Одержимость

      Она делает это нарочно.       Врывается в ночной город ураганом, выхватывает посох — легко, играючи, будто прогулка по самым темным уголкам Киркволла не более чем развлечение — и бросается в битву так, как мотыльки летят на свет. И танцует, танцует огнем, вскидывая руки в колдовских пассах и раздвигая плотный покров Завесы, танцует неудержимо, лишь бы не обратиться золой. А потом, в лечебнице, сидя на жесткой кушетке, она будет протягивать ему изрезанные, покрытые тонкими алыми нитями порезов алебастровые запястья и смотреть из-под ресниц, закусывая губу и улыбаясь почти робко. Что останется ему? Только крепче стискивать зубы и касаться этих порезов, надеясь, что его магии будет достаточно, чтобы оставить от новой полосы едва различимую нить шрама. И с каждым новым порезом на этих руках внутри будет клокотать все громче, и голос — того, другого — будет набатом звучать в голове, требуя покинуть нечестивую малефикаршу, попирающую все идеалы, в которые они верят.       Андерс будет опускать глаза, сжимать кулаки так, что костяшки побелеют, а дорожки вен — вздуются, но будет молчать, терпеливо залечивая уродующие кожу полосы и не замечая, как блестит ее взгляд. Эта слепота — единственный способ удержать того, другого, от вспышки, заставляющей глаза обращаться бело-голубым огнем, а кожу полыхать сетью светящихся трещин.       Каждую ночь он говорит ей, пытается убедить, что все это — неверно, неправильно и совершенно не то, к чему должен тянуться маг; говорит, что она, должно быть, спятила, если думает, что разрушительная, опьяняющая сила демонов не сумеет ее покорить; просит, едва ли не молит одуматься и прекратить, пока не стало слишком поздно. И каждый раз она улыбается — тепло, понимающе, — гладит его по щеке и обещает, что больше никак и никогда.       А потом — снова протягивает ему запястья, и Андерс ненавидит ее и себя за то, что не может разорвать этот порочный круг.       Но ей мало и этого. В вечерних сумерках, там, где ее видят только друзья да обреченные на смерть, она обращается к магии крови, а днем, в залитых солнцем белых стенах Киркволла, Хоук приветливо улыбается храмовникам и с готовностью берется за любое поручение Мередит. «Хочу сослужить городу добрую службу», — говорит она, и ее глаза настолько невинны, что невозможно ей не поверить.       Андерс не верит уже давно. Андерсу хочется понять, какая сила держит его рядом с женщиной, открыто издевающейся над всем, что для него свято. И он бы ушел, да только Хоук не отпускает: вцепится длинными тонкими пальцами в пояс, прильнув к спине, уткнется носом в светлые волосы, забранные в хвост, и зашепчет, сбивчиво, как сумасшедшая, завлечет, одурманивая — как от такой уйдешь? Андерс снова запутается: в тонких простынях, в темных тугих локонах Хоук, в ее словах, в самом себе — запутается, а очнувшись поутру, снова начнет бег по замкнутому кругу, не находя в себе сил вырваться.       Хоук будет улыбаться — нежно, почти робко, но они — он сам и тот, другой, — знают, что кроется за этой улыбкой.       Однажды он не выдержит — они оба. Взорвется бело-голубым огнем, подхватит и закружит, заставляя плавиться, гореть и осыпаться золой. И Хоук будет улыбаться, хохотать, захлебываясь восторгом, и Андерсу, позволяющему Справедливости завладеть собственным телом, будет странно слышать этот счастливый звонкий смех — такой, какого она не дарила ему доселе.       И будет странно, когда ее изрезанные кинжалом ладони без страха протянутся к покрытому бело-голубыми трещинами лицу, коснутся его, а глаза, обычно серые и темные, загорятся лихорадочным огнем. Она была такой однажды: тогда, в Тени, когда Справедливость занял его место, а ему оставалось лишь наблюдать со стороны. Это пугало.       И это пугает теперь. Его мир рушится и летит в бездну, когда она раздвигает алые губы в чарующей улыбке и шепчет:       — Ну здравствуй, Справедливость.