Слишком

Слишком яркие. Лорд Безумия вздрагивает, когда перед внутренним взором вспыхивают на миг глаза - умные, печальные, чистые и такие голубые, что, кажется, это и не глаза вовсе, а огоньки вроде каких-то ненастоящих, неестественных, перекрашенных светлячков. Ну, таких, что могут осветить собой тёмный чулан и превратить его целиком в синий: радужки яркие-яркие, белки будто подхватывают цвет, и это вовсе не страшно и даже не удивительно, но Шеогорат всё равно вздрагивает, ведь эти глаза слишком... Слишком знакомые. Смотрят так устало в какие-то чужие и в то же время словно свои, смаргивают подступающий сон, страшные, с сетями полопавшихся сосудов, но всё равно на удивление голубые. - Ты, - чужая рука тычет пальцем в размытые очертания лица, тёмная бровь над, кажется, правым глазом вопросительно приподнимается, - пойдёшь со мной. Оказывается, голубой - цвет удивления, непонимания и тысячи вопросов. И чего-то ещё. Лорд на секунду сжимает подлокотники. Нет, нет, только не опять. Это какое-то проклятие, думает он, и мысль для сумасшедшего даэдра чересчур здравая, чересчур... человеческая. Ему было бы страшно до безумия, не будь он собой. Опять ведь начинается. Опять закончится болью, какую и Молаг Бал в самых приятных снах не видел. Нет, нет, нет, не закончится, даже не продолжится, главное - не позволить себе вспомнить, как эти глаза были слишком... Слишком добрые и заботливые. Опять чужое. Чужой бок саднит, будто по нему топором наотмашь ударили, чужие пальцы до боли под ногтями царапают землю, чужой рот дышит хрипло и тяжело. Кажется, это странное тело ранено. Рука уверенно, но аккуратно прижимает к земле, ложась на горло. Тело в панике пытается вырваться, но внезапно становится понятно, что это не убийство - это помощь. - Не дёргайся, пожалуйста, - проклятущее лицо вновь размыто, и рта не видно, поэтому голос, слегка подрагивающий и при этом немного монотонный, с нотками безумного волнения, звучит просто из ниоткуда. Было бы, наверное, страшно, если бы этому чужому телу не было так больно. Вторая рука осторожно дотрагивается до невыносимо ноющего бока, и разрубленная плоть ощущает приятный холод. Лечит, догадываются сразу два разума - свой и чужой, привязанный к этому телу. А последнее устало, почти обессиленно поворачивает голову, только чтобы посмотреть в глаза. Чистые и яркие, того самого цвета тысячи вопросов, и в них больше нет даже намёка на сон, они смотрят сосредоточенно куда-то на рану, но на мгновение бросают взгляд на чужое лицо. Боль уходит, рука незаметно убирается с горла и неловко гладит чужие волосы, а голубые глаза внимательно изучают закрывшуюся под целительными чарами рану. - Мартин, - неожиданно хрипит чужое горло. От яркости этих глаз можно, кажется, ослепнуть. Но тело не щурится, тело просто улыбается и произносит одно короткое слово. - Спасибо. Нет, нет, только не это, только не сейчас, отчаянно молит непонятно кого Шеогорат, вжимаясь в трон и стискивая подлокотники пальцами. Но глаза не исчезают, а Лорд Безумия не может вспомнить, чьи же они, лихорадочно ищет взглядом по тронному залу, боясь того, что увидит дальше. Хаскилл? Нет, карие, спокойные, скучные. Аурил по правую руку? Нет, золотые и вовсе не печальные. Мазкен по левую? Нет, фиолетовые. Целительница? Нет, нет и нет, зелёные и слишком внимательные. Кто ещё есть в этом проклятом зале?! - Танцовщица, мой Лорд. - бесстрастно подсказывает камердинер. Видимо, Шеогорат только что рассуждал вслух. - Так пусть подойдёт! - безумный бог шипит, едва ли в силах противостоять проклятым наваждениям дольше пяти минут. Глаза у танцовщицы голубые, и Шеогорат, кажется, сдаётся окончательно, потому что не помнит, что только секунду назад они были совсем не такие яркие, когда на их месте вспыхивают эти два огонька. Убирайтесь, уйдите, исчезните, прочь, вон, нахер из моей головы, перестаньте, не мучайте меня, пощадите, прошу, умоляю! Но яркие глаза не внемлют, смотрят печально, устало и при этом - кажется, на самом деле только кажется - вызывающе нагло, будто говоря: "Нет, мы не уйдём, даже не мечтай и не проси." Не хотите уйти сами - я заставлю вас силой! На руках тут же появляются перчатки Тёмных Соблазнителей, угрожающе чёрные и когтистые. И Хаскилл, кажется, понимает, чем всё закончится, но молчит, только смотрит со стороны. И правильно. Это не его дело. Секунду спустя Лорд Безумия уже стоит перед танцовщицей, смотрит в её лицо яростно и с ненавистью. А там - проклятые голубые глаза, чистые и невероятно, мать их, яркие, пытающие раз за разом как палач Деменции, совсем рядом, только руку протяни. И он протягивает обе руки, прежде чем танцовщица успевает сообразить, и острые когти перчаток пробивают её глазные яблоки насквозь, на лицо Шеогората летят кровавые брызги, а женщина заходится самым, наверное, ужасным криком из всех, какие когда-либо слышали эти стены. Плевать, плевать на всё, главное - поглубже продавить, правильно поддеть, рвануть как следует, и всё, и нет их больше, и нет наваждения, и я свободен! Небрежным взмахом руки Шеогорат отправляет танцовщицу, ещё кричащую от боли, распластавшуюся на ковре и заливающую последний кровью, в последний полёт и лишь затем позволяет себе, ликуя, взглянуть на окровавленные яблоки на указательных пальцах. Наваждение спадает, и глаза уже не кажутся яркими. Светло-голубые, почти серые, и смотрели они секунды назад наверняка совсем не как проклятое видение. Не такие, думает Лорд Безумия. Совсем не такие. Слишком не такие. Слишком... Слишком живые. Ноги дрожат и подгибаются, но он всё-таки поднимается. Всё закончилось, всё, наконец победа, вот только... Вот только что делает здесь огромный каменный дракон? Колени больно ударяются об пол. Шеогорат вспомнил. - Мартин? - неуверенный, дрожащий голос почти шепчет, сдавленный осознанием того, что всё наконец закончилось, и чего-то ещё, слишком страшного, чтобы даже думать об этом. Нет, нет, он должен быть здесь. Может, за статуей. Может, у стены. Он не мог, мне привиделось... Лихорадочно метается по всему храму, зовёт сначала тихо, переходя постепенно на отчаянный вопль. Осознание ужасного становится всё чётче и чётче, но верить в это упорно не хочется. - Мартин! - ответа снова нет, и все иллюзии рушатся с грохотом. Ничего не привиделось. Он именно там. - Мартин! Мартин! Нет, нет, нет, нет, нет, нет, Мартин, вернись! - в отчаянии бьёт по камню, будто тот может услышать. - Вернись! Ребро ладони уже синее, и ноги не держат, и злые, горькие слёзы струйками текут по щекам, и остаётся только упасть на колени и уткнуться носом в равнодушный камень, всхлипывая изредка, как ребёнок. Витур Жестокосердный катается по полу, воя раненым волком, давя собственным весом чужие глаза, пытаясь в забытьи стереть жёсткими перчатками слёзы и только размазывая по лицу кровь и отвратительную скользкую субстанцию, в которую превратились глазные яблоки. Боль, давняя, вечная, неизлечимая, охватывает целиком, без шансов вырваться, и Витур может лишь скорчиться на ковре и то заходиться детским каким-то рёвом, то плакать тихо в давно уже не мягкий ворс. Слишком больно помнить, чьи глаза преследуют его. Ведь когда-то они были слишком... Слишком дороги.