— Вот я и гутарю. Ныне какая-то склизь. А тут еще эта кошка… Да корень этот под ноги лезет, от грушины. Нам, старым, ныне ведь все мешает. Я бы эту грушину навовсе ликвидировала, но ты ее любишь. Запарить ее и сушить, как бывалоча… Опять я не то плету… Прости, моя доча. Ты слышишь меня?.. В далеком городе дочь ее слышала и даже видела, прикрыв глаза, старую мать свою: маленькую, согбенную, в белом платочке. Увидела, но почуяла вдруг, как все это зыбко и ненадежно: телефонная связь, видение. — Говори, мама… — просила она и боялась лишь одного: вдруг оборвется и, может быть, навсегда этот голос и эта жизнь. — Говори, мама, говори…
Сколько человек может молчать? Молчать о главном. Молчать, потому что объяснять, повторять, отвечать и высказываться смысла нет. Зуко не знал сколько, точнее не заметил, как окунулся в это молчание с головой. Стояла холодная осень. Второй день моросило. Казалось, что за эти два дня все уже забыли, как выглядит солнце, однако на деревьях еще были листья, причем в большом количестве, будто эта желтизна от самых кончиков и через всю крону, уходя глубоко в землю, держится за нее, пытаясь «прожить» еще день. Зуко лениво брел, кутаясь в шарф: шрамом холод чувствовался куда острее. Он хмурился невольно больше не от неприятного ощущения, а того, что с этим приходится мириться. Словом, от своей беспомощности. В кармане завибрировал телефон. На экране отобразилось знакомое «Дядя Айро» с морщинистой, но такой искренней улыбкой на фоне. На звонок Зуко так и не ответил. Пары тянулись непозволительно медленно, время растекалось, совсем как масло на солнце, которое Зуко с утра забыл убрать в холодильник. Поспать не получилось: преподаватель сразу же пригрозил тем, что выставит за дверь. Оставалось только пересилить себя и сесть к друзьям. Странно это, правда: собираться с силами, чтобы поговорить с друзьями. Нелогично. Только не в случае Зуко. С ним-то как раз-таки все логично. Нет настроения — нет разговоров, устал — нет разговоров, не выспался – нет разговоров, курсовая — нет разговоров и далее по огромному списку. В конце списка значилось емкое «осень — ти-ши-на». Стояла холодная осень. Пары тянулись медленно. Зуко пытался пересилить себя и начать жить как раньше — быть общительным и милым парнем. "А шрам тут совершенно не при чем" В ежедневнике заметка: «Результат нулевой». С припиской: «Пора в запой». Перед дверями в университетскую столовую стоит автомат с самым, Зуко готов был поспорить на миллион, горьким кофе, если уж не в мире, то хотя бы в стране или, на крайний случай, в городе. Каждый день после второй пары Зуко пил этот горький кофе, пытаясь сконцентрироваться на ужасном вкусе, а не на сумбурных мыслях и видениях в голове. Иногда вместе с ним, так же с бумажными кружками в руках, стояли Сокка и Аанг. Сейчас как раз — это иногда. — Зуко, ты меня слышишь? — Да, да, твоя девушка переводиться в наш университет на лечебный факультет. — А чего молчишь тогда? — Зуко, как бы глупо это не выглядело, снова отвечал молчанием. А что говорить? Понятно, ясно, здорово, хорошо, славно? Лучше открытое молчание, чем скрытое безразличие. — Проехали. Я вас познакомлю с ней завтра, ты же идешь, Зуко? – Аанг, как и всегда, просто светился счастьем, радостью, ну и чем там еще светятся, в общем, отказать ему — себе дороже. — Ага, — куда он денется. — С тобой все в порядке? — Да, Сокка, до завтра. Все, действительно, было хорошо почти по всем показателям. Кроме отношений с родителями, исходя из определения слова хорошо. "Шрам по-прежнему не причём, просто общения не хочется. Мне хватает, серьезно."***
Дядя Айро, скорее всего, поставил для себя цель: довести племянника до состояния «отвечу-потому-что-надоел-звонить». Дядядюшка может поставить себе мысленную галочку или done напротив этого пункта, потому что Зуко не выдерживает где-то после 23 звонка подряд и отвечает грубым: — Да, дядя. — Зуко, дорогой, ты поговорил с отцом? — бодрый голос дяди неизменен ни при каких обстоятельствах. Ему следует создать на пару с Аангом клуб хорошего настроения. У них бы вышло. — Дядя, какого черта? Я не буду с ним говорить! — Почему? — да потому что это, как об стенку горох, как мёртвому примочка, что в лоб, что по лбу, потому что… да потому что потому. Молчание — золото. Зуко и без отца обойдётся, уже обходится. Зачем пустой треп, зачем? Зуко молчит, с шумом дышит в трубку и молчит, а когда чуть успокаивается, кидает: — Может, вечером позвоню, пока, — Зуко кидает трубку, не дослушав дядино «стой, Зуко, ты сходил к врачу, Зуко?!» А уже потом понимает, что поступил неправильно. Понимает, что ему очень хочется поговорить. И плевать, что это осень. Молчать становится невыносимо.***
— Катара, это Зуко — мой лучший друг. Зуко, это Катара— моя девушка, — Аанг снова сверкает своими 32, пока Зуко смотрит на Катару. Та, на первый взгляд, кажется прилежной и до крайности правильной, и на этом, пожалуй, всё. Говорить с ней, чтобы узнать поближе, Зуко не хочется. Осень, она такая. Кому-то осенью вообще жить не хочется. Зуко не выдерживает веселья компании и полвечера, а потому уходит курить на кухню. Там тихо, как когда от него ждут ответа. Жаль, что в голове все не так же. Сигареты тлеют одна за другой, кухня постепенно — lс каждой выпитой чашкой — наполняется молекулами кофе, которые распространяют запах, и Зуко спорит на золото Эльдорадо, этот горький вкус тоже. — С тобой все в порядке? — актуальный вопрос на его счет, заключает Зуко. Неужели по нему заметно? На лбу, что ли, читается: «не в ладах с собой». С пометкой: «Никто не виноват. Я тоже». — Да, все хорошо, просто там шумно, а я устал что-то, — Катара морщится от сигаретного дыма, сверля взглядом полную пепельницу. Точно, правильная до последней клетки её собранного девичьего тела. — А я так не думаю… Ничего не хочешь рассказать? — Я тебя не знаю. — Катара, 21 год, учусь на лечебном факультете, хочу помогать людям, состою в отношениях с Аангом, увлекаюсь литературой. — Вкратце, это все? — Еще я общительна. — А я — нет, — Зуко тушит очередную сигарету, — иди к остальным. — А я тоже не хочу туда… Шумно. — Да ты в этом дыме, попивая горький кофе, и пяти минут не просидишь, лучше сразу вернуться. — Ничего, я уже привыкла, — улыбается Катара. Зуко поторопился с выводами. Если бы она улыбнулась раньше, то к первому впечатлению можно было бы прибавить еще и прилагательное «красивая». Очень даже красивая. Они так и сидели молча до утра, подавая друг другу кружки с кофе.***
Зуко никогда бы себе не признался, что так полюбит их с Катарой молчание. Эта молчаливая дружба похожа как сон. Зуко спрашивает себя: «Могут ли люди понимать друг друга без слов с полувзгляда?» И отвечает немедля, что да, да и еще раз да. Катара, казалось, понимает его молчание. Она первая заметила, что Зуко не тот, кто безразличен или ненаходчив, не тот, кто не слышит или игнорирует. Он тот, кто думает, что все рано не сможет объяснить всё досконально. Тот, кто нашел выход в безмолвии. И расплачивается за свой выбор. Что такое правдиво ответить на вопрос «как дела?», он уже и не помнит. — Зуко, — Катара сводит брови и грозно смотрит прямо в глаза, пытаясь показать злость, но выглядит это больше смешно, чем опасно. Зуко еле сдерживает смех, — я спрашиваю «как твои дела?», а не «ответь как полагается». Зуко продолжает сдерживать смех и молчать. Ничего не изменится, если он расскажет. Ни-че-го-шень-ки. Зуко проводит с Катарой больше времени, чем со своими друзьями. Осень осталась уже где-то далеко позади. Последние листья давно оставили свои попытки бороться за жизнь, они сдались, уступив место холодному спокойствию снега, что выпал ночью. Так же и Зуко: потихоньку начинал отвечать на некоторые вопросы Катары, но только наедине, в коридорах университета или на кухне после дружеских посиделок их компании. Снег успокаивал его бушующее пламя внутри, а Катара потихоньку возвращала ему способность говорить. Молчание превратилось в серебро. Катаре хотелось отвечать, пускай и несколькими фразами, но отвечать. В то же время молчание вдвоем вошло у них в привычку. Обмениваться можно не только репликами, но и улыбками. А потом Аанга пригласили в престижный университет столицы, и Катара согласилась уехать с ним. Сказать, что надежды Зуко разрушились — значит, ничего не сказать. Влетело куда-то в тартар и ниже. Их ночи на кухне с липким запахом кофе и вечными «хватит курить» и «затуши сигарету», а также короткие разговоры в коридорах университета. Да даже если и так, черт с этим со всем! Главное, что терять единственного понимающего человека, умеющего молчать вместе с ним было невыносимо. Само осознание этого факта давило на рёбра. Зуко даже казалось, что он слышит хруст своих костей. Больно. Безумно больно. Зуко боялся представить: какого это – больше никогда не увидеть улыбку Катары. Через две недели они уезжают. Катара уезжает, а значит, и весь месяц их знакомства превращается в осеннюю пыль под ногами. Зуко снова молчит, спрашивая себя: «Не влюбился ли он?» Эти мысли смешиваются с прежними и отказываются теряться где-то в недрах памяти. Выползают на руду, преследуют во снах. — Зуко, — Катара моет посуду, когда все уже давно спят, уставшие от очередного веселого вечера, — с тобой все в порядке? Только не молчи, ответь, пожалуйста. Зуко пускает клубы дыма, загадывая: если этот будет похож на лошадь или корабль — отвечу, если нет — промолчу. Клубы быстро тают и ни во что не превращаются. Зуко молчит, Катара уходит, а время отъезда неумолимо приближается. Ответ на вопрос так и не получилось упрятать глубоко в памяти. Этот труп так и выпадает из шкафа в самый неподходящий момент. Зуко признается себе, что влюблен по самые, по мнению всех, «глухие» уши. От этого всё приняло настолько сложное и шаткое положение, что молчание, как по алхимическому преобразованию, снова стало золотом. Зуко, ты никак философский камень? Да нет, просто идиот.***
Сокко ставит Зуко перед фактом, что все договорились встретиться на вокзале в 5. Идти провожать, мягко говоря, не хочется. К тому же в квартиру Зуко с утра наведался дядя Айро и устроил разнос по всем поводам, которые смог найти и выдумать,а уходя забрал все пачки сигарет. Словом, день не задался. Еще две недели назад было понятно, что этот день не задастся. Зуко опаздывает, непозволительно опаздывает. Уже подъезжая к вокзалу, он увидит тронувшийся поезд X — N, тот самый, который он люто ненавидит в силу обстоятельств. Зуко добегает до платформы, когда поезд уже разогнался. Все, что остается, тупо уставиться вперед. Туда, где ещё немного и на горизонте превратиться в черную точку его… всё? Да, все, может и больше. Больше, чем всё. — Зуко, — а вот и глюки: её голос мерещится, — эй, Зуко! — Зуко! — Аанг? Аанг решил отказаться от предложения, объяснив, что все это очень сложно, вдаваясь в философию и законы бытия. Но Зуко не слышит: он смотрит на Катару, стоящую за спиной друга и, кажется, плачет. И молчит.***
Катара дремала, когда тишиной квартиры нарушил телефонный звонок. Она быстро берет трубку, краем глаза замечая, что Аанг поморщился. Девушка мысленно выдыхает, когда тот лишь крехтя отвернулся к стене. — Да, — на цыпочках вышла на кухню, — алло, я вас слушаю. — Катара, — голос Зуко хриплый и глухой, как у человека, который в следующую секунду заявит, что ему нужно прокашляться. — Зуко, почему ты звонишь? — она немного запинается, осознавая сказанное, — и почему так поздно? — Я… Я все думал… нет, не то, я все думал, когда смотрел на уходящий поезд, что… А неважно! Важно то, что я боялся, что не скажу тебе, я… Катара, — Зуко то запинается, то заикается, но он говорит. Точнее, пытается говорить. Он пытается рассказать то, что его волнует. Ему больше не хочется молчать. Катара понимает. Понимает, но ничего не говорит. Раз, два, три... — Катара? — Зуко не на шутку пугается, когда уже больше семи минут не слышит ни звука из трубки. Четыре, пять, шесть... Семь... — Катара? Восьми не будет. Катара глубоко вздыхает. — Зуко, ты чувствуешь? — Чувствуешь что? — Зуко совсем не узнает свой дрожащий голос. — Чувствуешь, как я молчу. Тебе страшно, правда? Зуко теряет дар речи. Только кивает сам себе. — Мне тоже бывало очень страшно, когда ты молчал. Он понимает, что имеет она в виду. — Я... Прости, я дурак, не подумал. Все так случилось... Я так хотел тебе сказать... — Зуко, как еще совсем зеленый юнец, запинается на каждом слове: слишком много всего хочется сказать. — Говори, Зуко, говори, не останавливайся. Я слушаю тебя, я тебя слышу… Говори, — Катара улыбается и плачет одновременно, смотря куда-то в окно, в темноту. Где-то там у окна стоит Зуко, она уверена, что именно у окно. Он стоит и говорит с ней. — Катара, когда я смотрел на тот состав, я думал, что опоздал, что я не сказал главного, того, что надо было сказать уже давно. Я не сказал, а ты уехала, ты так далеко. Рукой подать, но я не быстрее поезда… А ты бы уехала, и я не смог бы позвонить, не смог бы сказать… Катара, я… — Зуко, расскажи мне обо всем. — Зуко услышит на том конце тихие всхлипы, — расскажи мне о своем шраме, расскажи о родителях, о своем дяде Айро, который тебе звонит по сто раз на дню. Я хочу услышать все, всю правду, а не глупые рассказы Сокки. — Хорошо… Но сначала, Катара… Я люблю тебя, — голос Зуко постепенно становится увереннее, — Я нечего не рассказывал, потому что не видел смысла. Никто не поймет, что я хочу сказать, не посчитает это серьезным из-за своих собственных проблем. Попросту от тебя всегда ожидают услышать что-то другое. Я никогда не оправдывал этих ожиданий или почти никогда. Я не хотел никого переубеждать, что-то доказывать, мнение другого мне не изменить. А теперь я встретил тебя, первого человека, который меня понял и не стал спрашивать ни о чем. Я пр… — Я тоже. Я тоже, — прерывает Катара, — Расскажи мне все с самого начала. Говори, Зуко, говори. Они говорили, оставив все остальное на потом. И сейчас неважно, что потом будут другие проблемы, главное успеть сказать самое важное. Не молчать о боли. Никогда. Потому что молчание — песок, а никакое не золото. Не было бы понимающей Катары, не было бы этого звонка. Ничего бы не было бы. Никогда. А завтра будет всё. Только... Говори, Зуко, говори.