Йеллоустон

      Учёные-геологи в большинстве своём сходились во мнении, что в ближайшие полвека извержение Йеллоустона неизбежно произойдёт. То же самое утверждали и астрологи, хотя последние не пользовались у Альфреда сколько-нибудь значимым авторитетом. И всё-таки надежда была – что гигантский вулкан передумает и не проснётся ни сейчас, ни через сотню лет, ни через тысячу.       Но вулкан поступил по-своему, рванув без предупреждения. Глубокой ночью тишину Йеллоустонской долины нарушил оглушительный взрыв, вслед за которым в небо поднялось огромное облако пепла. На эвакуацию населения не было времени. Застигнутая врасплох страна оказалась просто не готова к такому. Несколько бесконечно долгих дней долину бывшего Национального парка колотили мучительные судороги непрекращающихся землетрясений, пока пробудившийся супервулкан не излил, наконец, весь свой гнев, и не замолчал, обессиленный и опустошённый. Лишь пепел до сих пор продолжал падать на леса и поля, на крыши домов и на ни в чём не повинную землю, покрывая всё вокруг толстым ковром серых хлопьев, так похожих на снег.       Только снегу не пристало быть серым.       Снегу положено таять с наступлением весны.       И самое главное – снег не несёт в себе смрадное дыхание смерти.              Сквозь разбитые стёкла очков окружающий мир выглядел как небрежно собранная мозаика, в которой явно не доставало некоторых фрагментов. Альфред снял бесполезные теперь очки и бережно спрятал в нагрудный карман. Пейзаж не изменился: вокруг него по-прежнему простиралась бескрайняя равнина, устланная крупными хлопьями пепла, падавшими со свинцово-серого неба. Его горячо любимая родина сейчас напоминала донельзя реалистичную декорацию к одному из тех постапокалиптических фильмов, которыми Альфред так гордился: руины разрушенных до основания городов, тусклый свет солнца, безнадёжно пытавшегося пробиться сквозь плотную серую муть, и вездесущий пепел, сметаемый ветром в сугробы, похожие на песчаные дюны.              Прошёл ровно месяц с того памятного дня, когда он в одночасье потерял всё, когда мечты обратились прахом, а планы на будущее потерпели сокрушительное фиаско из-за того, что огромная территория величайшей в мире страны оказалась погребена под полуметровым слоем пепла. Можно было рвать на себе волосы в бессильной ярости на горе-учёных, не сумевших предупредить о катастрофе хотя бы за пару суток, но сейчас это было лишено всякого смысла. Можно было упрямо твердить, что последствия не должны были быть настолько чудовищными, но некому было жаловаться, некому было подавать апелляцию, оспаривая незаслуженную кару. Можно было сетовать на беспощадную судьбу, несправедливость и несовершенство мира. Вот только после драки кулаками не машут.       Он привык считать себя непобедимым. Но сейчас оказался побеждён. Сломлен. Уничтожен.       Он не был готов к такому.              Альфред до боли сжал зубы, пряча руки в рукава потёртой кожаной куртки. Эта куртка – единственное, что у него осталось. Добротная, хорошо выделанная кожа худо-бедно спасала от пронизывающего ветра, но была не в состоянии согреть его душу, прогнать поселившийся там холод безнадёжного отчаяния.              Трудно убить страну. Очень трудно.       Даже после самой прожорливой эпидемии всегда остаются выжившие. Даже после самой кровопролитной и разрушительной войны можно отстроить заново города, восстановить промышленность, засеять поля и собрать урожай. Даже после самой жестокой революции есть шанс подняться из пучины анархии и хаоса, воссоздать правительство и власть. Но как быть, если нечего восстанавливать и поднимать, если должны пройти не месяцы – годы, чтобы на безжизненной земле вновь выросли деревья и люди могли сюда вернуться?       Конечно, когда-нибудь так и случится.       Только это будет уже совсем другая страна…       Не нужно быть гением, чтобы понять: спасти его теперь может только чудо. А чудес не бывает. Не в этом измерении.              Альфреду было холодно. От его прежней энергичной жизнерадостности и неуёмного оптимизма не осталось и следа; сейчас он был лишь бледной тенью себя самого, лишь отдалённо походил на неунывающего и улыбчивого поедателя фастфуда. Задыхающийся от нестерпимо горького воздуха с привкусом гари и копоти, проклинающий всё на свете, и в первую очередь – свою собственную опрометчивость и беспечность, изнурённый, усталый, Альфред медленно брёл по колено в ненавистном пепле, хрустевшим под ногами, как самый настоящий снег.       Но снегу не положено быть серым.              У него никогда не было настоящих друзей. Союзники – да, союзников хватало. Но никто из них не стал бы помогать ему просто так, безвозмездно, – ведь любой союз основан, прежде всего, на взаимной выгоде. Альтруизм и политика – понятия несовместимые.       Куда идти, что делать?       Нужно же что-то делать! Нельзя вот так стоять на месте.       Альфред прерывисто вздохнул, до крови закусывая губу, чтобы сдержать рвущиеся из груди рыдания. Ему было невыносимо больно смотреть на то, что осталось от его земли, во что превратился некогда цветущий, плодородный и благодатный край.              Кругом ни души. Насколько хватает глаз – лишь серая от пепла равнина, серый войлок неба и грязно-серое пятно вместо солнечного диска. Одиночество жадно тянуло к нему свои невидимые лапы, злобно скалилось беззубой пастью, сжимало горло стальной хваткой, снова и снова заставляя в полной мере прочувствовать свою ничтожность. Тони бесследно исчез ещё в день извержения, и Альфред искренне надеялся, что он уцелел. Хотя вряд ли им суждено встретиться в этой жизни…              А как же остальные?       Облако пепла облетело планету не один раз, прежде чем раствориться в атмосфере. Кто ещё оказался жертвой безжалостного Йеллоустонского монстра?       Альфред не знал.       Он мог лишь надеяться. И идти вперёд.       Спотыкаться о камни, невидимые под слоем пепла, оступаться, падать и вновь подниматься на ноги, чтобы продолжать путь. Нужно идти – во что бы то ни стало – иначе конец.       Конец?!       Глубоко в сердце внезапно кольнула иглой пронзительно-острая боль, сбившая дыхание и заставившая упасть на колени, машинально хватаясь за грудь. Ошибки быть не могло – Альфред осознавал это так же ясно, как то, что помощь не придёт.       И вот теперь ему стало по-настоящему страшно.              Нет. Не-ет! Он не может просто так умереть! Это недопустимо, нереально, немыслимо!       Это… неправильно.       Он же герой! А герои даже в плохих фильмах не умирают.       Стиснув зубы, Альфред ускорил шаг, не обращая внимания на встречный ветер и ветви деревьев, наотмашь хлещущие по лицу. Деревья? Значит, он уже довольно далеко от эпицентра и, возможно, пересёк границу с Канадой. Облако пепла двигалось на юго-восток, но даже здесь, на клочке земли, пострадавшем чуть меньше других, жизнь была невозможна.       Где Мэттью?       Холод пробрал его до костей, и в этот раз вовсе не ветер был тому причиной.       – Мэ-эттью!       Не друг, всего лишь сосед. А теперь ещё и товарищ по несчастью. Друзей у него нет – к чему обманывать себя теперь, когда все карты известны и началась игра в открытую?              Альфред кричал и кричал – до одури, до хрипоты, и даже когда сорвал голос, продолжал повторять имя своего названного брата, прерываясь только на то, чтобы вдохнуть порцию горького воздуха.       Но Мэттью не отзывался. Либо он, как и Альфред, покинул пределы своих владений, либо…       Альфред предпочёл проглотить огрызок мысли, не додумав её до конца.              У него не было с собой компаса, но он знал, что движется на север. В принципе, ему было всё равно, куда идти – лишь бы подальше от злополучного вулкана, сделавшего его изгнанником, чужим среди чужих, растоптавшего его прекрасную Американскую Мечту.       Почему именно он? Почему, почему, почему??       Несправедливо, ужасно несправедливо. Не должно было так быть! Кто решил, что вулкан будет стоять именно на его земле? Что за чёртов сценарист придумал и написал такой нелепый сюжет? Какие силы отдали этот приказ – стереть его с лица земли? Альфред не сомневался ни капли – всё на свете происходит согласно чьему-либо волеизъявлению, и ничто не случается само по себе. Это был фундамент его идеологии, аксиома, основа основ, на которой, как на гигантской черепахе, держался его бесхитростный мирок.       И теперь из-за чьей-то жестокой прихоти ему предстоит умереть.       Судьба? Рок? Обстоятельства?       Кто, кто распорядился, чтобы это случилось?!              Не помня себя от душившей его ярости, Альфред рухнул на землю и зарыдал – так, как не рыдал ещё никогда, – горько, отчаянно и непритворно. И, словно вторя его душевному состоянию, небеса затянулись пеленой туч и разразились проливным дождём. Сама природа скорбела вместе с ним. Чёрные от сажи капли низвергались на изуродованную землю в безотчётном стремлении смыть с неё всю боль и грязь, очистить от скверны. Но дождю эта задача была, к сожалению, не под силу.       Осознание неизбежного конца захлёстывало с головой, переливаясь через край, выплёскиваясь разрывающими душу эмоциями – смятением, страданием и болью. Как испуганный ребёнок, заблудившийся в дремучем лесу, Альфред в немом бессилии царапал ногтями поросшие мхом древние валуны, глотая солёные слёзы, смешанные с дождевой влагой. А когда слёз больше не осталось, он просто лежал на земле, свернувшись калачиком, и открывал рот в безмолвном крике. Ему хотелось перестать дышать, исчезнуть, раствориться в небытие – лишь бы перестать испытывать эту выматывающую боль.       Побеждён.       Раздавлен.       Злости уже не было – в душе осталась лишь пустота и безучастность. Словно он был сторонним наблюдателем, зрителем, пришедшим поглазеть на зрелищное шоу.              Альфред с трудом поднялся на ноги и огляделся. На ресницах застыли кристаллики соли. Солнце – вернее, блёклое пятно, прежде именовавшееся солнцем, скрылось за рваной кромкой горизонта, лишив мир единственного источника света.       Пусть лучше так. Пусть непроглядная темнота, чем эта тошнотворная серость. Во мраке не было видно ни зги, но чутьё безошибочно подсказывало ему верное направление.       Надо идти. Движение – это жизнь. Пока он движется, есть призрачный шанс на спасение. Пусть это всего лишь иллюзия – лучше так, чем сидеть и смиренно ждать смерти.       Ветер становился всё холоднее, теперь это были не отдельные порывы, нет. Теперь ветер не прекращался ни на мгновение, не давая передышки, словно поставил себе цель добить несчастного Альфреда.       Надежды больше не было, и с каждой секундой понимание этого вырисовывалось всё яснее и отчётливее, проникая в самое сердце, вонзаясь хищными когтями, медленно, но неумолимо отравляя разум, как яд замедленного действия, растворяя последние крохи самообладания в концентрированной кислоте полной и абсолютной безысходности.       Очень, очень трудно убить страну. Но всё-таки возможно.              Неужели он обречён?       Никто не придёт – пора бы уже научиться смотреть судьбе в глаза и называть вещи своими именами. Никто не придёт и не поможет. И последние минуты своей жизни он проведёт в беспросветном одиночестве, всеми брошенный, всеми отвергнутый.       Как же хочется пить…       А пепел, оказывается, совсем не такой отвратительный и мерзкий, как ему показалось вначале. Напротив, он мягкий, как пуховая перина, шелковисто-нежный, как крахмальная пудра, и такой приятно тёплый… и восхитительно пахнет свежей домашней выпечкой…              – Альфред, ты?!       Голос, который он так жаждал и так боялся услышать.       – Я ищу тебя вторые сутки – с тех пор, как почувствовал, что ты перешёл границу. Где ты был всё это время?       Странно, но в интонации Брагинского читалось искреннее беспокойство. Впрочем, он никогда не умел лгать и притворяться.       Эх, не так, совсем не так хотел он встретить свою смерть. Не так хотел уйти.       "Что ж, можешь праздновать победу. Торжествуй, мой самый верный враг, мой самый преданный противник: ведь твой извечный оппонент повержен навсегда. Тебе тоже, конечно, досталось, но ты выживешь, не спорь, я знаю. Потому что ты гораздо сильнее, чем кажешься. Потому что никто не ведает твоей истинной силы. Торжествуй, но помни: победивший дракона сам становится драконом".       – Вот только не надо читать мне мораль, – безучастно прошептал Альфред. – Просто добей, только быстро. Не хочу мучиться.       Иван буркнул что-то нечленораздельное. Неожиданно Альфред почувствовал, что его взвалили на плечо – легко, как пёрышко.              Должно быть, на какое-то время он отключился, выпал из реальности, потому что внезапно, безо всякого перехода окружающее пространство наполнилось звуками – треском поленьев, скрипом несмазанных дверных петель, шумом передвигаемой мебели и нестройным жужжанием знакомых голосов. Альфред открыл глаза, но увидел лишь размытые цветные пятна – ведь разбитые очки оставались в кармане куртки.       Цвета. Непривычно яркие после пепельной серости. Яркие и живые.       – Альфред, держись. Всё будет хорошо.       Ему показалось или голос Артура дрогнул?       – Чай. Крепкий, с сахаром. Держи, – Мэттью выглядел очень спокойным, но чашка предательски зазвенела о блюдце.       – Он же продрог насквозь. Иван, у тебя есть ещё одеяла?       Альфред не чувствовал ни рук, ни ног, – всё тело будто онемело. Но он послушно взял протянутую Мэттью чашку и поднёс к губам.       От горячего пара в носу защипало. Альфред понял, что ошибался, жестоко ошибался на их счёт. И от этого стало тошно и стыдно.              Что им сказать? Что он бесконечно виноват перед всеми ними и перед каждым в отдельности? Что ему жаль? Что он раскаивается? Глаза саднило от соли, но слёзы кончились. А ведь без слёз не поверят…       Не поверят – ну и пусть. Пусть решат, что это фальшь, пусть не простят – он должен сказать им это. Просто потому, что он желает до конца остаться честным перед самим собой.       "Forgive me. За Хиросиму, за Карибский кризис, за Холодную войну и гонку вооружений, за Югославию и нефтяные войны, за интриги, агрессию и двойную игру, – всего не перечислишь. Я был эгоистом и думал только о себе. Теперь я жестоко наказан – но и это никоим образом не оправдывает моих поступков".              Альфред открыл рот, чтобы произнести это вслух, но язык не слушался его, и он смог выдавить только одно жалкое "Forgive".       – Тише, – Артур положил прохладную ладонь ему на лоб. – Всё будет хорошо, слышишь? – почему-то это было сказано так робко и неуверенно, будто он сам себя старался в этом убедить – и не мог.       Собрав последние силы, Альфред дотянулся до нагрудного кармана и, вытащив очки, крепко сжал в руке. Выпавшие из оправы осколки вонзились в плоть, и эта боль была сладкой – потому что служила доказательством, что он всё ещё жив. Алая кровь брызнула на одеяло. Ну вот, испачкал Брагинскому постель. Блин.       Он знал, понимал, чувствовал: он умирает. И страха больше не было.              "Спасибо, что вы здесь, со мной, все вы. Ты ведь присмотришь за моим домом, Мэттью? Я помню, я оставлял тебе запасной ключ. Людвиг… Что бы ты там ни говорил, а мои автомобили всё же были лучше. Не плачь, Феличиано. У тебя всё впереди. Хонда… Нам довелось быть и врагами, и союзниками, но при этом я всегда тайно восхищался твоей оригинальностью и самобытностью. Франциск, береги Артура – ты один из немногих, кто его понимает по-настоящему".       Васильково-голубые глаза начали стремительно тускнеть. Сердце билось всё медленнее, и каждый удар отдавался глухой болью в горле.              – Ты не умр-рёшь, Альфред! – запинаясь, выдавил Артур. – Ты не умрёшь, слышишь? Не смей! Не смей умирать, чёртов идиот!       Крупные слёзы катились по его щекам. В слепом, неконтролируемом гневе Артур принялся трясти его за плечи. Франциск хотел остановить его, но Иван молча подал ему знак не вмешиваться.       – Самое страшное позади, – скороговоркой бормотал Артур, глотая артикли и окончания. – Вулкана можно больше не бояться. Мы поможем тебе, Аль, все мы, – ты только скажи, что нужно делать. Мы очистим землю от пепла, и отстроим города, и высадим деревья, много деревьев. Ты снова станешь величайшей страной в мире, клянусь! Только не умирай, Аль, пожалуйста, не умирай! Ты нужен нам. Ты даже сам не представляешь, как ты нам нужен!..              Не могу, увы. Простите, если сможете.       Союзники.       Коллеги.       Друзья.       Только пообещайте мне одну вещь. Неважно, сдержите вы обещание или нет. Живите дружно.       Голоса окруживших его друзей звучали всё глуше, будто сквозь неисправный приёмник, с трудом ловящий волну. Так вот она какая, смерть.       – Ты слышал про фениксов, Альфред? Нет? Когда приходит время умирать, фениксы сгорают заживо, а потом возрождаются из пепла. Так же и ты возродишься, я обещаю. И в Йеллоустонском заповеднике вновь расцветут деревья.       Может, это шептал ему старший брат, а может, это была всего лишь агония его воспалённого, умирающего сознания. В последнее не хотелось верить.       Но Альфред об этом не думал. Сейчас он вообще не думал о себе – он переживал за друзей, которым предстоит ещё долгие годы восстанавливать мир после катастрофической трагедии. И хотелось верить, что у них всё получится.              * * *       Да, страну можно убить, но, подобно мифическому фениксу, страна способна возродиться из пепла. Только это будет уже совсем другая история.