How are you, Ангел?

Она пахнет ментолом, вишней. Она пахнет духами, и если бы только говорить по-французски, то целый мир бы знал, как они называются. Она пахнет гордостью, неприступностью, она пахнет банальным флиртом. Пахнет флиртом со всеми подряд, кто сворачивает от неё шею. Но их можно понять – она очаровывает и совсем редко, самую малость разочаровывает. Ведь от неё вечно ждёшь ласки, заботы, хотя бы одно прикосновение мягкими ладонями по плечам, а она вечно строга, груба, словно без души. Я знаю, что душа у неё огромная. Почти такая же огромная, как моё восхищение ею. Я смотрю, теряюсь, не зная, можно ли вообще что-то в её присутствии говорить. А потом задаю вопрос, от которого мы обе вздрагиваем: – Ты веришь в любовь? – по мне сразу заметно, что я маленькая и жизни не видела. Видела её, пахнущую морем, солнцем, до красноты целующим её тело. Видела её, улыбающуюся и смеющуюся громко-громко, что дыхание в моей груди замирало. Но не видела жизнь: ни с ней, ни без неё. И её лицо почти не меняется, когда она хочет ответить на мой глупый вопрос. Руки у неё, как обычно, дрожат, и мне очень надо накрыть их своими. Нет, не согреть – а чтобы она почувствовала, как мои дрожат ещё сильнее. Я зачем-то тянусь, но потом отхожу, потому что что-то внутри меня бесповоротно меняется. И в ней меняется тоже: она становится серьёзной, снимая свою прекрасную улыбку: – Бог уберёг, – впервые я вглядываюсь в её глаза, за которыми столько всего, что я ни за что не смогу объять и обнять. Она смотрит. Но смотрит сквозь меня, как всегда это делает. Ведь кто я такая, поставь меня этот самый Бог рядом с ней? Её жизнь – кино почти. Её жизнь – что-то далёкое для меня, не знающей даже о себе чего-то, кроме очевидного. Я каждый день смотрюсь в зеркало, а она в нём видит себя и ещё кучу ролей, воспоминаний, болей, радостей. Я прячу глаза, когда она отвечает резким выстрелом мне в лоб. Она оценивает меня, и мне хочется провалиться сквозь землю, возможно, предварительно схватившись за её руку или, ещё вероятнее, сорвав с её губ поцелуй. Но – снова дистанция. Она закуривает, выдыхая дым подальше от меня, а я с головой ныряю в ментоловое облако. Её пальцы пахнут сигаретами, её волосы пахнут жизнью. Она сидит рядом, а я боюсь, что момент опять упущен. Приподнимая голову, она подставляет лицо свету от солнца. Оно давно не греет, а лишь обжигает. Губы подрагивают, и она опять говорит. Говорит со мной: – Дашь почитать что-нибудь из своего? – от солнечного света ещё чётче вырисовывается контур: мне хочется дотронуться до её скул и не пораниться, хочется стекающими вниз движениями прикоснуться к шее и ощутить. Ощутить через одну маленькую жилку всю ту жизнь, которую она живёт раза в два дольше меня. Боже, какая насмешка! Между нами километры, годы, мнения. Между нами всё то, что вообще можно положить или поставить между нами. Между нами она сама, которая загадывает встретить единственного, единственного самого, в ком можно необдуманно утонуть. Она вслух говорит играючи, шутя, что ей не хватает любви, а ночами задыхается от слёз и одиночества. Говорит и говорит во сне. А я уже прямо сейчас готова подарить ей весь мир, бросить всё, на что она посмотрит, к её ногам. Но я ведь не единственная. Не для неё. – Тебе не понравится, – я сама от своих слов подскакиваю, потому что хочется вручить ей блокнот. Хочется показать ей, что её именем и образом залиты мои страницы, моя душа, моя любовь, от которой жжёт в груди. – Там про любовь, – я усмехаюсь, а она выбрасывает докуренную сигарету. Мы молчим минуту, вторую. В её присутствии молчание кажется чем-то самим собой разумеющимся. В её присутствии, в принципе, нестыдно молчать, перебирать пальцы или камни на берегу. Я слушаю её дыхание и, как законченный романтик, решаю: пусть хотя бы так. Пусть не со мной, но рядом. Пусть под одним небом и пусть счастлива. Я вновь смотрю на неё, потому что не могу насмотреться, и молюсь, чтобы у неё всё было. Чтобы она чувствовала себя в любви, безопасности, чтобы улыбалась, наживала воспоминания и никогда не упала в котёл неразделённых эмоций, в котором я варюсь. – А вдруг только так я в неё поверю? – спрашивает без издёвки, без сарказма, без выброшенных передо мной белых флагов. Во взгляде – больше ясности, чем на чёртовом южном небе. Я неосторожно тяну руку к ней, вторую – к блокноту. Но вовремя обе одёргиваю, потому что мне нельзя! Мне нельзя вот так врываться в её жизнь, словно снег в мае, который всё чаще стал выпадать даже в июне. Она никогда не поймёт меня, никогда не примет мои чувства. И своей писаниной, которой я замарала уже и салфетки, и запястья, сделаю только хуже. Стоит ей только узнать себя хоть в одном моём слове, начнётся катастрофа. И я буду стоять посреди огромного мира, где всё выжжено, сломано, перевёрнуто, а душа будет рваться к человеку, ушедшему навсегда в никуда. – Это так не работает, – пожимаю плечами – неестественно, как кукла на вывернутых шарнирах. И я вижу, что она не верит ни единому моему жесту. – Любовь – штука, которую надо чувствовать, – усмешка выходит как-то синхронно. Мы обе опять вздрагиваем, но она молчит. А я зачем-то продолжаю говорить. Наверное, хочу, чтобы она меня услышала: – Читать о ней – прошлый век. Она смотрит внимательно. Иногда по её глазам можно карты разгадывать, иногда – зашифровывать. Но я каждый раз теряюсь в них, как в дебрях леса около дома. Даже если я хорошо его знаю, никто не гарантирует, что за очередной берёзой ко всем чертям не собьюсь с пути. Так и с ней – сегодня я смотрю, и мне кажется, что созвездия родинок и нетерпеливые вздохи я знаю. Знаю так, что ночами повторяю, будто мантру. Но уже завтра я забуду, как она говорит и что делает, а после неё, странной, непредсказуемой, невероятной, останется только силуэт. И пусть мне повезёт, чтобы остался он в моих руках. – Писать о ней – наш век? – невозможно отразить или отрезать этот её напор. Я отворачиваюсь, чтобы она не видела моего лица, моих глаз, в которых она читает всё, как по книге. Она столько раз говорила, что проницает людей, что я бросила считать на пальцах. Даже не записываю за ней. Просто верю, что и по моим глазам, которые неотрывно следят за ней, когда она не видит, всё ясно. – Наш, – киваю, не поворачиваюсь. Чувствую, как ей плевать на моё смущение и то, что я сижу спиной. Слышу щёлкающую зажигалку – она опять закуривает. Тлеет сигарета, а вместе с ней моё сердце. Дым окутывает нас, и она растворяется в нём, словно очень долго странствовала и вот теперь вернулась домой. Он – родной. Он роднее всего, что обычно тянет её вниз. Я медленно достаю блокнот и начинаю рвать из него листы. Один, второй, третий – вдохновение, которое навсегда со мной, потому что оно подарило мне лучшие дни в моей грустной вечности. Они так легко поддаются, словно совершенно не выстраданные. Словно не кровью, потом и заканчивающимися чернилами. Потом я выхватываю из её пальцев сигарету и подставляю к краям бумаги. Рукописи горят. Горят так, чтобы навечно сохранить секрет одного нерадивого писателя. Протягивая ей блокнот с оставшимися листами, я стараюсь не смотреть на неё. Она принимает его, и я срываюсь, навечно хороня в себе клокотание сердца, вздыхания по ней и без неё и эту свою откровенно дурацкую любовь, выплеснутую на бумагу.