"Чтобы время не мчалось вперед..."

      Солнце быстро поднялось над городом, купая его в белом пламени, танцуя на возносящихся в небо шпилях. Заиграло ослепительным сиянием на стеклянных гранях небоскребов, залило улицы и площади, проникло в каждое окно. Добралось и до неприметного, невысокого на фоне остальных здания, заструилось сквозь жалюзи в окна верхнего этажа. Горячие солнечные лучи заскользили по сонной комнате, упали на наспех разложенный диван, обожгли сомкнутые веки лежащего на нем мужчины.       Эдмунд проснулся тут же, сощурился и поднялся на локтях, оборачиваясь на спящего рядом Марата. Нахальные солнечные зайчики теперь подбирались и к нему, уже лизали светлые кудри, разметанные по подушке. Шклярский поднял ладонь, ловя ей назойливые лучики, заслоняя лицо блондина от резкого света. Он устал за эту ночь, пускай поспит хоть чуть-чуть.       Но он все равно проснулся. Едва открыл глаза и тут же расплылся в улыбке, перехватил поднятую руку, привлек к своим губам, целуя тонкие пальцы музыканта.       Эдмунд вздрогнул и резко выдохнул, мурашки, как в первый раз, разбежались от кончиков пальцев по всему телу. Марат рассмеялся, ощутив этот трепет, тихим смехом счастливого человека. Его ладони обхватили талию фронтмена, и тот охотно позволил притянуть себя, увлечь обратно в постель, опрокинуть на спину.       - Доброе утро, - улыбнулся Марат, нависая над ним.       Склонился к его лицу и нежно поцеловал россыпь тонких морщинок, протянувшихся от угла глаза к виску. Потом, цепочкой легких поцелуев по скуле и щеке, приблизился к губам.       - Как ты? - спросил шепотом сквозь поцелуй.       - Лучше не бывает, - Эдмунд улыбнулся ему в губы.       Они не хотели вставать. Им крайне редко выпадали такие ночи, как прошедшая, когда они могли до самого утра принадлежать только друг другу. И, когда это случалось, они отдавали любви все силы, стремясь наполнить ей каждую секунду, каждый вздох. Они не знали границ, выпивая друг друга до дна, доводя до изнеможения, и наутро расплачивались за это ломотой во всем теле и тянущей болью. Но ни одному из них никогда даже в голову не приходило об этом пожалеть.       Они обнимали друг друга, Эдмунд перебирал пальцами длинные светлые волосы Марата, лежа головой у него на груди. Но эта идиллия не могла длиться вечно. Даже здесь, на другом краю земли, их ждали дела.       - Во сколько там нас ждут эти... организаторы? - нехотя спросил Эдмунд.       - Через полтора часа, - скосив взгляд на часы, так же нехотя буркнул Марат. – Нам, вообще, уже вставать надо, вот же блин...       Эдмунд с трудом оторвался от него, поборов искушение прикоснуться к белокурому шелку еще раз. Откатился к краю дивана и сел, при этом сдавленно охнув.       - Ты как? - Марат дернулся, в его глазах появилось беспокойство. - Я слишком сильно, да?...       Эдмунд медленно встал, обернулся к нему. Чуть поморщился, но глаза его улыбались.       - Нет. Все хорошо.       Протянул руку, и Марат ухватился за нее, поднимаясь с дивана.       Офис концертного агентства был весь обклеен разноцветными афишами, от буйства красок рябило в глазах. Организатор, радушный словоохотливый малый, расписывал «пикникам» подробности контракта. Он сам переехал сюда из России и был до ужаса рад встрече с соотечественниками.       - Площадка у вас будет обалденная, - захлебывался он от восторга, - легендарный клуб! Основан черт знает сколько лет назад, там сам Элвис выступал!       Марат слушал вполуха. Из гигантских, во всю стену окон ему открывался шикарный вид: мерцающая под солнцем гладь залива и замерший над ней остров, ощетинившийся небоскребами, как стальными лезвиями. «Остров, где все не так, как когда-то казалось нам». Любуясь панорамой, Корчемный вспомнил, каких трудов ему стоило выбить шанс отправиться в эту поездку с Эдмундом вдвоем, без Леонида, Стаса и Сафронова. Последний долго не допускал даже мысли, что они поедут без него, настаивал, что оргвопросы должен решать директор, а не музыканты – трепетные неприземленные существа. Марат проявил чудеса дипломатии, отговаривая его, убеждая, что они без него справятся. Но это стоило того, стоило постараться хотя бы ради прошлой ночи.       Они скрепили договор подписями. Организатор был, казалось, прямо-таки счастлив. Он провожал их как добрых друзей, долго пожимал им руки и рассыпался в славословиях.       - Ну как же хорошо, что мы все решили! – восклицал он, панибратски хлопая Шклярского по плечу. – Какая красота! Вас здесь будут принимать очень тепло, особенно, конечно, наша диаспора. Мне один товарищ - тоже из России выходец – не поверил, когда я сказал, что собираюсь пригласить Пикник! «Что», - говорит, - «серьезно? Какой тебе Пикник? Да они старые, как… как мир, они зажигали – мама не горюй, когда мы еще пешком под стол ходили!» Ну, ничего! Приглашу его на концерт, пускай сам убедится. Ну, до свидания! Очень было с вами приятно общаться, Эдмунд, Марат. Ждем с нетерпением! Счастливо! Гудбай!       - Гудбай, - отозвался Эдмунд, пожимая ему руку.       Увлеченный видами из окна, Марат не заметил, как помрачнел фронтмен, как глухо прозвучал его голос.       Они отправились обедать в центральный парк – кажущийся чудом островок природы в море асфальта и бетона. Устроились прямо на зеленой траве, в сени раскидистых деревьев. Вот же ведь умора, хохотал Марат - Пикник на пикнике! Эдмунд механически улыбался веселящемуся, сыплющему шутками басисту, кивал, но на душе у него кошки скребли.       Они старые как мир. Старые. Старые. Наверняка организатор не хотел сказать ничего плохого, но все равно на сердце стало тяжело от его слов. Эдмунд не выглядел и не ощущал себя на свой возраст. Да и жизнь не давала ему этого делать, в ней было слишком много того, что позволяло не замечать мелькания страниц календаря. Города, люди, концерты, впечатления, верные друзья и горячо любимый человек... Но тем тяжелее было получать, как пощечину, напоминание извне, что большая часть этой самой жизни уже позади. А тебе уже не двадцать пять, не тридцать, и даже, как ни прискорбно, уже не пятьдесят.       На лужайке с ними рядом дети запускали воздушного змея. Со смехом и визгами, словно вовсе не посреди царства небоскребов, а на лоне природы. Марат с восторгом наблюдал за ними, глаза у него горели. Казалось, он был готов в одну секунду подскочить с земли и броситься вместе с ребятами догонять маячащее в небе цветастое пятно. Мальчишка мальчишкой, пружинистый, звенящий. Эдмунд не мог не улыбнуться, залюбовавшись им. Угораздило же его, влюбиться вот так. В лучшего друга. В мужчину. До одури. На старости лет…       Улыбка сошла с его лица, сердце укололо болью.       - Что с тобой? – спросил Марат, едва они переступили порог съемной квартирки, ставшей на эти пару дней их домом.       Еще в парке он заметил, что что-то не так. Заметил, как потускнели глаза фронтмена, заметил ссутулившиеся плечи, тоскливый взгляд. Небо внезапно потемнело, начался дождь, и им пришлось уйти. Шклярский смотрел в одну точку и молчал всю дорогу до их временного жилища. Корчемный нервничал, чувствуя, что он подавлен, но не осмеливался лезть с утешениями, пока вокруг них кто-то был.       Но сейчас-то они вдвоем, наконец одни. Басист быстро стащил с себя подмоченную дождем куртку, бросил куда-то, не глядя, и тут же привлек партнера к себе, сгреб в объятия, крепко прижал к груди.       - Что случилось? – заглянул в глаза, нахмурился. – На тебе лица нет!       Эдмунд лишь тяжело вздохнул, положив руки на плечи любовника. У него щемило сердце. Марат обнимал его так крепко, надежно и в то же время невероятно бережно. Всегда такой нежный с ним, ласковый, чуткий. А во взгляде любовь, в этих чистых, голубых как небо глазах столько любви, что можно утонуть… Почему это счастье случилось с ним так поздно? Почему он не может остановить время, растянуть до вечности каждую секунду наедине с ним?       - Ничего страшного, - вокалист улыбнулся одними губами. – Думаю, я просто устал.       Блондин посмотрел на него с недоверием. Явно понимал, что причина куда глубже. Но что ему еще можно было сказать? Как объяснить?...       - Я понял, - усмехнулся вдруг Марат. - Надо выпить. Пойду схожу в магазин.       Эдмунд немного удивленно пожал плечами, когда басист разжал объятия и направился к двери. Выпить ему, вообще говоря, не хотелось, но лучше пусть Марат сейчас уйдет, чем бередит ему душу расспросами.       Хлопнула дверь, затихли удаляющиеся шаги, и только тут Эдмунд заметил брошенную в угол куртку.       - Вот растяпа. Там же дождь.       Обеспокоенный Шклярский прошагал к окну. Но оказалось, к счастью, что дождь уже закончился, только небо было все еще серым, и мелкие капли, словно испарина, покрывали оконное стекло. Эдмунд вдруг увидел свое отражение в нем - всего лишь полупрозрачный размытый силуэт, но и этого было достаточно, чтобы различить следы возраста на лице. Вертикальные морщины, прорезавшие лоб, резкие складки у рта и тонкую сеточку в уголках глаз, куда его так ласково целовал Марат этим утром.       Он едва удержался от внезапного порыва зарядить в импровизированное зеркало кулаком. Глубоко вздохнул, успокаивая заклокотавший внутри гнев, и горько усмехнулся своей вспышке. Будто это что-то изменило бы.       Будто вообще что-то можно изменить. Будто можно разгладить высеченные временем отметины.       Он склонил голову, прислушиваясь к себе. Гнев улегся внутри, лишь тяжело и печально стучало сердце. Эдмунд вдруг поймал себя на том, что начал слегка кивать в такт его ударам, а в голове сам собой сложился песенный ритм.       - Вот и я! – Корчемный отсалютовал с порога бутылкой виски.       Но никто не ответил ему, не вышел навстречу. Лишь раздался из глубины квартиры гитарный звон. Удивленный, Марат прошагал в комнату. Эдмунд сидел на подоконнике, расчехлив свою неизменную спутницу-гитару. Но странным было не это, а то, как он обращался с инструментом: методично, через равные промежутки времени дергал одну струну, извлекая монотонный, дрожащий звук. Марат не сразу даже понял, что слышит зарождающийся ритм будущей песни.       - Раз, два, три, - отсчитывал фронтмен, - раз, два, три, раз, два, три, раз, два…       Марат подошел поближе, присел на корточки у его ног, вопросительно заглянул в лицо. Шклярский лишь коротко отмахнулся – «не мешай». У его колен лежал листочек бумаги с наспех выведенными несколькими строчками. Эдмунд склонился к нему над струнами гитары, вчитываясь в собственные каракули. Замычал что-то нараспев себе под нос, попутно добавляя к звенящей струне вторую, третью... Осекся, начал заново, взяв другую тональность. Звук постепенно окрасился аккордами, к четкому ритму прибавилась мелодичность. Эдмунд покосился на листочек еще раз и вдруг запел.       - Чтобы время не мчалось вперед... мчалось вперед... - оборвал себя, повторил несколько раз, ища нужную тональность.       - Чтобы время не мчалось вперед, чтобы день не гонялся за днем, он часы ненавистные жжет огнем...       Мелодия была обычной, может быть, даже слишком простой, ненавязчивой, но голос... У Марата ёкнуло в груди. Еще ни в одной песне этот голос не звучал так.       - А потом размахнется и бьет, кулаками морщины разглаживая...       С такой искренней, незатаенной печалью - и тут же истово, с железной решимостью:       - Скоро время назад пойдет, расскажите об этом каждому!       Шклярский почти выкрикнул последнее слово и смолк, снова опустил голову к гитаре.       На несколько мгновений в комнате воцарилось молчание. Марат не сразу осмелился заговорить:       - Это ты… когда? Сейчас?...       - Да, вот только что, - отозвался Эдмунд, - как-то само собой получилось…       - Ты хочешь обернуть время вспять? – после недолгого молчания спросил Корчемный.       - Не то чтобы, - пожал плечами фронтмен. – Скорее, просто жалею, что оно так быстро проходит. Особенно сейчас. Я ведь уже такой старый, Марат, - вздохнул и поднял на него взгляд. – Сколько мне еще осталось… с тобой?       Басист помрачнел, но тут же протестующе фыркнул, тряхнув головой.       - Да ну, перестань! Я, что ли, по-твоему, молодой?       Так вот чем он был так расстроен, вот о чем печалился. У Марата сжалось сердце. Они оба действительно были уже немолоды. Особенно Эдмунд. И, хотя Корчемный никогда не признался бы в этом, он понимал, чего боится его партнер. Понимал хорошо, потому что сам до жути боялся его потерять.       Этот липкий, жгучий страх, который, наверное, так свойственен поздней любви. Он приходил вдруг, поднимался из глубин подсознания, сворачивался в горле тугим комком, полз холодом по позвоночнику. Потому-то Марат и был так нежен с вокалистом, потому и обнимал его так осторожно, словно боялся сломать. Потому иногда просыпался ночами и смотрел, замирая, на него спящего, считая движение грудной клетки, ловя каждый вздох…       - Перестань, - он вскочил на ноги, зашагал по комнате, - брось! У нас еще столько впереди! Тур новый, все эти города, куча людей, только подумай, они нас ждут! А здесь концерт? Вон, слышал, что организатор сегодня сказал? Сам Элвис пел на этой сцене, - Марат поднял палец, - а теперь будешь ты!...       - Элвис, ну да… - усмехнулся фронтмен.       - Нет, ты вообще осознаешь? – не унимался Марат. – Ты будешь стоять на месте короля рок-н-ролла! Это же круто, скажешь, нет?       - Подожди, - вдруг перебил его Шклярский, хватая свою бумажку и ручку. Торопливо нацарапал несколько слов, зачеркнул, переписал. Прибавил еще пару строк, снова что-то зачеркнул. И тут же, отбросив, нетерпеливо взялся за гитару, ударил уже в знакомом ритме по струнам:       - Он взорвет лихорадочный день и сиянием обескуражит,        Элвис новые песни споет…       Смолк, замялся, придумывая окончание. И – то ли отчаявшись придумать, то ли смеясь сам над собой - мотнул головой, резко выбил последний аккорд:       - …А то как же!       Струны гитары жалобно зазвенели от удара наотмашь, вторя едкой горечи в его голосе. У Марата перехватило дыхание, он не знал, что сказать. Шклярского-сочинителя песен, Шклярского-композитора он еще никогда не видел таким.       - А откуда «лихорадочный день»? «И сиянием…» - это про что? – спросил он просто потому, что нужно было о чем-то заговорить.       Эдмунд пожал плечами.       - Не знаю, - честно признался он. – Записал, что в голову пришло…       Он, хмурясь, поднес к лицу исписанный клочок бумаги.       - Допишешь? – осторожно спросил Марат.       - Вряд ли.       Эдмунд смял листок.       – Я не представляю, как это дописывать. Ерунда какая-то получается…       - Нет. Ты допишешь.       Голос Марата звучал негромко, но твердо. Он аккуратно забрал скомканный листок, разгладил, бережно сложил пополам. И только тогда вновь вложил его Шклярскому в ладонь.       - Ты допишешь припев, мы придумаем аранжировку. И это будет твоя новая песня, - уверенно, с легким нажимом произнес он. – Знаешь, вообще, по-моему, от тебя их как-то посильнее ждут, чем от Элвиса…       На секунду стало тихо, а потом они оба рассмеялись.       - Иди сюда.       Корчемный забрал у фронтмена гитару, прислонил ее к окну. Поднял партнера с подоконника и притянул к себе.       - Я так боюсь, что это все скоро закончится, - признался Эдмунд, уткнувшись лбом ему в плечо. – Я не хочу, чтобы это заканчивалось.       - Это не закончится.       Марат мягко отстранил его от себя, заглянул в лицо, крепко держа за плечи.       - Это не закончится. Я всегда буду с тобой, - пообещал он. – Слышишь? Всегда.       У Шклярского заколотилось сердце, глазам на миг стало влажно и горячо. Он провел рукой по спутанным светлым волосам, не находя слов, всю свою любовь и нежность стремясь вложить в одно прикосновение. Марат мягко улыбнулся и снова прижал его к себе, он понимал все несказанное. Всегда его понимал.       Они застыли, обнявшись, на какое-то время. Комната уже погрузилась в полумрак, пейзаж за окном был окрашен всеми оттенками синего и оживлен маленькими золотыми звездочками фонарей. Вечер медленно, но верно переходил в ночь.       Утром они взвалят на плечи рюкзаки и отдадут ключи хозяину квартиры. Утром истечет договор кратковременной аренды. Утром они поедут в аэропорт, чтобы улететь туда, где слишком многим есть до них дело. Туда, где они уже давно не принадлежат сами себе. Домой.       - Нам надо вещи собирать… - бесцветным тоном произнес Марат.       - Надо, - так же невыразительно отозвался Эдмунд. Все же нашел силы, оторвался от него. – Давай я хоть гитару зачехлю…       - Давай.       Блондин отошел в другой конец комнаты, щелкнул выключателем, прогоняя полутьму. Яркий свет резанул по глазам. Эдмунд взял гитару, потянулся за чехлом, но тут же забыл про него, пальцы сами собой так и потянулись к ладам, еще раз сыграть прочно засевший в голове ритм.       - А, слушай, я ж вискарь все-таки купил! – перекрыл аккорды голос басиста. – Уж и забыл совсем. Ты хочешь?       Шклярский воззрился на него. В ярком электрическом свете белокурые кудри его партнера явственно отливали пепельным, светлое золото мешалось с серебром. Впервые он заметил это, и, переведя взгляд на лицо Марата, вдруг разглядел на нем то же, что и на своем: морщины и усталые тени под глазами. Дыхание сбилось на секунду, он почти отшвырнул гитару и в два шага оказался рядом с любовником.       - Чего ты? – удивился Марат.       Эдмунд протянул руку к его голове. Светлые пряди заструились меж его пальцев, сердце зашлось: никогда он прежде не видел, сколько в них седины. Время мчалось вперед, неумолимые стрелки неслись по своему вечному кругу, приближая конец - в том числе и этой ночи, последней, когда они настолько свободны.       - Ну его к черту, твой вискарь.- Он саданул кулаком по выключателю. - У нас и так мало времени.       Марат понял все. Если тушат свет – значит, грех, так грех. Тяжелая бутылка спружинила о диван и откатилась к стенке. Он подхватил Эдмунда в объятья, оторвав от земли, буквально впился поцелуем ему в губы. Его руки жадно скользнули вниз по худощавому телу, рванули молнию на джинсах, и фронтмен судорожно вздохнул, обхватывая его за шею.       - Это будет просто здорово! - ликовал Самсонов. - Вы только послушайте, как звучит! Как драматично! Эта песня точно будет хитом!       Марат не мог с ним не согласиться. В искусных руках саундпродюсера лаконичная мелодия заиграла новыми оттенками, обрела еще большую эмоциональность. Прекрасная аранжировка новой песне была обеспечена, осталось самое главное - записать голос.       Шклярский шагнул к студийному микрофону. Самсонов показал ему большой палец через стекло. Надел наушники, и Корчемный сделал то же. Эдмунд чуть грустно улыбнулся, когда начала звучать фонограмма. Марат не видел его глаз сквозь затемненные стекла очков, но знал, что фронтмен смотрит на него.       Шклярский запел. Сердце басиста дрогнуло, замерло на миг, а затем понеслось галопом.       - Чтобы время не мчалось вперед, чтобы день не гонялся за днем, он часы ненавистные жжет огнем, огнем...       Марат слушал не дыша. Голос Эдмунда звучал искренне и горько, точь-в-точь как тогда, в небольшой комнате на другом берегу океана. Чуть дрожал и в то же время звенел уверенным металлом.       - Скоро время назад пойдет, расскажите об этом каждому!       Шклярский слегка взмахнул рукой, словно над струнами невидимой гитары. Марат тут же мысленно представил его на сцене, поющим эту песню перед многочисленной толпой.       Толпа будет ликовать, он не сомневался в этом. Песня действительно станет хитом. Они будут долго вслушиваться в нее, спорить над ней, пытаться понять ее смысл… Вот только истину никогда никто не узнает.       Они смотрели друг на друга сквозь толстое студийное стекло – взгляд фронтмена был надежно спрятан за черными линзами очков, но Марат его чувствовал. Чувствовал в нем печаль и безграничную, переполняющую до краев любовь. Он знал наверняка, что вспоминает Эдмунд, что стоит перед его мысленным взором сейчас.       Та самая, последняя ночь в их крохотной съемной квартире, неровное дыхание и лихорадочные прикосновения. Объятия, поцелуи, жгучий жар сливающихся воедино тел. Стоны и вскрики. И его, Марата, истовый шепот:       - Я не отпущу тебя, Эд. Я всегда буду с тобой.       Всегда буду с тобой.       - К сердцу плачущих нищих прижмет,        На огонь, что не гаснет, укажет,        Скоро время назад пойдет,        Расскажите об этом каждому!...