Другая точка зрения

      С тех пор, как Йен здесь, мир превратился в свежесваренный кисель. Горячий и вязкий, он забивается в горло, слова застревают в нем, слабые, слабые, не могут выбраться. И Йен тоже в ловушке (застревает-залипает-прилипает) – сквозь тягучую реальность так тяжело двигаться, почти невозможно, нет сил. Голова как будто из чугуна, но внутри она полая, полая и пустая как воздушный шарик, отпусти – и полетит, только не вверх, а вниз. Внутри этой чугунно-легкой головы лишь смятые фантики мыслей, крошечные и в то же время огромные как океан, как горы, что можно уместить лишь в ладони. Они безостановочно шуршат и царапают стенки черепа своими острыми уголками, отчего внутри день и ночь белый шум, дичайшее громко и невыносимо тихо. В его радиоприемнике полетели все настройки, и нет возможности поймать нужную волну. Йен давится обжигающим и густым воздухом, белые стены неумолимо смыкаются над головой. Он чувствует себя рыбой, которая вдруг разучилась плавать. Или нет, он кит, и его огромная туша идет ко дну, медленно и неотвратимо. Минуты растягиваются как желейные конфеты, тянутся-тянутся, божесколькоможно. Реальность смазана, четкости нет. Йена упаковали, как хрупкую стеклянную игрушку, в миллион слоев белой ваты, она прилипла к его лицу, забилась в уши и горло и шуршит-шуршит-шуршит (заберитеменяотсюда). Рыжий не спит, не может спать в этом шорохе. Он ходит вдоль стены и проверяет мир на прочность костяшками пальцев, стирая пергаментно-тонкую кожу о шероховатую поверхность. Боль придает немного резкости этому бесцветному миру, на языке расцветает такое знакомое имя – Микки. Оно горчит и взрывается щекотно, как хлопья воздушного риса, оно вытатуировано на изнанке щек: никому не видно и потому никому не отнять. Это – его спасение (МиккиМиккизаберименяотсюда).       Он снова дома. Но в мире нет до сих пор четкости. Реальность размыта, чуть меньше, чем в больнице, но фокус все никак не настроить. Во всем виноваты эти маленькие продолговатые гады, которыми пичкает его Микки. Из-за них внутри нет ничего – ни любви, ни тоски, ни жалости, нет чувств. Йен – заржавевший Железный Дровосек, которому Гудвин так и не подарил шелковое сердце. Внутри его грудной клетки – только ржавчина осыпается с шорохом. Йен как будто умер уже, лежит на склоне холма в безвременье и слышит, как сквозь него прорастает трава, как он сам становится травой, как рассыпается тонкими чешуйками (несоберешьсебясломансломан). Он как куколка, которая никогда не станет бабочкой. Он заперт в коконе болезни и таблеток, он – НЕПРАВИЛЬНАЯ гусеница, он болен (сломанныйбесполезный).       Йен делает себе больно любыми способами – он проверяет этот мир на реальность, проверяет, насколько жив. Боль – наводит фокус, добавляет резкости окружающему миру. Но этого так мало, так недолго, вспышка – и рыжий снова огромная бесполезная туша, которая бесконечно долго идет ко дну. Йен видит боль и жалость, притаившуюся на дне зрачков Мика и Фионы (несмейтеменяжалеть), от этого еще хуже, как будто он смертельно болен, все об этом знают, но не говорят вслух. От этого хочется кричать им в лицо: «Я живой, я тут! Не смейте меня хоронить!». Но слова застревают в глотке, царапают нежные стенки в кровь, Йен молчит, хранит на языке металлический привкус.       Йена теперь два. Один снаружи – большой и НЕЖИВОЙ (киткоторыйтонеттонеттонет). Он создает видимость присутствия, ест, спит, ходит, курит, ГОВОРИТ (врётонвсёврёт). И есть Йен маленький – он заперт внутри самого себя, как в банке из пуленепробиваемого стекла. Этот Йен НАСТОЯЩИЙ, он чувствует, он страдает и любит. Он кричит-кричит-кричит, но его никто не слышит. И когда Микки спрашивает: «Ты бросаешь меня? Серьезно?», маленький Йен кричит: «Нет! Не слушай его! Я люблю тебя, не уходи, будь со мной!», а большой Йен безучастно выталкивает изо рта острое, как лезвие : «Да».