скребется. Как будто давний покойник водит пальцами, от которых осталась лишь кость, по тонкой перегородке. Я с ужасом смотрю на углы, на стыки стен. Есть не только они, есть ещё и оно. И оно уже внутри. Черные руки без следа мяса тянутся ко мне, скрежеща костяными пальцами по полу. Как же громко дышит эта красная дура! Это все она! Оно услышало её, оно схватит меня из-за неё. Заткнись. Молчи. Сейчас же! Резкий прыжок к ничего не понимающей Флаки, а затем мощный удар по голове. Заплаканные глаза стекленеют и закатываются, худое тело обмякает на моих лапах. Я задерживаю дыхание, не шевелясь, закрыв рот бессознательной Чудачки рукой. Хлюпающее оно останавливается. Мгновение чистейшего напряжения... И вот черные кости втягиваются обратно в углы. Измученная улыбка озаряет мое лицо. Спасен. Только что теперь делать с этой? Надо бы сделать её потише, вдруг опять заявится ко мне из-за какого-то пустяка. Красная голова с противным звуком стукается о пол. Я выхожу на колкую черноту ночного воздуха, волоча Флаки за пушистые худые ноги.

II

Она очнулась спустя всего полчаса. Я еле успел завязать последний узел на ногах и руках, когда влажные от слез веки Чудачки распахнулись. Паника, ужас, боль, агония. Четыре таких знакомых оттенка в затравленном огоньке алых зрачков. Она попыталась пошевелить конечностями, но её лапы были намертво привязаны к прочному металлическому стулу, припаянному к полу. Осознав весь ужас ситуации, в которой она оказалась, Флаки закричала. Противный высокий женский визг, от которого у меня тут же закружилась голова. Не выдержав этого, я взял с заранее приготовленного стола грязную тряпку, пропитанную копотью и маслом, а после не колеблясь засунул вонючий кусок ткани в трепещущий ротик. Сдавленное мычание. Даже сейчас не тихо, но да ладно, пока терпимо. Старая лампочка медленно покачивалась под потолком, разливая желтоватый свет по грязной металлической коробке и наполняя воздух опиумным туманом мутных лучей. Когда-то это был всего лишь мой гараж, но сейчас это место станет для меня чем-то гораздо большим. Ладно, хватит размышлений. Надо побыстрее заканчивать; мне жалко трясущуюся Флаки, ведь я все же не хочу причинять ей лишнюю боль. Потому я подхожу к столу и дрожащей рукой беру с металлической поверхности иголку с ниткой. Все должно закончится быстро. Я резко выдергиваю кляп из маленького ротика, тут же сжимая трепещущие в животном ужасе губы. Такие бледные и тонкие губы. Пульсирующие. Пульсирующие кровью, словно мерзкие черви. Я только сейчас заметил, что вместо губ у Флаки были извивающиеся белые черви, исходящие гноем и слизью. Бедная, бедная Флаки! Я должен помочь ей. Я же не садист, я не хочу смотреть на её страдания. Я вновь подхожу к столу и беру хирургический скальпель. Идеально заточенная сталь блестит в неровном свете, напоминая мне только что вытащенных из трупа жуков. «Молчи». Я хотел сказать Флаки, что это все для её блага, но они вовремя остановили меня. Нельзя шуметь, оно близко, оно ищет меня. Я молча приставляю острое лезвие к нижнему червю, стараясь не смотреть в расширившиеся зрачки дикобраза. «Это для твоего же блага, Флаки», — правдивые, но непроизнесенные слова. Вот уже и скальпель резко входит под одного из мерзких животных, начиная движение. Связанное тело сильно дергается; я слышу её отчаянное мычание, чувствую брызнувшие на меня слезы. Потерпи. Это для твоего же блага. Блестящий инструмент проводит кровавую полосу, и один из пульсирующих червей шлепается на пол; он извивается, пытаясь подобраться к уязвимой шкуре. Лапа с отвращением опускается на белого паразита, и он разлетается кровавыми ошметками. На меня капают горячие слезы, а остекленевшие от ужаса глаза смотрят на останки червя. Бедная. Она, наверное, все ещё думает, что это её губа. Почему же ты плачешь, Флаки? Неужели ты хочешь оставить этих лоснящихся от гноя червей? Прости, но я не могу тебе этого позволить. Я должен завершить дело. Это для твоего же блага, Флаки. Скальпель разрезает мясо в миллиметре от верхнего червя, мне на руки брызгает горячая кровь. Тяжелый медный запах уже заполнил всю комнату. Скоро здесь появятся мухи, эти твари отлично чуют свежую кровь. Надо будет убраться отсюда, как только они появятся — их жужжание может выдать мое местоположение. И вновь дрожащий разрез. Я вывожу истекающую кровью дорожку, стараясь не обращать внимания на потоки слез, заливающие мою шкуру. Ещё мгновение. Второй червь с мерзким хлюпаньем обрушивается на пол, тут же разлетаясь кучей мясистых, темных и все ещё живых кусочков. Мои руки залиты горячей кровью и такими же обжигающими слезами. Не плачь, Флаки. Прошу тебя, уже скоро, просто потерпи ещё чуть-чуть. Я тяну лапу к столу, не разжимая хватки на истекающих кровью лохмотьях на лице Флаки, оставшихся от аккуратных губ... Губ? Нет, червей. Флаки, прошу, не плачь так громко, у меня болит голова. Я должен продолжить, а твои всхлипы мешают сосредоточиться. Скальпель с металлическим лязгом падает на стол, я же беру иголку и нитку. Будет немного больно, Флаки. Просто потерпи, прошу тебя, просто потерпи! Я одной рукой вдеваю сероватую нить в ушко швейной иглы, затем подношу мелко дрожащие острие к разорванному рту дикобраза. Игла так красиво блестит в свете лампочки. Так чисто, так завораживающе. Девственно стерильно, чисто, непорочно. Я постараюсь сделать все быстро. Сталь входит в мясо, как остро отточенный нож входит в масло. Мне приходится разжать кровоточащий рот, чтобы перехватить швейный инструмент. Как же громко она кричит! Визжит, захлебываясь соплями, брызгая на меня слюной вперемешку с кровью. Наверное, она хочет что-то сказать мне, но из глотки выходит только булькающий крик. Игла проходит сквозь нижнюю плоть и тут же впивается в верхний ошметок, сшивая чуть выше изодранных кровавых лохмотьев. Вверх-вниз, как мама учила. В детстве я любил штопать вещи. Мне нравились мерные движения иглы, завораживал её острый блеск. И я ещё не растерял сноровки. Она кричит все тише с каждым стежком, её кровоточащее мясо потихоньку соединяется в единый кусок плоти. И вот, наконец-таки, тишина! Как приятно: Флаки ослабела от боли и уже даже не мычит. Я чуть отступаю от окровавленного лица, любуясь плодами моих трудов. Некогда красивые губки превратились в свисающие лохмотья вяло пульсирующего мяса, на котором даже видно паутину вен и капилляров, покрывающих каждый сантиметр кровоточащих ошметков. Сквозь изодранную плоть видны зубы, вымазанные в крови, сочащейся из каждого миллиметра бывших губ. Бывших червей. Половина лица Флаки покрыта прочными нитями, уже покрасневшими от постоянно текущей крови. Какие аккуратные крестики. Острый подбородок весь красный от липкого жизненного сока. Темная жидкость стекает с лица, окрашивая грудь и живот Флаки в багровый цвет. Она беспрестанно плачет. Соленые слезы льются прямо на открытое мясо, на моих глазах въедаясь в пульсирующую плоть. Соль на открытую рану. Адская боль, причем она причинят её себе сама. Я не могу позволить ей так страдать. Не плачь, Флаки, ты не оставляешь мне выбора. Я беру со стола два маленьких железных желоба, размером со стиральную резинку, но в то же время очень тонких. Я постараюсь закончить побыстрее, милая Флаки. Она вновь начинает сдавленно мычать, когда скальпель резкими взмахами оставляет разрезы под обоими глазами. Ну зачем ты опять пытаешься закричать? Ведь было так тихо, так хорошо. Алые ручейки льются вниз, дикобраз как будто плачет кровавыми слезами. Я аккуратно погружаю желобок в хлюпающую рану, затем проделываю то же самое и с другим глазом. Крепко сдавливаю плоть вокруг вставленного в плоть железа, протягивая свободную лапу за зажигалкой. Осталось совсем чуточку, Флаки, но сейчас будет больно, ты главное не кричи. Не кричи. Я мысленно повторяю эти два слова, пока горячее пламя припекает желоба к шкуре. Плоть медленно обугливается, приплавляясь к железу. Мне в нос ударяет приторно-сладковатый запах поджариваемого мяса. Он вызывает какое-то светлое чувство... Очищения? Я сам не знаю. Горящее пламя отступает от запекшейся плоти, жалкая секунда... И вот я приставляю зажигалку уже ко второму глазу. Снова плач, мычание, слабые движения накрепко привязанных конечностей. Почему она так отчаянно сопротивляется? Но ничего, я не жду благодарности, для меня её здоровье уже огромное спасибо. Приторный запах щекочет нос, он уже чуть ли не заглушает вонь свежей крови. Я снимаю палец с кремния зажигалки, а после кладу маленькое хранилище огня на стол. Теперь лучше, не правда ли, Флаки? Теперь соленые слезы не разъедают чувствительное мясо, а стекают по желобам, минуя рот. Как же я рад за тебя Флаки! Теперь тебе не будет больно, теперь все хорошо. Я отхожу к грязному углу, слушая пышную тишину. Связанный дикобраз без сознания — нет ни плача, ни сдавленного мычания. Так тихо. «Молчи». Я с радостью слышу знакомые голоса, даже не думая не подчиниться их справедливому указу. Наконец-то меня укутала тишина: абсолютная, черная, бывшая ещё до рождения Вселенной. Но это продлилось недолго. Мои острые уши поднимаются вверх, а глаз начинает подергиваться в нервном тике. Бум-бум. Бум-бум. Бум-бум. Глухое стучание, словно кто-то очень далекий бьет в огромный барабан. Это что, опять Флаки!? Я подхожу к дикобразу, вслушиваясь в гулкие удары. Они определенно повышают громкость, когда я приближаюсь к пленнице. Я прижимаю ухо к слабо вздымающейся груди, и слышу отчетливое: бум-бум, бум-бум, бум-бум. Отшатываюсь от дикобраза, хватаясь лапами за уши. Как же громко! Нет... Снаружи металлической стены что-то скребется. Кости о металл. Оно снова тут, оно слышит её! У меня паника. Я должен что-то сделать, оно же схватит меня! Рваный ошметок гнилой плоти ложится мне на плечо. Ощутив это, я с ужасом дергаю голову вправо. Утопленник смеется булькающим смехом и гладит меня по плечу разбухшей гнойной рукой, оставляя на мне полосы извивающихся маленьких опарышей. Тут же на второе плечо ложится что-то шершавое и холодное. Я смотрю на окровавленные ножницы, уже представляя лицо с зашитыми глазами и сплавленными губами. Гниющая рука и ржавая сталь указывают мне на стол, заставляя беспомощно подойти к маленькой дрели, лежащей на грязной пластине с инструментами. Затем ужасные конечности указывают мне на залитую кровью и слезами Флаки. «Молчи». Я послушно включаю инструмент, скрипя зубами от резкого звука. Подхожу к Чудачке. Визжащее сверло погружается точно в середину грудной клетки. Меня забрызгивает кровью с ног до головы. Флаки в ужасе открывает измученные блеклые глаза, а по желобам вновь начинают катиться слезы. Зашитый рот неистово напрягается, пытаясь разорвать крепкие нити. Но из окровавленных лохмотьев не вырывается ничего, кроме уже до боли знакомого сдавленного мычания. Одна нить рвется. Брызгает липкая жидкость, но она лишь капля по сравнению с фонтаном из разорванной груди. Сверло проходит насквозь; я чувствую, как сопротивление плоти внезапно пропадает. Мимолетное мгновение. Визжащий металл выходит с другой стороны маленькой, забитой груди. Чудачка смотрит на меня с детским непониманием. Слезы уже перестали течь, наверное, кончились. Алые глаза жалостливо вглядываются в мое гримированное лицо, но вот её зрачки стекленеют, а из носа вырывается последний трепещущий выдох. Маленькое тельце обмякло на стуле. Я вытащил сверло и посмотрел на стену через ужасную дыру в груди мертвой Флаки. Гниющие, запятнанные тухлой кровью конечности пропадают, как и их хозяева. Звуки за стеной прекращаются, оно ушло. Я остаюсь один. Лишь навязчивый голос беспрестанно твердит одно и то же слово. «Молчи». Молчи, милая Флаки... Молчи, как я.