Солнце внутри.

      Это был обыкновенный осенний день. Ночь, гонимая в шёлковую спину стрелками часов, не упустила возможности напоследок плюнуть в лицо дню, окрасив его в серый цвет. И всё же, несмотря на этот весьма неприятный плевок, солнечные лучи помогли дню оправиться и наступить своей широкой ногой на мир. Для этого, лучи сперва разогнали тёмные тучи над сердцем дня, отогнав страшные видения ночи в многочисленных лесах и полях. Бабочкой выпорхнуло солнце из леса, и громкий собачий лай заставил пробудиться работящие руки дня, с пахнущими землёй пальцами, на которых приютились крохотные деревенские домики. Быстро нагрелись пальцы, и солнце, ускоряясь, принесло дым деревенских труб к носу, глазам и ушам дня. Зашевелились каменные длинные волосы...       Вот, солнечный луч, разыгравшись, быстро скользя по блестящим стёклам домов, пробрался в небольшую, тёплую спаленку. Мгновенно обнаружив кровать, луч прополз по мягкому одеялу и запрыгал на небольшой твёрдой подушке.       На подушке спал старик. Это был один из тех сотен тысяч ничем непримечательных стариков, чьи жизненные силы уходили также быстро, как рыхлый песок, просеянный через растопыренные пальцы ребёнка. Он не был похож на тех, улыбающихся с рекламных листов, белозубых, беловолосых пенсионеров. Старик был беззуб и лыс; его пенсии едва хватало, чтобы обеспечивать новым утром себя и своего старого пса.       Ощутив приближение дня, старик глубоко вздохнул и распахнул свои огромные синие глаза, окаймлённые многочисленными морщинами. Медленно приподнялся на постели, старчески кряхтя, и свесил худые слабые ноги с кровати. Немного нахмурился, хлопая руками себя по шее и груди, но тут же усмехнулся, нащупав под хлопковой майкой деревянный крестик на длинной верёвке. Встал и передёрнулся, ощутив под пяткой собачий хвост. Старый пёс заскулил и хозяин, медленно нагнувшись, погладил его по голове, будто бы говоря: «Не держи зла, ты же знаешь, какой я невнимательный». Пёс ответил старику, лизнув его лицо своим мокрым языком и радостно завиляв закрученным большим хвостом.       Затем, старик умылся холодной водой, скудно позавтракал, разделив еду напополам со своей собакой, надел свои старые коричневые брюки с мешковатой ветровкой и вышел на утреннюю прогулку с псом.       Каждое утро они вдвоём ходили в парк, наворачивали пару кругов по широким дорожкам, изгибавшимся вокруг молодых стволов деревьев. Затем хозяин, подустав, усаживался на край деревянной скамейки, располагавшейся прямо у входа в парк. Пёс ложился у ног старика, не переставая радостно мести пыль своим закрученным рыжим хвостом.       Этим двоим было неважно: дул ли своими холодными губами ветер, варилось ли солнце, словно желток от куриного яйца в прозрачном небе… Они неизменно приходили в парк и садились на эту скамью.       Старик был слеп. Но это не мешало ему наблюдать за людьми. Сидя на скамье, он слушал их голоса, такие разные и непохожие друг на друга. Все эти голоса, их тембры, скорость речи, громкость и всевозможные интонации доносились до него в течение дня, который он со своим псом неизменно проводил в этом парке. Это многоголосие наполняло и делало старика зрячим.       Слыша смех, старик тоже смеялся, поражаясь мелодичности и гармонии, которые, как искуснейшую симфонию, извлекал смеющийся из воздушных пор своих лёгких. Если он слышал, как кто-то плачет, он раздосадовано хлопал себя по колену и качал головой. На гнев отзывался гневом, на рассеянность, рассеянным почёсыванием головы. Так он жил с окружающим его миром. Так он видел мир каждый день, и каждый день он находил в нём новые слёзы, новый смех, новую любовь или ревность, и у каждого человека была своя любовь, своя радость и горе, и ни одно из этих чувств не встречалось дважды.       - Так держать, так держать… - бормотал он и тут же обращался к псу, безропотно сидящему рядом, - Слышал этого чудака? А, каков?..       Не раз этот старик одним своим присутствием забавлял окружающих людей. Прохожие, направляясь на работу, специально проходили через этот парк, чтобы улыбнуться при виде этого смешного старика и его собаки.       - Он странный, - говорили о нём, - Мне он нравится. Или:       - Не люблю его. Вот, что он сидит здесь, старый лоботряс? Шёл бы, чем-то полезным занялся.       Тем не менее, и те, и другие всё равно всегда проходили через парк, в душе радуясь его странностям, его особому поведению, не схожему с привычным ворчанием благородных пенсионеров.       В этот день старик, как и всегда, был чрезвычайно эмоционален. И в момент, когда он посмеивался над неуверенной походкой школьника, возвращавшегося домой с плохой оценкой в дневнике, с противоположенного края скамьи раздался тонкий голосок:       - Над чем вы смеётесь?       - Молодой человек, лет десяти по размеру шага, очень уж забавный, - ничуть не смутившись, ответил старик. Потом он немного наклонился в сторону, откуда донёсся голос, немного странно, урывками повертел головой и поинтересовался:       - Чем может быть опечалена такая красивая молодая девушка в этот ясный день?       - Красивая? – дрогнул голос. – Вы меня что, не видите?       - Вижу, прекрасно вижу и не понимаю вашего недоумения.       Однако старик так ни разу и не посмотрел в сторону незнакомки. Озадаченная этим, она попросила:       - Опишите меня.       Тогда старик зажмурил невидящие глаза, причмокнул губами и сказал, держа улыбку на уголках рта:       - У вас длинные густые волосы, сильные молодые ноги, а ваша улыбка может свести с ума абсолютно любого. Вы много смеётесь и танцуете, и, вероятно, у вас полно хороших друзей.       - Как вы всё это определили?       - Я просто слушаю. Я слышу, как вы легонько покачиваетесь из стороны в сторону, будто под музыку. Я слышу, как пальцами вы прикасаетесь к голове и плечам, слышу, как в улыбке изгибаются ваши губы в ответ на мои слова. Это совсем не сложно.       Девушка не ответила. Холодный ветерок обдувал её худые, слабые обездвиженные ноги, покоившиеся на подставке инвалидного кресла, её руки боязливо поднимались к плечам, чтобы потуже затянуть узел серого платка на голове, из-под которого не выбивалась ни одна прядь густых волос девушки.       - Вы неправы, - ответила она слабо, после продолжительного молчания. – Я совсем другая сейчас.       - Какая же вы тогда?       - Я тяжелобольная. Я не могу ходить. Я прикована к своей коляске и вряд ли когда-нибудь встану. Да, действительно, когда-то я любила заплетать свои волосы во всевозможные причёски. Они были длинные и густые. Когда-то я много танцевала. У меня было много друзей. Но кто захочет дружить с калекой? Со мной даже пойти некуда. Ни в кино, ни на речку, ни на танцы…       Тут старик перебил девушку вопросом:       - Ты всё ещё любишь улыбаться?       - Что?       - О, да, ты любишь улыбаться! Я это чувствую, - старик зажмурил невидящие глаза и стал легонько покачиваться из стороны в сторону. – Я чувствую, как от одного моего вопроса твоё лицо посветлело; я чувствую, что ямочки на твоих щеках на несколько секунд стали явственнее и от того милее.       Девушка действительно улыбнулась. В этот миг словно какая-то странная, необъяснимая теплота волной выплеснулась со дна её души и в мгновение преобразила её изуродованное болезнью лицо. Так пробивается зелёный росток через мёрзлую землю, которую только что полили чистой водой и согрели солнцем. Стальная коса сельского работника сразу же скашивает этот росток, но чем обильнее поливается и согревается земля, тем больше свежей живой зелени прорастает в твёрдой почве, незаметно делая её прекрасной.       - Никто ещё не называл меня красивой со времени моей болезни.       - Никто! Неужели? Не верю! – Поражённый старик подскочил со скамьи, но тут же сел обратно. Он медленно передвинулся к сидящей девушке и, отыскав руку незнакомки на ощупь, крепко сжал её в своей. Он не удивился ни холодности рук девушки в этот жаркий день, ни тому, насколько худы и слабы были её кисти и пальцы, ни нервной дрожи.       - Дорогая, люди настолько глупы и слепы. Ты прекрасна, поверь мне. Много человеческих душ видел я за свою жизнь. И твоя душа действительно хороша. А когда хороша душа, тело не может быть дурно.       - Я… Я… Прекрасна?       На щёках незнакомки появился лёгкий румянец. Эти слова, сказанные ей стариком, были так приятны, что от радости она чуть могла дышать: её организм не справлялся с бурей эмоций, с головой накрывшей её. Внутренний свет и тепло, так долго сдерживаемые внутри, вырвались наружу звонким, счастливым смехом.       - Прекрасна! – повторила она, заливаясь от смеха.       Прохожие в недоумении останавливались и смотрели на неё, и думали, как же хороша эта несчастная девочка в инвалидной коляске.       Этот разговор был самым ярким моментом в жизни девушки за долгое время. Взволнованная, она вернулась домой в самом хорошем расположении духа. Но к вечеру румянец на её щеках стал более ярким и выглядел болезненным. Дрожь ледяных рук не унималась и дошла до того, что несчастная девчушка не могла ничего держать пальцами. Она больше не ощущала себя счастливой, несмотря на то, что всей душой жаждала смеяться и радоваться жизни. Только не знала, как это сделать. И она сдалась.       В комнате было холодно и сыро. Слабые, даже бессильные лучи заходящего солнца не могли пробиться через плотную ткань оконных штор. На мягкой жаркой постели лежала та самая девушка.       - Душно… - прошептала больная сухими, растрескавшимися губами. Странное пламя сжигало её изнутри, превращая сердце в живой, горящий уголь.       - Душно, - горячая солоноватая капля пота выступила на её узеньком лбу и, медленно заполняя собой мельчайшие, невидимые кожные трещинки, скатывалась по лицу.       Невоплощённая, сдерживаемая энергия, не имевшая выхода, бурлила, варилась в собственном соку, закованная в рамки, которые диктовали люди. Сами эти «диктаторы» всегда были равнодушно спокойны, в строгих, однотонных костюмах, с призраком улыбки, ходившим за ними по пятам. И в их душах ничего не было.       В душе этой девушки же была гремучая смесь жизни, предназначение которой было освещать ровным солнечным светом темноту других душ. Как лучи солнца с утра заставляют людей просыпаться и жить, так и она могла наполнять одной своей улыбкой пустоту их маленьких миров.       Капелька пота вдруг замерла. Бордовая кровь застыла под кожей лица больной, изменяя его цвет от красного к землянисто-серому.       Этим же вечером тот самый старик спокойно засыпал вместе со своим псом. В последние минуты уходящего дня, когда солнце тихо и кротко отступало из города, прячась под душную землю и стебли колосьев пшеницы в далёких от города сельских полях, он углубился в размышления.       - Почему… почему дети не любят ступеньки? Почему бегут, сломя голову, по крутой горе? Ведь по ступенькам спускаться гораздо проще. Шаг левой, шаг правой, шаг левой, шаг правой… Намного проще, чем скакать по этой заснеженной или, наоборот, каменной, устрашающей на вид горе. Вот, взрослый, упав на такой горке, придёт домой и станет причитать, как он поскользнулся, ударился мизинцем на ноге, опоздал на встречу… И ещё долго будет хмуриться этот несчастный. Упавший же ребёнок поревёт, покричит и забудет, понесшись вниз с громким озорным смехом…       Старик лежал и думал, и не мог понять, как, куда девается у взрослых эта жизнерадостность? Отчего вместе с детьми, когда они вырастают, не растёт и их любовь к жизни, ко всему окружающему? Почему только у единиц развивается эта поразительная способность, гореть душой? Освещать всё вокруг своим светом? Ведь на такое способен каждый. Совершенно каждый.       - Почему дети не любят эти строгие, одинаково ровные ступеньки?.. – тихо прошептал старик, проваливаясь в светлый сон, не найдя ответа на этот вопрос.