How are you, Ангел?

Пахнет хлоркой и трясёт. Трясёт так, что ладони соскальзывают с колен. А она сидит рядом и боится пошевелиться. Мы молчим. Меня разрывает изнутри от боли, которая накатывает волнами. Она еле сдерживается, чтобы не начать дрожать мне в такт. Ей тоже страшно. Ей тоже больно, пусть и отчасти. — Как ты? — спрашивает, зная, что вопрос сам по себе очень глупый в нашей ситуации. От раны на ноге очередная повязка красная насквозь, а вместе с кровью от меня уплывает и сознание. Я держусь из последних сил, и она это чувствует. Я не чувствую почти ничего. Неопределённо дёргаю плечами вверх, подавая последние признаки жизни. Она подрывается, когда показывается мужчина в белом. Голос у доктора скрипящих, неприятный. От каждого звука, даже если мужчина просто взмахивает рукой, я морщусь. Всё ещё кажется, что это не со мной. В кабинете, куда мы заходим, добавляется запах спирта и совсем уже осязаемая безнадёга. Городские больницы всегда так и пахнут: старостью, отчаянием, запёкшейся на коже кровью. Доктор хмыкает и заставляет раздеться. Щёки полыхают от понимания, что ещё только в одних трусах я перед этой женщиной не сидела. Но выбора нет: сквозь боль и не без помощи стягиваю штаны, под которыми на бедре расползается причина, почему я здесь. А она — со мной. Кровь струится по коже, щекоча. Потом скатывается на белый пол и разбивается на брызги, некоторые из которых ещё в полёте сворачиваются. И я смотрю в пол, потому что не могу смотреть куда-то ещё. — Зашивать будем без наркоза, — как отрезает, произносит мужчина в белом. И я всем нутром ощущаю, как напрягается она. Она — та, без которой я не дышу. И та, на которую иногда боюсь дышать, чтобы она вдруг не испарилась, словно сон. Я люблю её, кто бы что ни говорил. Отбрасывая предрассудки и глупые мысли, я знаю, что без неё не протяну под нашим небом ни дня. Я слышу, как она взрывается. Слышу, как начинает кричать и ругаться. Я слышу и хочу её остановить, но рука пролетает мимо её тонкого запястья. Терпеть невозможно, а кровь не останавливается. Капает и капает, забирая силы. Женщина бросается ко мне, когда моё лицо зеленеет. Я не вижу этого — она говорит мне, склоняясь. Всё, что различимо, — её огромные испуганные глаза. Такими я наблюдаю их последние несколько часов, и мне так это не нравится. Очень хочется по крупицам собрать все те слёзы, которые она сдерживает, и подарить ей улыбку. Ей безумно идут все её улыбки. Она так красиво, так невероятно улыбается — я теряю голову. Меня кладут на бок, и я чувствую, как руки в перчатках прикасаются ко мне. И чувствую её руки тоже. Тепло от них разливается по моему телу — впервые с несчастного случая становится невыносимо. Невыносимо хорошо. Она быстро находит мою ладонь, когда доктор заносит надо мной иглу, и первый стежок я встречаю вместе с ней. Я сжимаю её руку изо всех сил и чтобы не закричать. От боли немеет всё, от макушки до пяток. Мне сложно дышать. Но ее прикосновение к моей голове, запутывающее волосы и мысли, возвращает меня на землю. И я могу контролировать лёгкие, открывать глаза, в бреду и без пауз повторять «спасибо». Она усмехается. С горечью, жалостью и ещё чем-то таким, что я не вижу сквозь пелену слёз. Крепче и крепче стискивая её ладонь, я надеюсь не потеряться в собственных метаниях. Меня мутит. Перед глазами всё расплывается, и мне хочется бежать от этого состояния. Мне хочется резко вскочить с кушетки и рвануть, куда получится. Но меня держат. Доктор шипит, когда я дёргаю ногой. А она рядом. Она наклоняется ещё ближе ко мне. — Тише, солнышко, тише, — свободной рукой она собирает с лица слипшиеся пряди, потирает бледную щеку костяшками. — Ты молодец. Ты большая молодец, — шёпот касается моего виска, потом я чувствую горячие, влажные губы на нём же. И мне просто ужасно, что это происходит именно в такой ситуации. Именно при таком моём состоянии. Но все эти манипуляции, которыми она отвлекает меня, работают. Они действительно отвлекают, и я даже не замечаю, как тело само расслабляется: доктор отводит иглу. В момент всё вдруг становится таким чётким и громким, а боль, от которой некуда было деться, наоборот, кажется совсем-совсем далёкой. Мужчина в белом кладёт повязку поверх шва, от которого, я уверена, будет чудовищный шрам и напоминание. Напоминание о том, что я самая непроходимая в мире идиотка. Меня ещё трясёт и покачивает, когда я встаю на ноги. Она держит меня. Она, как всегда, рядом. В борьбе со слабостью я едва попадаю в штанины, едва умудряюсь натянуть брюки на себя. Тяжело. Безумно тяжело, будто голова у меня — квадратная, а всё тело — струна, удерживающая его. Мне очень хочется спать: я так устала от всего, что произошло. Я так устала от эмоций, с которыми не могу справиться. И они подступают, в самом горле стоят, раздирая его. Я с трудом сдерживаюсь, поворачивая дверную ручку. И уже не сдерживаюсь, ступив за порог кабинета. Стоит мне оказаться рядом с ней, а ей — со мной, я падаю в её объятия и утыкаюсь в неё носом. Слёзы льются — не остановить. Она гладит меня по волосам, понимая, что эта истерика мне нужна. Я обнимаю её за талию, прижимаясь всем телом. Я чувствую её, но это не помогает успокоиться. Я захожусь в плаче снова и снова, каждый раз, когда уже на грани того, чтобы спокойно уйти из больницы. А она не торопит. Её руки везде, и в какую-то секунду я теряю их след, не знаю точно, где они есть. С плеч они по лопаткам, на талию, вдоль позвонков. Они собирают всю мою боль, всё, что я чувствовать не должна. — Спасибо, — бормочу я со всхлипами куда-то под ключицу ей, а она сильнее обхватывает меня, обещая, что всё будет хорошо. Я ей верю. Я ей доверяю.