Тьма

Совет был в самом разгаре обсуждений. Пускай не шумно, но, в самом деле, оживленно шел спор. По обе стороны друг от друга сидел Комитет и Исполнители, вечно не находившие меж собой компромисса. Мрачный, как обыкновенно после смерти своей жены, Норамель молчал, с особым раздражением вслушиваясь в голоса вокруг. Присутствовавшее лицо, ответственное за порядок – Христиан, молча сидел в своем кресле во главе длинного стола. От него не было, по достаточно своевольному мнению Норамеля, никакого проку. Он не собирался вести спор в нужное русло, лишь время от времени подымал на участников Совета взгляд, после чего вновь погружался в свои мысли. Его секретарь, сидевший чуть ли не за его спиной, с видом почти скучающим разглядывал плитку пола. Гастион, помощник Норамеля, обычно терпеливый, на вид уже выходил из себя. Это было совсем даже не мудрено – его спорщиком с полчаса назад выступил Ремиэль. Недавно получивший новое звание, он совсем загордился и, по мнению ученого, как и прежде не слушает советы Комитета. - Да что вы только говорите? Мы – те кто каждый день находятся под боком у Бездны, мы знаем, что это такое. Эта тварь все растет и растет! И уж сроду не оттого, что имеет какие то там «цели». Это бездумное животное, и я намерен… - Что? Гастион примолк, удивленно, но в то же время с некоторым негодованием взглянув на подавшего голос ученого. У него давно кончились доводы, так как он был вынужден повторять их уже который раз, терпение его готово было лопнуть, а потому вступление в спор Норамеля было для него спасением от неминуемой и нежелательной ссоры. Секретарь, прекратив разглядывание потолка, насторожился. Наконец в споре сошлись главы обеих сторон: ведущий ученый в области исследования материи Бездны и глава Исполнителей, которые должны были сообща с первыми из года в год сдерживать распространение прожорливого мира, поглощавшего все вокруг себя, а главное - подошедшего слишком близко к их общему дому. - Что ты намерен делать? Нахмурив густые брови, высокий Ремиэль выпрямился, словно желая одним только своим грозным видом доказать правоту. Стиснув губы он ждал от ученого претензий, и тут же их выслушал. - Вы вот уже несколько декад как пытаетесь силой утихомирить Бездну, в то время как мы вам твердим, что сила тут не поможет. Чего вы добились? Несколько славных душ пало при всплесках агрессии его материи, плюс ко всему он начал распространяться с куда большей силой, нежели раньше. Он ускорил свою активность. И пол вечности не минует, как материя Бездны будет наравне с нашим миром, с нашим домом. Но вам никогда не приходило в голову просто послушать нас… - Слушать глупцов бессмысленно. Одно название на вашу кучку – «ученые». - С презрением фыркнул на то предводитель, не сводя со своего оппонента взора. – Это не «он». Это оно. И оно не может задаться никакими целями, никакими желаниями. Оно не сумеет ощутить боль или возненавидеть нас. И если бы вы в самом деле оправдывали возложенные на вас средства, то давно бы увидели, что в этой бездонной дыре нет души! С разных концов зала по ту сторону Комитета послышались тут же одобряющие возгласы, рокот взволнованной, бывалой на краю гибели толпы вояк. Норамель оглядел их с презрением. Больше всего ненавидел он в окружающих глупость и, не терпя ее, убегал от общества, буквально проживая в своей лаборатории. Он находил пользу своих исследований только с точки зрения науки, ненавидел советы, так как терпеть не мог их бессмысленность, а потому и сейчас был готов смириться с диалогом впустую и увести своих товарищей прочь из зала совета. - С вами без толку говорить. Вы и слушать не хотите. Но я повторю в последний раз… - Снова станешь нести свою чушь про то, что нам стоит вести с пустотой переговоры? Ты сумасшедший, Норамель. В своих бессмысленных времяпровождениях взаперти с самой смерти твоей жены ты просто тратишь время в пустую. Ровно как и твой предшественник… - Которого ты подвел к гибели! – выпалил не сдержавшийся Гастион, соскочив с места, на что тут же получил грозный рокот с противоположной стороны стола и вынужден был медленно опуститься под грозным взором Ремиеля на место. - Марабас пал, обуянный грехом. Я лишь направил взор суда на его бесчинства. И не тебе, корить меня, простая душа Гастион. Ты до сих пор не сумел даже заслужить пред Создателем крыльев. - При всем уважении, ты переводишь разговор на личности, в то время как мы обсуждаем ситуацию. Угомони свой пыл, Ремиэль. Помрачневший в лице Норамель встал и, без какого либо посыла, усталой походкой пошел вдоль стола. Упоминание его покойной жены навлекло на него скорбь и ныне ему было вдвойне неприятней находиться в слепящей зале. Его слегка сутулая, хромая походка только вызвала большее раздражение у оппонента. - Ситуация предельно ясна. Мне нужно больше людей и уже через четверть века - я смею заявить перед лицом совета – я укрощу эту вашу «разумную материю» силой бравых душ! Поднялся вновь одобрительный шум и с ним вместе, на сей раз, шипящие от негодования и возмущения ученых, Ремиель не унимался, чувствуя, видимо, свою правоту. - Все, что сейчас является причиной нашей неудачи – это лишь результат недостатка силы. Великая мощь Бездны, мною ничуть не приумноженная, все растет, в то время как я теряю воинов! Я прошу совет удвоить состав моих служащих и… - И через год говорить ровно о том же. Хватит. Обойдя один конец стола Норамель направился обратно. Он слышал молящий шепот своих коллег прекратить это безумие и в то же время ощущал, как сил его для этого сейчас не хватит. Переспорить такого упрямого и ограниченного военного, как Ремиэля ученому не представлялось возможным. Тем более, что Ремиэль, как было известно уже многие годы с момента их первой встречи, на дух его не переносит. Из года в год их спор был неизбежен и из разу в раз заканчивался одинаково – предводитель Исполнителей всячески очернял своего оппонента. К тому был близок и нынешний «диалог». Не чувствуя от перспективы чрезмерного недовольства, но в то же время и не желая вновь слышать в свой адрес унизительных реплик, Номаэль слабодушно желал сбежать подальше от зала совета. - Во времена первого главы Коммитета, еще до вашего, господин Ремиэль, назначения, - специально взглянув оппоненту в лицо, Норамель приметил, как то болезненно исказилось от насмешливого обращения, - небольшой отряд Исполнителей, названный, к слову, весьма кстати, был органом исполнения, - ученый интонацией выделил последнее слово, - воли Комитета. И действовал куда более эффективно. - Более чем бессмысленно все это время отряд лишь тратил свои силы. Именно потому я и ходатайствовал о волеизъявлении отряда. Именно потому мы сейчас действуем отдельно от бредовых идей и предположений Комитета, расходящегося в своих мнениях с действительностью. Чуть охрипший от гнева, на вид напротив, словно бы спокойный, Ремиэль говорил сквозь стиснутые зубы. Он глаз не сводил со своего собеседника. Норамель видел в его взгляде открытое презрение. Зал сделался тих. Все, включая секретаря, с интересом ждали развязки «беседы». Один только Христиан по прежнему молчал, судорожно время от времени жмурясь и потирая виски. С каждым заседанием он все мрачнел и мрачнел на вид. - В это неспокойное время, - с первых слов Норамель к отвращению своему понял, о чем пойдет речь, а потому, застыв у своего пустующего кресла нервно коротко вздохнул, - когда наш всегда спокойный мир, оплот равновесия и крепости духа омрачен отвратительным предательством падшего сына нашего Господина, мы вынуждены слушать «советы» такой растленной души, как Норамеля! Это, право, возмутительно для меня. Я до сих пор не понимаю, отчего Суд не обратил на тебя свое внимание. После смерти своей жены ты изменился, и совсем могу я заверить не к лучшему. Погляди на себя – ты, словно жертва содома, сам стал подобать женщине, опустился и истратил остатки должного твоему посту вида. Как такой как ты, может координировать действия этой области? - Чушь! Безоговорочная клевета! – Гестион, побагровевший от возмущения и ущемленного чувства справедливости, на сей раз не вскакивая, буквально пытался прибить Ремиэля взглядом. Но тот с насмешкой обернул его возмущение себе в пользу. - Вы требуете доказательств? Так взгляните же на своего предводителя. Почему он до сих пор не женился повторно, хотя получил такой шанс, когда щедрый Создатель дал ему пару вновь? Почему о нем ходит дурная молва? Клевета не в чертах у нашего народа. Отчего он, пренебрегая обществом и даже советом, сидит у себя взаперти, один? Что ты там делаешь, Норамэль? Почему ты, опустившись, перестал следить за собой, отрастил волосы подобно порочному главе отступников Л… - Да не будет его имя упомянуто в Совете, - успел вмешаться в диалог писклявый голос секретаря. Он взволнованно взглянул на своего господина и с облегчением приметил что тот ничего не услышал и по прежнему смотрит в пустоту. Ремиэль же хотел было продолжить, но задетый небывалым ранее сравнением, Норамель поспешил возразить: - Мы живем свободно до тех пор, пока не пререкаемся с законом. Я живу всю свою жизнь по слову Создателя и не вижу за своей душой ни тени греха, который ты мне приписываешь. Я волен выглядеть так, как желаю, и уж не тебе указывать мне о том, как должно было поступить мое сердце. Я не смею более жениться после того как моя единственная любовь исчезла на моих глазах. Как ты, совсем меня не знающий, смеешь так оговаривать мое имя? Стоит ли мне усомниться после таких речей в чистоте твоих помыслов, Ремиэль, ежели ты задумал, что в моем лице жив содом? Могу ли я терпеть эти оскорбления, точно зная свою правоту, ручаясь за честность собственного слова? Так позволь же мне вернуться к теме Совета. Я докажу тебе, что моя теория верна. Я покажу тебе душу Бездны, если твоя собственная душа к тому готова. Настала полная тишина. Грозная фигура Ремиэля растратила свой вид. - Ты усомнился в моей храбрости, Норамель?... Его тон был жутко спокоен. Но Норамель не ощутил пред ним страха. Долго не вскипавший в нем гнев проявил себя. Его гордость была задета. Ужаснувшийся такому нежданному повороту событий, секретарь придвинулся со своим стулом к Христиану. Его шепот был слышен всем. - Кабы не вышло худо, господин. Не стоит ли вам вмешаться?... Но Христиан был далек от слов окружающих и остался безмолвен. Прогремел как гром тихий голос ученого. - Мною изобретенная капсула проведет нас в самое сердце материи. И ежели ты не смалодушничаешь, господин Ремиель, то ты сопроводишь меня в этом пути и, несомненно, узришь, кто из нас был прав все эти годы. Ты согласен? Не колеблясь, так же спокойно ответил Ремиэль, не сводя с собеседника взгляда. - Да. Я согласен. *** Оба молчали, продвигаясь сквозь непроглядную тьму к самому сердцу Бездны. Никогда еще так далеко не заходил ни сам Ремиэль, ни его подданные. Однако хрупкая, худая фигура ученого, что стоял у самого тонкого стекла капсулы, ведшей их вперед, не переменилась ничуть. Военный молчал, редко глядя по сторонам. Как и прежде его тяжелый взгляд сверлил Норамелю спину. Его ломкие светлые волосы едва достигали лопаток, неубранные, но чистые, почти седые. Старая одежда, военный готов был поклясться, была еще тех времен, когда покойная жена ученого была жива. Худший вид представляли собой сапоги на его ногах. Не было в нем ничего от мужчины, даже щетина не прибавляла ему мужественности. Все в нем вызывало раздражение внутри предводителя Исполнителей. Он молчал, томясь в обществе давнего своего оппонента. Пару минут спустя заговорил сам Норамель. Его тон был холоден. - Путь нам предстоит еще достаточно долгий. Позволь мне поинтересоваться. Знаешь ли ты, что твоя клевета имеет пагубное действие на мою репутацию. Некоторые мои коллеги считают мой авторитет сомнительным после того, как раз из разу выслушивают твои мерзкие речи в мой адрес. Ты находишь своим долгом изжить меня со свету? - Я приложу все усилия, чтобы приставы проследили за тобой, - тут же был мрачный ответ. Вновь настала тишина. Норамель предпочитал глядеть впереди себя, а потому не приметил в отражении стекла капсулы, как бесшумно приблизился к нему военный. Выше него на голову, Ремиель склонился над ухом ученого, заставив того вздрогнуть от шуршащего звука его шепота. - Тебе не стоило оставаться со мной наедине. Тебе не приходило в голову, что я могу избавиться от тебя, не прибегая к помощи Суда? Неизвестно для себя самого отчего, Норамель ощутил неприятный холодный страх. Быстро совладав с собой, он ответил: - Чем выше стоишь, тем больнее падать. В этом прав сын Создателя. - Он прав во всем, - не отдаляясь ни на шаг, Ремиель продолжал шептать. С ужасом приметил Норамель в отражении одержимость в лице военного. Взгляды их будто пересеклись, ученый поспешил увести глаза к тьме Бездны. Общество ставшего вмиг непредсказуемым Ремиеля обеспокоило Норамеля. - Не мог бы ты отойти? - Не смею, - тут же был дан ответ. Вопросы множились в голове ученого быстрее, чем сгущался мрак вокруг. Что это вообще могло значить? Неужто в самом деле посмеет Ремиель нарушить закон, что он исправно чтил всю свою жизнь, лишь для того, чтобы расправиться с ним, Норамелем? Он и предположить ранее не мог, что ненависть военного к нему будет столь сильна на деле. - Раньше, - внезапно выпрямившись, но не отступив, заговорил так же тихо Ремиель, - Когда еще был я молод, приходилось по службе мне спускаться вниз, по ту сторону мира. Я сопровождал посла в сам Ад, в качестве его охранника. Там, на самом дне, я увидел саму суть греха и поклялся в ту минуту, что не позволю пороку возрасти и процветать. Когда же зло обрело начало в лице предводителя Последнего Легиона, я выступил добровольцем. Я намеревался исполнить свой долг и свергнуть порок, какое бы обличье он ни принял, пускай даже он стал самим сыном Создателя. Но меня не приняли в ряды защитников, направив решать эту несносную проблему с Бездной. Эту чушь, что я вынужден слушать на каждом совете в то время, как бравые души сражаются с тьмой в самом сердце моего дома… С размаху ударил Ремиель по крепкому стеклу капсулы, изрядно перепугав ученого. - Нестерпимая мука. Не зная, что сказать на подобного рода откровения, чувствуя крайнее волнение от странной ситуации, ученый промолчал, невольно отметив ужаснувшую его в ту минуту силу воина за своей спиной... - А тут еще ты. Да, я приложил руку к решению совета касательно твоего предшественника. Да, я могу поступить так же с тобой. Мог… Будь ты проклят, Норамель, ты очернил мою душу! Будучи схваченным и с силой обращенным лицом к лицу с разгневанным Ремиелем, ученый оторопел, не в силах пошевельнуться. Он решительно не понимал ничего из того, что сейчас происходило. Отражение не лгало. Ровное лицо военного отражало помешательство, он словно слабоумный таращил на спутника темные глаза. В нем будто нашла свое отражение сама тьма Бездны. Ремиель одернул руку, но так и не дав ученому ускользнуть, вновь вдарил по стеклу по обеим сторонам от лица Норамеля, словно предупреждая того не делать опрометчивых поступков. По-прежнему пораженный, тот и не смел сдвинуться с места. - Ты. Ты истинное зло. Я вижу тебя во сне каждую ночь, что мне удается сомкнуть глаза дома, вдали от этого треклятого места. Ты извращаешь мой ум, мои помыслы, уничтожаешь во мне все святое. Ты… - Да что с тобой не так? – словно ожив, возмущенно вскрикнул было Норамель, не желая вникать в грязные подробности того, что перед ним только что открылось. Он попытался увильнуть в сторону, избежать внезапно очернившейся близости, но военный просчитал его решение и пригвоздил к стеклу крепкой хваткой. Держа его, как ребенка, за руки чуть выше локтя, он не давал Норамелю ни шанса на перемену сложившегося положения. Ужас заставил ученого вздрогнуть, когда он снова встретился со спутником взглядом. Он был полностью безумен, глаза его выражали слабое отчаяние. - Не хочешь слушать меня? Не хочешь знать правду? Но тебе ли не знать, что ты творишь со мной! Это твой эксперимент, да? Ты решил узнать больше о душе, истлев одну из них, мою, на углях разврата? Он кричал, оглушая своим глубоким голосом тесное пространство капсулы. Норамель судорожно искал выход из сложившегося положения. Могла ли так подействовать на Ремиэля близость Бездны? Могла ли она усилить слабость его души? Если так, то что же делать теперь? Капсуль нацелен на определенную траекторию, и он не изменит ее теперь. Выхода нет. Покинуть капсуль равноценно самоубийству, уже слишком далеко от краев этой тьмы… - Ты отвратителен. Я старался ненавидеть тебя, как только мог. Один твой вид раздражает меня… Я не спал годами, пытаясь прекратить это. Но тогда… тогда видения настигли меня наяву... Взгляд Ремиэля переменился. Он стал разительно иным, жадным, к ужасу ученого, обратился от его лица к его телу. Осознав в каком направлении преклонилась ситуация, Норамель вжал инстинктивно голову в плечи и дернулся, напрасно противясь силе военного. Проклиная себя за слабость, он ощутил впервые себя во власти чужой воли и со страхом надеялся лишь на одно – благоразумие Ремиеля и неверность его собственных рассуждений о влиянии Бездны. Он и сам в эти минуты чувствовал на сердце далекую тоску. Упоминания в Совете пробудили в нем память о его жене. С мучительной болью он вспоминал минуты их минувшего счастья, и этим, невольно разбавлял свой ужас. Еще один медленный шаг, и военный прижал своего спутника к стене капсулы. Неправильная, открывшаяся им двоим впервой близость ужасала и щекотала обоим нервы. Словно собака, ослушавшаяся на глазах хозяина его прямого указа, смотрел на ученого Ремиель. Он вызывал отвращение и жалость. Не в силах пошевелиться, ученый ощутил чужие прикосновения, ужасно громкое в тишине капсулы дыхание спутника. - Будь ты проклят, жалкий бес. Ты не достоин носить крылья. Ты должен пасть вместе со мной, исчезнуть во тьме… Больной лепет одержимого желаниями Ремиэля только больше нагнетал ситуацию. Его ледяные пальцы, не слушаясь, избавляли пытающегося сопротивляться ученого от одежды. Когда грубые рывки стали стягивать с него старые брюки, последнюю преграду перед полной наготой, Норамель взмолился. Его сил не хватало, чтобы даже замедлить то, что происходило. - Ради всего, прекрати! Что ты творишь? Образумься, отступись сейчас же… Еще не поздно просто забыть.. Он никак не рассчитывал, что в следующий миг получит тяжелым кулаком по лицу. Невольно вскрикнув от негодования, ученый не смел поднять удивленные глаза на мучителя. Тот, казалось, тут же раскаялся в содеянном. Его грубые движения смягчились, он отступил, придерживая свою жертву за руки, как прежде, оглядывая стыдливым взглядом худое, дрожащее тело перед собой. - В моих снах ты был точно такой же. Только куда более мягок со мной. Ты сам заставлял меня делать все то, что я делал, ты хотел этого, не я… Его шепот сопровождался тяжелыми выдохами. Словно годами копившийся страх перед неизбежным отступился в нем и дал ход жившим глубоко внутри порочным стремлениям. Он, одной рукой так же крепко держа ученого, другой с гулким треском в тишине раздирал на себе рубаху. - Я – последняя тварь в свете. Но хуже меня только ты. Ты соблазнил меня, ты искусил. Ты заставляешь меня… Пуговицы катились по ровному полу капсулы, натыкаясь на стены. Рубаха висела на нем мятой тряпкой, краем глаза Норамель мог видеть его физическое превосходство, что только больше заводило его в отвратительное состояние паники. Выхода не было. Он был полностью в чужой власти, и эта власть не означала ничего хорошего. Все эти годы причиной злости Ремиеля была его собственная слабость. Его желание. Какой глупостью было предложить ему этот путь сегодня на совете… Пальцы крепко сжатые на его руке теперь горели. Рука ученого с каждой минутой все сильней немела. Норамель был бледней самой смерти. Он с отрешенностью следил косым взглядом за второй рукой военного, расправлявшейся с пряжкой на свободных штанах. Ему было холодно. Тряпки, что раньше были его одеждой, лежали безжизненно на полу, не в силах больше его помочь. Оставшись практически так же нагим, Ремиель застыл, словно в последний раз задумываясь о своей судьбе. - Посмотри, чем я стал по твоей вине. Он схватил ученого свободной рукой за челюсть, заставив его взглянуть на себя. Смущенный, пристыженный, лишенный остатков самообладания паникующий взгляд застыл, с робким ужасом вглядываясь в неизбежные, мужские черты. Мужчина перед ним несмотря на весь свой грозный вид, словно маленький ребенок, готов был расплакаться. И в следующую же минуту вспылил гневом. Нагнувшись к шее дернувшегося слабо в сторону ученого, военный впился в бледную кожу зубами. Не столько больно, сколько устрашающе, будто стремясь утвердить свое положение, ощутить давние замыслы на вкус. Затем проделал то же чуть ниже, снова и снова. Под его странным гневом Норамель все больше терялся, не понимал, что происходит, переполнявшая его сердце тоска никак уже не была связана с мертвой женой. Он не понимал причины своего ужаса и бездействия. Он каждого укуса, каждого грубого прикосновения, его беспомощное тело содрогалось не то от страха, не то от холода. Ни минуту своей жизни он не мог рассудить, что все обернется когда-либо именно так. Норамель никогда прежде даже думать не смел о подобного рода действе, что происходило с ним в эту минуту. Крепкие руки мучителя, отпустив его челюсть и руку соскользнули вниз, проходясь по нервно дрожащим худым бедрам. Низом живота ученый ощущал нарастающее напряжение неизвестного мужчины перед собой. Неужели все зайдет так далеко? Неужто Создатель допустит, чтобы такое свершилось? Нешто приставы, всевидящие и справедливые, не остановят Ремиеля в его безрассудстве? Крепкая рука ухватила ногу ученого под колено, поднимая ее рывком вверх. Чуть было не потеряв равновесие в эту минуту, Норамель инстинктивно ухватился за чужое плечо, но, как ошпаренный, одернул руку. Не зная, куда деть свой взгляд, он мельком улавливал разные все более странные картинки. В конце концов, стремясь в неведении не утратить остатки собственного рассудка, закрыв глаза, он ощутил острую боль. Чужая плоть была внутри него, разрывая всю его душу на части. Эта боль, словно огонь, пожирающий его рассудок. Он вскрикнул, но напрасно. Вокруг крылась только холодная тьма. Он раскрыл глаза, бросая полный ненависти взгляд в лицо своего мучителя, но вместе с потрясшим его сильным толчком не сумел сдержать слезы. Его дух пал в те минуты, изъеденный ужасом и болью. Даже закрывая глаза, жмурясь и отчаянно прижимаясь затылком к стеклу позади себя, он видел перед собой чужое лицо, полное сладостного облегчения. Военный не знал предела своему счастью. Столько лет минуло с тех пор, как впервые во сне узрел он эту муку. Запретный плод, рожденный в его сознании, был сейчас перед ним, в его руках, единый с ним. Он содрогался с ним в такт, дышал с ним одним воздухом, и даже слезы его принадлежали ему. Время остановилось. Оно потеряло смысл в глубине этой тьмы. И только горькое наслаждение, раскатами накрывавшее его тело, как никогда, брало над ним верх. Его рассудок готов был полностью пасть в объятья сладостного забвения, проститься с моралью и прочими обременителями. С каждым новым движением Норамель становился все мягче, плавился как воск в руках военного. Силы покидали его? Или же он готов был смириться? Его боль заслуженна им за все то время. Это он погрузил Рэмиеля в безумство, он наградил его отвратительным влечением, разъедавшим тело и разум. Он платится за свой опыт болью, как платился болью за свою слабость военный. Но в эту минуту… только в эту минуту, пускай смилостивится над ним судьба, пускай он будет так же счастлив, пускай обретет в пороке сладкий покой. *** Когда все было кончено? В какую минуту пытка прекратилась? Норамель знать не мог. Светлое сознание, быть может, покинуло его в ту минуту, а быть может он сам просто отказался это принять. Боль пронзала его тело. Каждый укус, каждая клетка тела, которой коснулся военный, ныла, будто один сплошной нарыв. Норамель лежал на полу капсуля, бесцельно сверля взглядом стеклянный свод над собой. Тут же где то рядом была его одежда, но он в ней больше не нуждался. Все в единочасье переменилось. Улыбка его покойной жены… померкла. Его больше не волновало ничто. Странный покой воцарился в голове вопреки всем ощущениям. Словно дух, что был скован в цепи, возрос над всеми преградами. Он видел. Видел все так ясно, как никогда. Пред ним предстал лик Бездны. Он смотрел в его суть холодными белыми углями, неспособный испытать сострадание или жалость от одного лишь убогого вида телесной оболочки пред собой. Норамель ощущал его отрешенность и благодарил судьбу за это. - Вы явились сюда чтобы позабавить меня? Если так, то вам удалось. Я удивлен… - Я удивлен не меньше вашего. Но знаете, теперь мне уж точно не страшно. Лик молчал, недвижный и бесчувственный. Норамель отвел свой взгляд с него на Ремиэля, покойно дремавшего рядом с ним. Безмятежность его постаревшего за какие-то часы обыкновенно твердого лица укрепила покой в самом ученом. Все было решено самой Судьбой. - Я смею молить о сущем пустяке для такого, как вы… Уничтожьте нас. Сотрите наши души, ибо нет нам пути назад. И не желаем мы дороги вперед. Бездна насмехалась, оскалив ровный ряд острых зубов. - Ты позволишь себе рассудить судьбу своего спутника? Как по мне, так он боится умирать. Норамель лишь слабо качнул головой. - Нет. Я знаю, что так станет лучше для нас обоих. Теперь наша судьба едина, и поныне будем мы существовать в сплошной муке. Такова была сила нашего греха. Тьма перед ученым осталась вновь безмолвной. В последний миг, прежде чем надтреснувшее стекло не лопнуло, Норамель успел повернуть голову к своему спутнику. Его спокойное спящее лицо… Видел ли он вновь тот же сон, или наконец обрел избавление?