Красный цветок

      Ее улыбка была потрясающе обворожительной в тот момент, когда она заглядывала мне через плечо в альбом с рисунками.       - Цветок? - спросила она. - Ты видел цветы?       Было удивительно то, что она догадалась о том, что было изображено на белом листе бумаги. Я не знал, как выглядят цветы, но мне казалось, что именно так. С тонкими стеблями и красной маковкой. Обязательно красной, потому что именно этот цвет глубоко запал мне в душу, вероятно, из-за ассоциаций. Раньше цветы были белыми, а потом стали красными. Также со всем здесь вокруг - во время тренировок белые стены обагряются кровью, как и наши белые костюмы, и наши светлые волосы. Но, конечно, стены и одежды не живые, а мы - живые, и мы все в крови, мы были белыми, а стали красными. Цветы тоже живые, но покраснели они не от крови - я так надеюсь.       Нарисованные цветы покраснели у меня на бумаге потому, что я раскрасил их красным карандашом. Анжелика раскрашивает красными карандашами нас. Сначала она открывает новый лист бумаги, потом берет в руки черный карандаш и рисует контур. Потом достает красные карандаши и перечеркивает получившийся рисунок. Кого-то замажет полностью, а кто-то будет различим, но, конечно, обретет этот яркий насыщенный цвет. Красивый цвет, но он вызывает во мне крайне противоречивые эмоции.       Так нас влечет к себе нечто опасное... Впрочем, на самом деле, опасное влечет к себе кого угодно, а не меня. Цветы красные, потому что я тоже алый, но я хотел бы увидеть белые цветы и тоже быть белым. Но это слишком не по нраву матери, чтобы даже допускать такую мысль всерьез.       - Ну да, цветок, - Я неловко рассмеялся, потому что когда Лили обращала на меня внимание, внутри все дрожало и дергалось. - Здорово, что ты поняла, что это. Когда-то мы увидим настоящие цветы, знаешь ли.       Говорить с ней было неловко - словно бы сразу забываешь все слова, которые хотел сказать. Так что я уставился на рисунок. Восковой карандаш слегка затупился, из-за чего линии были толстоватыми, но мне это нравилось.       - Да, детка, это очень красиво, - ее холодная шестипалая рука лежала на моих волосах, приглаживая их. Я поднял голову и проследил направление ее взгляда - а смотрела она на то, как Хайне, как и всегда, мрачный и хмурый, отталкивает в сторону разозлившего его ребенка. На устах ее застыла умиленная улыбка, такая сладкая, что сразу распознавалась ее лживость. Лживость ко мне, конечно же, но никак не к Хайне. Маленький вечно злой подопытный, похожий на волчонка, всегда вызывал у нее восторг. Это невыразимо раздражало меня, но я не мог сказать ей ни слова. Прижав к себе протянутый альбом, я выскользнул из-под ее руки и отправился к остальным.       Сидеть в одиночестве было слишком приятно. Мне не хотелось ни драться, ни общаться, только рисовать бесконечные цветы в бесчисленных альбомах, которые Анжелика давала мне, чтобы я не был не слишком грустным. За эти подарки я старался хоть как-то драться, пусть это было и неприятно.       Но как и всегда бывает, в какой-то момент моя мечтательность довела ее до ручки. С таким запалом, как никогда раньше, она осматривала альбомы, с нечеловеческой силой разрывая их целиком, а самые красивые рисунки она выдирала и рвала отдельно.       Когда все было кончено и пол камеры устилали только ошметки бумаги и металлические спиральки, она с улыбкой села на колени передо мной, положив руки мне на плечи.       - Это полная глупость, ты должен это понять. Ты уже такой взрослый, и на все это у тебя не должно быть времени. Скоро будут финальные испытания, а ты разве хочешь увидеть цветы на небесах, а не здесь?       Я знал, что она врет. Не было тут никаких цветов и никогда не будет.       На самом деле я не слишком помню, что случилось перед тем, как ушли Хайне и Лили. Это такой мучительный пробел в памяти. Впрочем, я знаю, что он поцеловал ее в лоб, успокаивая. Маленькая бесноватая Лили убила бы меня тогда, если бы не выродок Хайне. А он был так добр, что поцеловал ее в лоб, успокоил, как засыпающую...       И убил через несколько дней. Они оба были слишком жестоки и сильны, а мне так не хотелось отставать от них. Лили могла бы одарить меня еще одной улыбкой за рисунки, но те были разорваны, разорвана была и она, а все по воле Анжелики и Хайне, все потому, что они не умели сдерживать себя.       Пробелы в памяти только называются пробелами, на самом деле это просто пустота, которая даже не жаждет заполнения. Но между тем "пробел" происходит от слова "белый", и мы видим пробелы сияющими, а не черными. Я тоже вижу их такими. Раньше на них были воспоминания, распускающиеся, как цветы по бумаге, а теперь цветы стерты, цветы теперь слились с бумагой, цветы белые, и что, это значит, что быть белым - значит не существовать? Рвет на части, когда думаешь об этом, ведь я всегда мечтал видеть Лили и Хайне белыми, видеть себя белым, а значит, я желал нам всем только смерти.       Не стоит пытаться заполнить пробелы - это все равно что быть Анжеликой. Но мне мои провалы принять слишком сложно. Легче не рисовать цветок, чем стирать его ластиком.       Глубокое кожаное кресло приятно поскрипывает. Тут стены тоже белые, зато есть огромное окно. Отец живет над землей, буквально парит, а мать вечно копошится в земле. Какой контраст.       В окне ночью видны огни города. Эти огни расцветают слишком красиво, чтобы не любоваться на них.       Однако сейчас день. Нойбаутен что-то пишет, марая бумагу бессмысленными каракулями; иногда ему звонят и он отвечает людям спокойным, глубоким голосом. Хороший голос, голос, что надо, после опостылевшего женского тембра матери.       Забравшись с ногами на кресло, поставленное здесь, у противоположной окну стены, специально для меня, я рисую Целльнера в его привычном виде - с жестким ртом, который растягивается в улыбке, когда он изредка смотрит на меня, с белыми волосами, в темном строгом костюме, с ручкой в одной руке и трубкой в другой. За его спиной растекается белый свет. Стол у него пуст, только бумаги лежат прямо у рук, но у ближнего ко мне края стоит ваза с цветком Roulette Cherry, белым ближе к стеблю и с красными кончиками лепестков. Бело-красные цветы - компромисс, который я никогда не ожидал увидеть.       Рисунок выполнен серым карандашом, но красные кончики лепестков действительно алеют - их я раскрасил от того, что иначе картинка бы теряла всякий смысл.       Наконец я закончил эту работу. Думаю, мое мастерство действительно заслуживало внимания, и Целльнер уделял мне его, действительно внимательно рассматривая рисунки.       Открытый альбом я положил рядом с собой.       Затем приблизился к столу и вынул цветок из вазы. Он вдруг разонравился мне. Цветок не мог быть бело-красным. Он был либо одним, либо другим, без вариантов.       И я крепко сжал его пальцами, приложил к левой части головы, прямо к волосам. Он должен был стать красным.       В правой руке я сжимал пистолет. Он оказался поднесен к правому виску. Нойбаутен резко оборвал разговор и вскочил, но, конечно, ничего сделать не успел.