Ворванью на стенах

На Дануолл опускались сумерки. Вечно свинцово-белое из-за туч небо помрачнело. Лишь кое-где вспыхивали сине-черными лоскутками участки открытого неба. Такое небо хотелось тотчас изобразить, изобразить в ярчайших красках на холсте, но… Ни красок, ни холста у него не было. У него вообще ничего не было – лишь старые лохмотья – остатки от прошлой сытной жизни; огонь, разведенный другим нищим; и это бескрайнее холодное небо. А ведь когда-то было, если не все, то многое. Очень многое. Он не был особо талантлив – кисть, даже самая лучшая, не была ему верна. Он не был гениален, как Соколов, да и в половину не был эксцентричен, как недавно признанная Делайла. Но в нем было терпение на письмо самых огромных картин самыми прихотливыми красками и неугасаемая искра дара видеть в простых вещах глубинный смысл. Жаль, что этого было недостаточно. Полотна не покупали – зачем брать пейзажи, которые и так можно увидеть в городе, едва выйдя из дома? Зачем смотреть на грязь и мутное небо, если можно заказать, например, копию гордого и величественного полотна с не менее гордым и величественным «Тивией»? В общем, восторженность вечно юного мечтателя грязью и сыростью Дануолла мало кто понимал. Зачем? Яркость и пестрость много лучше. Не важно, для какого сословия – богачи кичатся богатством через блеск и вычурность, а бедняки завороженно смотрят, прикидывая, сколько же «мазюлька» стоит в меди и мелком серебре. Когда воцарилась чума, потребность хоть в таком успокоении возросла. А он изображал проулки, полные несчастных больных, а из тьмы на окружающих смотрели тысячи пар глазок-бусинок. Когда предатель Корво зарубил императрицу, художник изображал на полуразрушенных нарисованных домах надписи кровью и едва заметный портрет Джессамины. Тоже, разумеется, кровавый. «Кто же на самом деле виновен?» назвал он картину. И, разумеется, его сочли сумасшедшим. Дом опечатали, его самого объявили чумным еретиком и вышвырнули в Затопленный квартал. Как это в духе Смотрителей и властей: не нравится – с глаз долой, из сердца вон. Первые дни художника пожирала жажда мести. На следующие – насекомые и чувство голода. Если бы он не наткнулся на горстку здоровых на вид нищих, то, вероятно, умер бы. Если бы не залезал вместе с ними в брошенные дома – голодал. Если бы не нашел довольно большую жестянку для вечно затухающего костра из подгнившей древесины и ворвани с заброшенной китобойни Радшора – замерз бы насмерть. Приближался месяц холода – они все и еще несколько выживших переселились на саму китобойню. Изредка там появлялись Китобои – но ни нищим, ни убийцам друг до друга дела не было. Однажды за ворванью отправили бывшего художника. Он никогда прежде не приглядывался к ворвани, но теперь… Теперь он был заворожен. Слабое свечение, невероятно-чистая синева… Лучше и прекрасней самой дорогой краски. С бака капало, и капли цепочкой крысиных следов следовали за человеком. И человек жалел, что не может запечатлеть эту картину. Утешало лишь то, что не сможет никто – таких красок, способных передать цвет Бездны, не существует. В середине месяца тьмы художник понял, что заболевает. Но ему было все равно. Лекарства не было и быть в этой зоне отчуждения не могло – разве что у Китобоев, но кто в здравом уме полезет в самое гнездо подопечных Дауда? Однажды он видел группу Смотрителей, бегущих совсем близко. На следующий день, когда отправился за мутно-грязной водой, нашел их в ручье. К концу месяца холода художник понял, что уже не сможет переносить баки с ворванью. Руки плохо слушались, вечно мерзли, и казалось, будто могильные черви уже разъедают плоть. Он мог лишь смотреть, как жгут китовый жир и изредка, украдкой запускать в початый бак кровящую ладонь, зачерпывать совсем чуть-чуть и долго-долго любоваться мистическими оттенками бирюзы. А затем размазывал по стене, изображая ему одному понятные образы. У него не было кистей, впрочем, его искалеченные болезнью пальцы не смогли бы их удержать. Но кисти не были ему нужны – ведь у него была краска. Самая лучшая на свете краска, что так приятно холодила исходящие гнилью ладони. Он рисовал и рисовал ворванью на стенах, даже не подозревая, что изображает свою личную Бездну. На него смотрели тысячи крысиных глазок, крысы не кусали его – он и так был болен. И художник рисовал крыс. Ладонью – тело, пальцем – хвост. Если бы его вынужденные товарищи были здоровы – непременно смеялись бы над теперь уже действительно сошедшим с ума художником. Но они болели – а пара-тройка чумных и вовсе рыдала кровью – и им не было дела до «творца». А он обливал ворванью пол, наклонялся и, пятясь, водил руками по сдирающему еще здоровую плоть бетону китобойни и вел дорогу из ворвани. Он смеялся – он вновь рисовал Дануолл. Только теперь таким, каким видел изнутри. К месяцу тепла большая часть китобойни и окружающие ее остатки незатопленной суши испещрили «дороги», «река» и «разрушенные мосты». Такими, каким их вспоминало больное сознание. Он рисовал город таким, каким он его видел сквозь завесу полуслепоты и кроваво-черную пленку на слипшихся кровью и гнилью ресницах. Его тело изошло струпьями, из глаз вечно текли кровавые слезы, он не мог согреться и насытиться, но у него была цель – закончить свою живую картину. Плакальщикам, как их извечным спутникам крысам и тараканам, присуще некоторое… свойство понимать желания друг друга. Эдакое коллективное сознание. Художник не был одинок – все делили с ним бремя голода и холода, и все опускали кровавые руки в ворвань и помогали Творцу рисовать. У него впервые появились подмастерья. Если бы он помнил что-то, кроме необходимости рисовать – наверняка бы гордился. Огромная часть их территории была отмечена узорами из ворвани – ужасное расточительство, сказали бы выжившие. Но для них это была краска, даже больше – смысл существования. Они больше не жгли ворвань – огонь не мог согреть их, а изрисованные ворванью стены и пол служили источником света. Художник исчез – он слишком приблизился к колонии речных хрустаков. Плакальщики пролили по кровавой слезе. И вернулись к запасникам заброшенной китобойни. Был найден еще один симпатичный кусочек сухого камня и земли – как раз для Башни, в их кроваво-слепом видении.