Люди-свечи

– Килл, – бесцветный холодный голос, кажется, заползает под кожу, въедаясь в кости. Сознание медленно начинает таять, а звуки с трудом пробиваются, как сквозь толстый слой ваты. Отвратительное ощущение, с которым нельзя мириться, отчаянно не хочется, но противиться слишком сложно. – Будь хорошим мальчиком… Липкий страх ядом разливается по венам и течет все быстрее и быстрее. Длинная игла, сжатая напряженными бледными пальцами, блестит в тусклом свете голой электрической лампы, болтающейся под высоким потолком. Острие, источающее плотную, почти черную нэн, подрагивает, звеня от нетерпения. И Киллуа не шевелится, боясь спровоцировать ответные действия, даже едва ли дышит, удивляясь, как громко стучит сердце, заходясь в бешеном ритме. Легкие жжет от недостатка кислорода, но он знает, что даже неосторожный глоток воздуха может стать тем спусковым крючком, что его погубит. Молчание растягивается до неприличия долго, словно нелепая игра. Иллуми, застывший напротив брата, почти не шевелит губами, да ему и не надо этого, чтобы мальчишка понял: затянувшаяся пауза совсем не к добру, а бездействие всего лишь оттягивает неизбежное. За свою пока еще слишком короткую жизнь он усвоил немало, и почти все уроки наследнику Золдиков так или иначе преподал тот, кто был его личным проклятием и спасением, вечным стражем, сотканным из мрака. Был, пока не появился Фрикс, разбудивший солнечной улыбкой душу юного убийцы. И этот исходящий свет казался настолько ярким, чистым и искренним, что даже не верилось, будто это взаправду. Опаляющее зарево коробило спасительную тень, сеяло хаос в ледяном спокойствии, но Киллуа доверчиво продолжал тянуться к слепящему лучу изо всех сил, жадно алкая – наивный мальчишка, еще не ожегшийся и оттого беззащитный в своей привязанности к людям-свечам. Но Гон перегорит. Рано или поздно, но он обязательно потухнет, как и все, и тогда Киллуа останется мерзнуть в щемящем одиночестве, которое его в конечном счете раздавит. Разве этого желает для него Иллуми? Лучше уж не знать света вовсе, чем потом его навсегда лишиться. – Брось это, тебе не нужны друзья, – чуть с нажимом произносит Иллуми, убеждая и убеждаясь одновременно. Злится. Очень. Хоть его лицо и остается бесстрастным, искренне недоумевает, как его младший братишка может не понимать таких простых вещей. Он прощал ему многое, даже нелепый побег из дома. Более того, сам оставлял как бы случайно дверь открытой, а сигнализацию отключенной в те редкие ночи, когда охрана на Кукуру была слабее всего, дразня Киллуа призрачной свободой, которой ему всегда не хватало, а потом украдкой наблюдал из тени на тот случай, если вдруг потребуется помощь. Маленькое озорство делало брата счастливым, так что Иллуми не смел ему в этом отказывать. А зачем? Ребяческие выходки пройдут, прежние глупости забудутся – успокаивал он себя – пусть погуляет, подумает, прежде чем принять тьму окончательно. И манипулятор терпеливо ждал, пока мрак расцветет. Но появился чертов Фрикс, ворвавшийся так бесцеремонно и нагло, отобрав то немногое, за что Иллуми цеплялся долгие годы, ради чего существовал. Занял его место, будто он, Иллуми, и вовсе не существовал для Киллуа, не опекал его, не защищал в минуты сомнений и пагубного для Золдика чувства привязанности, не ограждал от гибельного оптимизма – слепого и бестолкового мироощущения для киллера его уровня. – Только семья. Ты ведь знаешь. Давление нэн усиливается, и перед глазами начинает плыть. Беловолосый мальчишка судорожно сглатывает и едва уловимо кивает в такт колебанию ауры брата, задыхаясь от собственной ничтожности. – Мы волнуемся. Возвращайся. Простые слова, сказанные непростым человеком, звучат дико. Никакая это не забота, а желание контролировать, как и было всегда. Похожий разговор уже затевался года полтора назад, вот только с тех пор Иллуми стал гораздо напористей, как с цепи сорвался, преследовал буквально повсюду, несмотря на прямой приказ Сильвы не вмешиваться, оставив блудное дитя в покое. Спасала, как ни странно, уличная толпа, которой юный убийца старался придерживаться теперь постоянно, и вбитый с малолетства инстинкт самосохранения, граничащий с паранойей, а почти звериное чутье помогало скрываться в последний момент. Вот только не сегодня. Хотя… чудо уже то, что удавалось избегать брата столько времени. – На чужаков нельзя полагаться – предадут. Слова отзываются глухой болью, будто от плоти отрывают кусок за куском, забирая нечто важное, безумно дорогое. Хочется зажать уши, кричать, да хоть что-нибудь, но он почему-то покорно кивает. Опять. Внушение действует до обидного хорошо. – Сомнения излишни. Зябко, чернота подступает, шаловливо играя с редкими бликами на молочно-белой коже. Киллуа напрягается, силясь разлепить непослушные губы. Он пытается бороться изо всех сил, осознавая, что если не избавится от влияния Иллуми сейчас, то и впредь не посмеет возразить, оставшись навеки послушной марионеткой в чужих руках. – Нет ничего, что может тебя здесь удерживать. И никого. Ведь так? – Иллуми подходит почти вплотную, когда замечает, что брата пробирает мелкая дрожь. И вовсе не от страха, хотя, безусловно, есть и он. Манипулятор притворно хмурится, глядя на вмиг поникшего Киллуа, тихо шепчущего заветное имя сквозь наведенный морок, значит, надо поднажать. – Повтори громче, – требует он, хотя ответ расслышал отчетливо, просто хочет убедиться еще раз. Одна из игл заметно вытягивается, вибрируя от избытка нэн, что отдает холодным отчаянием. – Леорио, Курапика… Тебе никто не нужен, – чеканит равнодушный голос, нарочно упуская самое главное. – И он тоже. Он. По-другому киллер маленького улыбчивого охотника не называет. Много чести для простой помехи на его пути. – Гон, – упрямо откликается сердце, пропуская пару ударов, прежде чем слышится свист. Ответ был неверным. Дернуться Киллуа так и не успевает. Слишком предсказуемо. Иллуми устало вздыхает, цепляя пальцами подбородок братишки: – Вряд ли. Лучше забудь, – заканчивает, довольно осматривая успокоившегося мальчика. – Так будет легче. Всем. Представь, что они вдруг исчезли. – Он треплет в привычном жесте непослушные вихры, так забавно топорщащиеся на макушке, совсем как в далеком прошлом, когда между ним и Киллуа не залегало той непреодолимой пропасти. – Или что их и не было. Иллуми нравится, насколько сейчас податлив брат, даже почти счастлив, забывая на секунду об осторожности, за что приходится платить. – Смотри на меня, – неожиданно жестко приказывает манипулятор, стоит Киллуа отвести мутнеющий взгляд в сторону, где медленно, но верно разрастается буреющее пятно, ведущее размазанными следами за угол. Кровь еще свежая. Понимание приходит почти мгновенно. В голубых глазах отражается ужас. – Это сон, слышишь, сон. У тебя никогда не было друзей. В затылок упирается очередное острие.

***

– Сколько? – хрипло интересуется Зено, сдвинув густые брови. Из всей родни именно деду посчастливилось застать его дома, что, несомненно, редкая удача. Гораздо лучше, чем наткнуться на мать или отца. Суровый, но отходчивый старик всегда был участлив к внукам, не лишен логики и такта. Иллуми по-птичьи наклоняет голову, задумываясь всерьез. Действительно, сколько? Сколько игл ушло, прежде чем младший братишка перестал вспоминать ложный свет, отсекая его от вновь черствеющей души, а пылающий образ Фрикса стал казаться навязчивым сновидением? Пожалуй, гораздо больше, чем он использовал когда бы то ни было на одном человеке. Утихомирить стенающее сердце оказалось непросто. Или, быть может, сколько дней его глупый Киллуа будет приходить в себя, сбрасывая оцепенение после судорожно наложенного гипноза, сидя напротив окна с плотно задернутыми шторами? Точно он не знает. Вышло и правда коряво, но другого выхода не было. По крайней мере, манипулятор надеется на это. Сделанного уже не вернуть, да это никогда и не было его целью. А жизнь… Жизнь у них всего одна, глубоко во мраке, где нет места даже самому крохотному отблеску свечи. – Много, – и это предельно честный ответ, который Иллуми может себе позволить. Зено глубоко вздыхает и качает головой. – За ним, – небрежным жестом суховатая кисть указывает на кресло, из-за спинки которого виднеются белые вихры, – опять заявятся те ребятишки. – О чем ты? – Иллуми пересекает комнату и поправляет сбившуюся ткань занавесок, чтобы уж точно назойливый луч не потревожил покой брата. – У обитателей темноты нет никого, кроме них самих.