Game over

— Блядота. — И она не знала, к кому обращалась: к себе, или к мирно и даже мило спящему на её подушке Стужеву. Он не изменился. Даже в сексе, чёрт возьми, он остался абсолютно тем же. Так же двигался, так же целовал. Это пугало. В какой-то мере. Но больше Никиты, больше ночи, проведенной вместе, её пугала она сама. Слезы, которые катились по её щекам и никак не хотели останавливаться, даже когда холодные капли, отдающие металлом и хлоркой, коснулись её кожи. Холод воды остужал голову, приводил мысли в порядок, раскладывал все по полочкам. Но он не вносил ясности в ситуацию: что её так напугало. Что заставило проснуться среди ночи в слезах и бежать. Бежать сначала в ванну, потом в зал, где все-так же хранились неразобранные сумки. Хватать из гнезда спящего горностая и сбивая ноги в кровь босиком спускаться по холодной лестнице. Все казалось таким смазанным и чужим, таким далеким и страшным. Сломанным и ненужным. Ошибкой. И всё мылилось перед глазами ровно до тех пор, пока она не пересекла городскую черту, но в голове всё пульсировала мысль «девочка, беги», что заставляла Ярославу вжимать педаль газа в пол и не останавливаться. На полной скорости нестись прочь. Но прочь от чего, Яра не могла понять. Просто надо было бежать. Подальше от всего. Подальше от них: правильных, шаблонных. Идеальных деталек в большом пазле. Пазле, где ей не было места. «Девочка, беги!» Она опустошает все свои счета. Снимает все свои деньги и складывает красные пятитысячные купюры в рюкзак. Просто мечется от банкомата к банкомату, снимая возможный лимит, стремясь наследить как можно сильнее, запутать всех, спрятаться. Найти свой камень и залезть под него. Чтобы никто не смог докопаться. Паника-паника-паника. Бежать, прятаться. Спасать себя. «Девочка, беги!» Беги как можно дальше, может, даже в другую страну, лишь бы подальше отсюда. Подальше от брата, что за счет тебя пытается самореализовать свою моральную нищету. Подальше от друзей, что ставят свои желания и счастье выше твоих. Подальше от мужчин, что всю твою жизнь вытирали от тебя ноги. «Девочка, беги!» Беги и прячься. Как можно дальше. Как можно тише. Заляг на дно и не высовывайся. — У меня просто в голове не укладывается! — Орет Ящер, размахивая руками, словно мельница, стремясь заполнить пустоту собой. Хотя, скорее, наверное, в себе. — Как она могла? — Ногами, — ехидно шепчет Клим Капитану, и мужчина лишь глумливо улыбается в густую бороду. — Как она могла бросить все и сбежать? — Патетично орет парень, привлекая к себе внимание. — Ногами, — теперь уже ехидничает Капитан, отпивая из чашки мятный зеленый чай. Несмотря на то, что прошел год, а Рыжая все равно хранила у себя его любимый чай. Это льстило. — Да как она могла? — Да ногами, Ящер, ты заебал! — Чашка со стуком опускается на столешницу, и все в комнате направляют внимание на мужчину, что за секунду вдруг заполнил собой все пространство. — Хули вы тут сидите, обвиняете её? Да, фляга у девахи свистанула. Но я ее понимаю! Что вы, блядь, сделали, чтобы она осталась, стесняюсь спросить? По вашим рассказам, лучше бы я ее в пустыне пристрелил, чем к вам сюда отправил, умники хуевы. Меньше бы мучилась. Все такие пиздодельные, у всех проблемы, которые она, кстати, решала. А у нее, блядь, будто не было проблем. Это ПТСР. Типичный. Удивлен еще, как она не передушила всех во сне прежде, чем свалить. И знаете, что? Посмотрев на вас всех, я бы без вопросов поддержал ее решение. Еще бы и подушку придержал. Где бы Рыжая сейчас не была, ей там явно лучше, чем было бы здесь. Девочка, беги. — Девочка, беги. — Словно тост, повторяет за ним Клим и опускает и свою чашку с рюшами на стол. — Вот девочка и дала по съебам. — Что еще за «девочка, беги»? — враждебно спрашивает сонный Ростислав, который бы с удовольствием вернулся бы в свою постель, а сидел бы на этом военном совете в четыре, мать их, утра. Но статус брата вынуждал его быть здесь. Сидеть в этой массе тестостерона и чувствовать себя на диво ущербным среди этих качков. — Так всегда генерал наш говорил, когда видел её. «девочка, беги» — это что-то вроде нашего девиза. Помнишь, Клим, как она однажды сутки бегала, чтобы сердце билось? Ебать я тогда проорался, — мужчина смотрит вдаль и улыбается в густую черную бороду, а мужчина слева, костлявый, словно та смерть, глумливо улыбался, обнажая клыки. — «Беги, девочка. Беги.» Да-а, Рыжая была тем еще кадром. — А я не знал этого… — Задумчиво говорит Ящер, и в ответ слышит лишь смех. Злой, издевательский. — А ты никогда не смотрел дальше своего охуительно длинного члена, братан. — В общем, как бы то ни было, я рад, что Ярослава наконец-то сдвинулась с мертвой точки. — Подвел итоги Капитан, пряча самодельную бумажную коробку с чаем в шкаф. Она помнила даже такую мелочь, как его нелюбовь к жестяным банкам. Чуткая девочка. Милая и добрая. И за какие заслуги ей весь этот пиздец? — А ты, патлатый, подними уже голову. Да, сбежала подружайка, но это не конец света. Найдешь себе новую. Ты в этом мастер. А девка пусть себя поищет, а то нихуя кроме армии и саморазрушения не знает. Вернется через пару лет. Нагуляется и вернется. А теперь - в расход. Тяжелая рука опускается на плечо Стужева, но он практически не ощущает ее веса. Он сидит, опустошенно опустив голову и смотрит на свои босые ноги, совсем не чувствуя холода паркета. Он вообще в этот момент почему-то ничего не чувствовал. Напрашиваясь вчера к ней в гости он и не ожидал, что все закончится именно так: криво, косо, как-то через пизду. Нет. Он ждал совсем другого. Не было даже намека на секс. Он просто хотел побыть немного с ней. Совсем чуть-чуть вспомнить её объятья, её поцелуи, её светящиеся глаза, когда она кончает. Разве можно его за это осуждать? Нет. Он просто хотел окунуться в прежнее счастье. Почувствовать в своих руках оригинал, а не ебаную реплику. Вспомнить, как все начиналось и чем закончилось. Во что она превратилась? Как стала той, кто есть сейчас? И сколько в этом его, Стужева, вины? И в какой-то момент, когда все покинули кухню, оставив его совсем одного в её квартире, Никита вдруг понимает, что всё это — его ебучая вина! Только его. Если бы не он, то, возможно, она не ушла бы в армию, не пережила бы все горячие точки, какие только можно, не стала бы убийцей. Но нет. Это все — его вина. И вдруг, в этой узкой кухоньке, его мысли почему-то уплывают в абсолютно странное русло. То самое, где они с Ярославой живут вместе. Им уже по тридцать, он давно практикующий адвокат, а она не работает, потому что нужды в этом нет, ведь он зарабатывает огромные деньги, а с детьми сидеть кому-то надо. Он отчетливо видит, как приходит с работы и даже не успевает скинуть обувь — это приходится делать на ходу, потому что на шею ему кидаются две шестилетки: у девочки абсолютно черные, его, волосы и серые, мамины глаза, а парень — его точная копия, но с ужасным маминым характером и её цветом волос. Все рыжие такие. Они счастливы, веселы, рассказывают про парк и про младших братика и сестричку. А потом с кухни появляется она. Ярослава словно плывет, едва касаясь ступнями пола. Все такая же стройная, красивая, высокая с еле заметным животом, который она бережно обнимает, будто старается защитить от всего мира. Она видит его, и улыбается так ярко и счастливо, будто в мире кроме него никого больше не существует. Только он, только Никита. И он на секунду замирает от этой улыбки, сбрасывает детей с рук, отправляя их играться с собакой в зал, а сам заталкивает её обратно в кухню, прижимает к стене и целует. Целует так, будто через секунду всего этого мира не станет. Как в последний раз. Стараясь обхватить руками её всю, вдавить в себя. А она отвечает. Зарывается пальцами в его волосы и целует-целует-целует… А потом Никита открывает глаза. И понимает, что он все еще посреди этой пустой кухни, что он все еще ебанько, который все проебал, и что по его щекам текут слезы. Самые горькие слёзы, какие он вообще видел за всю свою жизнь. Слезы осознания, что ничего хорошего уже не будет. Ростислав страшно зол. Эти уроды вытащили его из теплой кровати в самую рань и заставили переться куда-то по холоду, чтобы просто посидеть в её квартире и послушать, как её дружки обсуждают, что всё плохо. Охуеть развлечение. Ему же не нужен сон! Ему же не надо высыпаться перед тяжелым рабочим днем! Не надо весь день ублажать отца, чтобы он посмотрел на него хотя бы с половиной того одобрения, что мужчина смотрел на сестру. Нет. Ему надо было переться в её квартиру. Других же дел у него нет. Но на часах шесть утра, и смысла спать уже нет, поэтому парень включает автопилот: душ, завтрак, такси до офиса отца. Все как по часам. По секундам. Но сегодня даже раньше из-за этих уродов, хотя надо будет сказать им спасибо: отец любит пунктуальных. Но сегодня был очередной день, когда отец молча, полностью игнорируя Ростислава как своего сына, пялился на одну единственную фотографию Ярославы, которую она прислала еще на первом году службы. Каска больше головы наползала на глаза, вокруг огромные мужики с оружием, на заднем фоне шатры, вертолеты, бронетехника. И она: яркая, веселая. Живая. Ростислав ненавидел ее всей душой, потому что это не его фото стояло на родительском столе и не его потрет висел над камином в общей зале. Не он любимчик семьи, хотя всегда из кожи вон лез ради этого: отличник с высшим баллом в школе, лучший спортсмен, все грамоты и медали всегда были его. А что сделала она? Залетела, сделала два аборта, прыгала по хуям, как лягушка. И не сделала ровно ничего, чтобы родители ее любили. Совсем ничего. А он ежедневно рвет жопу, чтобы отец хотя бы просто посмотрел на него, а не пялился в ебаное фото на столе. Ростислава снедала изнутри желчь из ревности и ненависти. Он всей душой ненавидел сестру и, Господи, как же он был счастлив, когда узнал, что она умерла. Эта была ужасная гамма чувств: стыд и счастье. Непередаваемое, мать его, счастье. И самый жгучий стыд, ведь она же его сестренка. Маленькая Ярочка, которая всегда била мальчишек, которые его обижали. Его Рыжуля. Но весь стыд прошел в тот момент, когда на втором этаже завыла мать. Натурально завыла, словно волчица. А она и была волчицей, что потеряла своего любимого детёныша. Мать горевала настолько, что отцу пришлось даже вызывать врача, чтобы успокоить её, потому что она разнесла половину его кабинета, крича и плача. И лишь известие о беременности смогло более-менее притупить её горе. Но не полностью стереть его. И даже после известия о её смерти на него смотрели, как на второй сорт. Совсем никто, почему-то не подумал, что он тоже может горевать. Что его тоже надо жалеть и гладить по головке. Нет, вместо этого отец дал ему очередной контракт на рассмотрение, сказав «А, это ты», когда увидел его. Кайф. И даже сейчас, спустя столько лет, его тягают из-за неё туда-сюда, словно игрушку. Словно он сам, без нее, ничего не значит. В какой-то мере, так и было. — Доброе утро, отец. Ростислав улыбается, действительно радуясь отцу, намеренно игнорируя его пустой и печальный взгляд. Мужчина словно смотрит на обречённого. — Как там… — Он на секунду запинается, но тут же берет себя в руки: Арсений не привык показывать свою слабость. Даже собственному сыну. — Как там Ярослава. — Уехала. — Холодно, даже сквозь зубы отвечает Ростислав. Его отец видит это, замечает реакцию и лишь неодобрительно качает головой. Глупый мальчишка. — А почему тебя это заинтересовало? — Она же моя дочь. — Просто пожимает он плечами, подмечая, как это выводит из себя парня. Арсению даже становится смешно на секунду, но он берет себя в руки, не позволяя парню заметить этого. — Я тоже твой сын. — Зло и отчаянно. Его душа полна ревности. «Именно поэтому он никогда не будет даже вполовину так хорош, как Ярослава.» — Да. И я горжусь этим. Но, дружище, если ты не заметил, она девочка. Плюс, ты всегда рядом. И я всегда могу помочь тебе. А ей… — Арсений набирает полную грудь воздуха и тяжело его выдыхает. — А ей я абсолютно не знаю, чем помочь. — И снова полный тоски взгляд на фотографию. — Знаешь, я всегда хотел, чтобы вы навсегда остались моими малютками, которых я мог держать на руках и защитить от всего на свете. Но малютки выросли: одна прошла войну и шесть лет на фронте, а второй вот-вот унаследует все, что я имею. — Арсений поднимает взгляд от стола. Его тон печален и тих. А в глазах стоят слезы. Горькие, тяжелые слезы. — Когда же мои малютки успели так вырасти? Вопрос в воздух, но Ростислава пробирает до самых костей. До самого его нутра пробирает, когда отец смотрит на него. Взгляд полон печали. Просто невыносимой тоски, от которой Ростиславу самому хочется выть, но он лишь сильнее сжимает папку в руках, чтобы не выдать себя даже малейшим движением. Но Арсения не обманешь. Поэтому он еле заметно улыбается сыну, позволяя себе эту крохотную слабость, и смахивает слезы, включая прежний режим строгого начальника. Но Ростислав не может пошевелиться, потому что вся его жизнь была только что разрушена. Разрушена осознанием, что он такой же до глубины души любимый ребенок, а вся его эта ненависть к сестре… Она была абсолютно ненужной. И вдруг на ум пришли все те пожелания смерти, что он шептал в своей комнате, мечтая проснуться с утра, а его надоедливой сестры просто нет. Нет и никогда не было. Она умерла еще маленькой. Теперь рыдал уже Ростислав. Рыдал в голос, прикрывая глаза рукой, пытаясь стереть слезы рукавом рубашки, осознавая, что вся его жизнь была бесполезна. Что он всю свою жизнь провел в ебучем океане ненависти и зависти. Зависти к её свободе. Ведь у нее всегда был выбор: где учиться, кем быть, куда поехать на выходные. У нее всегда была ебучая свобода, которой никогда не было у него. И именно это снедало его всю его жизнь. Зависть к её свободе. И силе быть самой собой. Теплые руки с родным парфюмом обнимают его, прячут в крепость отцовских объятий и будто говорят: «Все хорошо. Я люблю тебя.» Рыдает Ростислав еще громче и отчаяннее. — С этой стрижкой ты похож на уебана. — А ты с какого-то хуя второй год околачиваешься в квартире моей сестры? — Ты сам прекрасно знаешь, что если за квартирой не ухаживать, тут потом жить будет невозможно. — Стужев привычно надувает губы, выставляя перед старым другом кружку с холодным пивом, и Ростислав усмехается ему. Харизме Никиты в принципе сложно противостоять, а уж когда совершенно нет никакого желания делать этого… — Че, как дела? — Как говорила Рыжая «С завидным постоянством.». — Отвечает Ростислав, расслабляя галстук и отпивая хорошего домашнего пива. — А как же «сказочноебали»? — Смеется Никита, обнажая клыки. — Это была ее любимая фраза. — О, да. Они оба смеются. Пьют и радуются. Будто нет совсем ничего между ними. Будто они всегда были друзьями и никогда не расставались. Они научились жить. Без нее. Существовать в квадратах этой квартиры вместе, пользуясь её вещами, дыша ее воздухом. Они научились быть собой, освободились от рамок, наконец-то выросли… Шебуршание в замке нарушает их идиллию, заставляя обоих подавиться пивом, и они наперегонки несутся к двери, толкая друг друга, сшибая другого с ног. Ярослава заправляет короткую рыжую прядь за ухо и сверкает довольной улыбкой. — Привет. Глаза наконец-то живые.