Не выходя из комнаты, и кровь такая тёплая. И кто-то надрывается, а ты сейчас живёшь. Не выходя из комнаты, ты знаешь — жизнь не серая, Ты знаешь — боль недолгая, ты знаешь — не умрёшь.
И руки снова трясутся, смахивая с полок ненужный хлам. Глаза бегают от предмета к предмету, но никак не могут наткнуться на знакомые, такие нужные сейчас, очертания. Почему никак не получается запомнить, куда кладёшь эту маленькую серую коробку? Почему каждый раз, ощущая тот самый момент, приходится искать, сгорать от нетерпения и нежелания ждать? Такой знакомый он, этот момент. Когда до скрипа в зубах хочется почувствовать лезвие сначала в руке, а потом на коже. Желание, безумное желание устремляет вперёд, руки чешутся, глаза слезятся. Состояние похоже на транс. Ты снова обидел. Снова оскорбил, нагрубил. Ты чувствуешь, как раскаяние пожирает изнутри. Не хотел, не хотел! Но уже давно всё идет не так, как ты хочешь. В детдомах никогда и ничего не идет так, как кружится и ласкается в мечтах. Суровая реальность, она кажется серой и страшной, холодной и омерзительной, ты трудный подросток. С тобой общаются врачи и пытаются понять, в чём дело. Они тепло улыбаются, но ненавидят тебя, ведь именно им ты успел нагрубить больше раз, чем прошло минут. Ведь это из тебя льются пошлости без остановки, а нахальная улыбка не слезает с лица. Тебя выгоняют, тебя не понимают, а ты стоишь и в растерянности смотришь на дверь, за которой обсуждают твоё отвратительное поведение. Но это же… защитная реакция. Почему они не хотят понимать, что ты не желаешь говорить о смерти родителей, о том дне, когда вы втроём, такие счастливые и весёлые, возвращались из парка? Почему они никак не запомнят, что тебя выворачивает изнутри осознание того, что ты один? Настолько один, насколько только может быть вообще одинок человек в этом мире. Людей так много. Так много! И ты один. В сердце пусто и почему-то больно. Откуда боль в пустоте? Такая чёрная, мерзкая, липкая, будто чужая кровь. Как та, что была повсюду в тот день. Ты стоишь и смотришь в стену. На дверь, белую и холодную, и снова на стену. Между дверью и стеной нет разницы, совсем нет. Они обе ведут в никуда. Ты пытаешься ухмыльнуться на случай, если они снова выйдут, но ничего не выходит. Маска сломалась и упала к твоим ногам. Сделалась настолько хрупкой, что поднять её нет возможности. И ты бежишь. Скорее, чтобы никто не увидел тебя без маски. Залетаешь в комнату и по привычке лезешь рукой под кровать. Чертыхаешься, ведь нужную коробку ты давно переставил. Закрываешь на щеколду дверь и продолжаешь искать. Нервно, напряженно, закусив губу, как наркоман в поисках новой дозы. Усмехаешься подобранному сравнению. Так и есть, так и есть… Наконец, оно в руке. Наспех протерев спиртом из бутылки, приставляешь к коже и проводишь первую полосу. Боже, после тупых ножей с кухни тонкое лезвие — это просто подарок. Оно плавно входит под кожу и не вызывает никакой боли. Ты терпеть не можешь боль, но больно. Не тебе, а людям, которых ты обидел. Каждому из тех врачей, которым ты грубил. Им больно. Чем ты лучше их? Ты стараешься помочь. Стараешься забрать частичку боли. В закрытой комнате, присев на кровать, ты следишь за тем, как кровь медленно струится по запястью и ниже, к локтю. Она тёмная, густая и невероятно тёплая. Она такая живая, что даже живее тебя. Тебе уже слишком больно, наверное, было лишним проводить по ладони, но и называть шлюхой дочь старшей медсестры тоже было лишним. Всё лишнее дает о себе знать, рано или поздно. Ещё один разрез и ещё одна вспышка боли. Кажется, что что-то пошло не так. Например, что мир кружится и становится серым, когда все цвета сливаются в один. Это так не похоже на мир, полный красок. Не созданных человеком, а настоящих. Таких, как зелёные листья, голубо-синее небо, отражающая его вода. Природа стала ярче в несколько раз с того дня, болезненно ярче, и ты не раз её благодарил. Ты вовсе не собирался умирать сегодня, потому что ещё не поймал закат на чердаке сквозь пыльные стекла — не было времени, и ты пугаешься. Но карусель не остановить, и мир стремительно темнеет и всхлипывает тебе на ухо, падает мокрыми солёными каплями на грудь, затихает окончательно. Ты лишь успеваешь подумать, что тоже хотел бы заплакать, как и этот мир.***
Сначала просыпается сознание, а затем и тело. Руки ноют, они будто крепко связаны. Ты морщишься и приоткрываешь глаза. Ты в своей комнате, всё ещё закрытой на щеколду. Кровать в зоне видимости, вся в бардовых пятнах и разводах. Но ты не один. Справа от тебя сидит мальчик на вид лет четырнадцати. У него огромные глаза нездорово-красного цвета, а ещё он постоянно шмыгает носом, не отрывая от тебя взгляда. Мальчик взъерошен и похож на воробья, и тебе хочется поднять руку и вытереть пальцем мокрые дорожки с щёк ребёнка. Но руки слишком тяжёлые и не желают даже шевелиться. — Сколько тебе лет? — спрашиваешь ты, будто это тот самый вопрос, который нужно задать. Но ты чувствуешь, что что-то спросить нужно. — Пятнадцать, — говорит мальчик и морщится, вытираясь рукавом. — Как ты сюда попал? — продолжаешь ты спокойным голосом, будто это не ты недавно истекал кровью из порезанных вен. — Я здесь живу, — отвечает мальчик, а ты изумлённо распахиваешь глаза. Беглый осмотр комнаты, на который не хватило времени перед… этим, показывает, что, действительно, комната не твоя. У неё такая же планировка, такой же цвет стен, а у кровати того же цвета постельное белье, но комната не твоя, чужая. — Я вломился в твою комнату? Почему же ты молчал? — мальчик разглядывает свои руки и не поднимает глаз, а ты, приподняв всё же руку, рассматриваешь бинт на запястье и, сделав усилие, всё же стираешь с правой щеки ребёнка холодную каплю. Мальчик дёргается и замирает, а затем начинает говорить быстро-быстро, и ты морщишься, пытаясь разобрать его слова. — Я всегда наблюдал за тобой, ты такой сильный, такой храбрый, ты лучше их всех, ничего не боишься. Я хочу быть как ты, я хочу тоже так говорить, быть таким крутым. Я читал книгу за столом, когда ты вошёл и начал рыться в вещах. Я был поражён и просто замер, я не знал, как реагировать, а потом ты нашёл лезвие и начал… — мальчик смутился, но тут же продолжил, — а потом что-то пошло не так, и я увидел, что ты уми… уми… — тут его затрясло, и по носу скатилась большая слезинка, которая тут же шлепнулась на простыню. — Эй, тебя как зовут? — спрашиваешь ты, отмечая про себя, что мальцу нужно принести постельное бельё. А ещё, что он хочет стать таким, как ты. Но эти слова тебе непонятны. — Во… Володя, — икает парень и снова яростно утирается рукавом. Ты вдруг замираешь. — Володя, а почему я всё-таки нашёл у тебя лезвие? Он затихает, даже перестает икать. Смотрит на тебя пристально, и вдруг говорит шёпотом, опять быстро-быстро: — Я же всё хочу, как ты, все знают, что ты режешь… Я тоже хотел, но ещё ни разу… Твои глаза расширяются от ужаса. О Господи. Что же он несёт? Разве можно считать это развлечением? Разве можно такому подражать? Разве можно, в конце концов, хотеть быть похожим на тебя? Собравшись с силами, ты дёргаешь его на себя за рубашку. Ты хочешь так много сказать ему, и ты захлебываешься собственными словами, не находя нужных, важных. Ты вдруг с горечью осознаешь, что он первый, кому ты говоришь об этом. — Послушай, Вова. Послушай меня внимательно. Не смей, слышишь? Никогда не смей резать себе руки. Себе что-то… ты не понимаешь, нет, ты не понимаешь! — ты отчаянно цепляешь его руками, не обращая внимания на боль в запястьях. Так сильно, что его холодный мокрый нос сталкивается с твоим, а руками он судорожно цепляется в твои плечи. — Вова… Вова! Разве это игрушки? Разве это, — ты показываешь свои руки, — тебе игрушки? Послушай, ведь в мире столько всего интересного, книжки, фильмы, мечты, в конце концов, разве стоит это покалеченной жизни или шрамов на всю жизнь?! Володя отрицательно качает головой, глядит с испугом, а ты вдруг осознаёшь всю отвратительность того, что ты делаешь. Она вдруг поднимает голову, как спавший ранее сторожевой пес, и грозно рычит, скалится. Ты понимаешь это, лишь представив, как этот растрёпанный черноволосый мальчишка с безумным блеском в глазах водит лезвием по своей коже. Ты будто смотришь на себя со стороны. Ты будто возвращаешься на несколько лет назад. И боль визжит внутри тебя, бьётся о стенки души, а они покрываются трещинами, заставляя полыхать щёки, собираться в глазах горьким слезам. И тут Володя ложится на тебя, обхватывая своими тонкими ручками за шею. Он тыкается носом в плечо и бормочет так по-детски и невинно: — Я больше не буду… И ты вдруг смеёшься. Счастливо и по-настоящему, так, как не смеялся уже давно. Грудь трясётся от смеха, и ты осторожно, стараясь не тревожить запястья, прижимаешь к себе маленькое худое тельце. Володя смеётся вместе с тобой, подняв растрёпанную голову, смотрит тебе в глаза. Вы улыбаетесь друг другу ещё несколько мгновений, затем ты встаёшь, поправляешь футболку и выходишь. За чистым бельём для одного мальчишки-воробья. Врачи снова стоят перед тобой полукругом, снова давят на больные места. Ещё неделю назад ты бы отбивался. Ты бы язвил, огрызался, давил бы в отместку на их чувствительные точки. Ещё неделю назад ты жил прошлым и мерзким настоящим. А сейчас ты поднимаешься со стула и покидаешь комнату, где за получасовой сеанс не проронил ни слова. Ты не закрылся, ты, наоборот, открылся максимально. Ты слушал и внимал, просто не отвечал. Ещё неделю назад ты бы корил себя за совершённые поступки с лезвием в руках. Рука и сейчас иногда ноет, просит ощутить в себе металлическую тяжесть. Но ты идёшь по коридорам и сворачиваешь на пять шагов раньше, чтобы, опёршись о косяк, взглянуть на растрёпанную мальчишечью макушку, склонившуюся над книжкой, и тихонько позвать: — Эй, Вовка, чего читаешь?