Мадридский двор

      Это длилось так долго, что сейчас Наруто не смог бы даже приблизительно сказать, когда всё началось.       Просто они возненавидели друг друга — мгновенно, как будто для этого родились. Пробили мягкие материнские пленки и оторвались от пуповины с одной-единственной целью: до алых вспышек перед глазами презирать друг друга.       Саске, чуть краснея и смущаясь, держался за руку Итачи, Наруто робко сжимал нежные пальчики матери, и стоило двум рассредоточенным взглядам встретиться, неприязнь вспыхнула жарким, всепоглощающим пламенем, как по черному колдовству — на ровном месте.       Еще тогда, перебирая игрушки на детской площадке в песочнице, решая маленькие детские проблемы, выясняя отношения с соседскими детьми, он и Саске грызлись совсем не по-детски, а очень даже по-взрослому.       Они обозначили площадку ареной для битв и кровью поделили территории — как правители в своих маленьких белых кабинетах и круглых башнях. Они находили и переманивали союзников, обещая им несбыточные вещи, изобретали оружие, способное хоть на секунду поколебать уверенность в лагере противника, не скупились на ловушки и подставы.       Дрались, правда, совсем не так, как полагается правителям, до выбитых зубов, ушибов и клочков выдранных волос, глотая сырой песок, скрипя зубами. Они напоминали ошалевших от злобы щенков или львят, которым никогда и ни за что не обрести покоя, пока жив противник.       Холодными вечерами возвращались домой, только когда к горлу подступал удушливый ком обиды и полностью иссякали силы. Еще, иногда — когда появлялся кто-то из родных и оттаскивал недоделанного правителя за шкварник домой, жрать кашу.       Очень скоро родители просекли, что лучше этим двоим не пересекаться, и тогда открытое противостояние превратилось в хитрую стратегию. Больше потайных ловушек, больше шпионов в чужом лагере, больше тихих разборок — под прикрытием громоздких машин-монстров Фугаку-сама.       Когда они пошли в школу, всё усложнилось. Школа в окрестностях была одна, так что периодически приходилось сталкиваться по пути, лупить друг друга портфелями, учебниками, линейками, рвать красивую чистенькую форму в лоскутки и ненавидеть втрое сильнее.       Маленькая пауза наступила, когда Микото надоело ежедневно приобретать младшему новые рубашки — тогда Фугаку решил возить засранца до школы и обратно на машине. Но стоило Саске выйти на прогулку, как ноги несли навстречу звонкому смеху Узумаки, рассказывающего удивительные истории впечатлительным девчонкам.       И всё повторялось — синяки, царапины, кровь, и черно-алая, никак не утихающая ненависть.       Когда с эмоциями стало попроще, и в буйны головы ударили гормоны, Саске начал курить, бить морды из-за девчонок и разбивать сердца направо и налево. Он изменился, но неизменными остались разноцветные пятна — следы кулаков и зубов Наруто на животе и плечах.       Наруто обзавелся статусом души компании, развлекал всех и вся, лечил разбитые Учихой сердца и выращивал подсолнухи на подоконнике. И всё так же сверкал леденцово-синими от злости глазами, стоило Учихе возникнуть на горизонте, и всё так же срывался на его голос — дрессированным псом мчался навстречу, бил, кусался, неизменно получая в солнечное сплетение.       Теперь они стали осторожнее и внимательнее, научились напрягать пресс, чтобы боли было меньше, научились уворачиваться, контратаковать и перестали втягивать в свои игрища ни в чем не повинных друзей.       Итачи говорил:       — Саске, когда эта хрень прекратится? Тебе уже не десять лет, пора подумать о репутации.       Саске отвечал:       — Это мое дело.       И вкладывал в слова сакральный смысл, произнося «дело» глубоко-злобным, мечтательно-въедливым тоном.       Минато говорил:       — Наруто, да помиритесь вы, наконец.       Наруто отвечал:       — Это мое дело.       И в голосе его звучали сотни смыслов, тайных идей, желаний и каких-то темных, мстительных надежд.       В семнадцать Наруто, как ему показалось, влюбился — в неуклюжую и лобастую Сакуру. Дарил ей подсолнухи, водил по крышам и в кино, рассказывал истории и любил всю, до самого краешка смешного лба.       Саске отбил её за неделю — приручил, поставил на колени холодным взглядом и молчанием, заставил ползать за собой в приступах обожания и купался в её слезах.       Ему было плевать на лоб, он хотел лишь одного. Насолить Наруто.       Тогда война приобрела новые оттенки горечи, печаль любовного треугольника и всю глубину затаенной обиды.       Саске никому бы не рассказал, что каждый день, по пути домой, прислонившись лбом к тонированному стеклу дорогущей машины отца, невольно искал глазами фальшивое золото и лазурные капли ярости.       Наруто никогда не признался бы себе, что каждый день рассматривал дом напротив и ждал возвращения черно-белой бестии, когда та слегла с пневмонией на долгий зимний месяц.       Они родились, чтобы ненавидеть друг друга — злоба взрослела вместе с ними, приобретала новые черты, громоздилась над головой зверем и рычала в спину всё громче.       В восемнадцать Наруто влюбился, как ему показалось, в Хинату. Он ходил за ней, милой и скромной, подавал руку, если она подворачивала слабую лодыжку, переносил через лужи, целовал в щечку на прощание, накручивал прекрасную длинную прядь на палец и улыбался вслед.       Саске увел ее за две недели — сводил в клуб, дал попробовать свободу на вкус, отымел, пьяную, в каком-то дешевом отеле и бросил. Хината не выдержала позора и навсегда уехала в другой город, жить к матери.       Ему было с небоскреба плевать на прекрасные длинные волосы — он так же обильно посыпал раны Наруто солью и усмехался криво, с превосходством.       Когда настала пора института, Наруто всерьез увлекся гонками и за более-менее хорошую учебу был одарен красивым оранжевым байком. Стальной конь сверкал на солнце, как свежемороженый апельсин, привлекая внимание всей округи.       Фугаку подарил помрачневшему Саске одну из своих любимых машин.       Через два дня на байке появились темные, глубокие царапины, похожие на трещины, а на черном блестящем боку машины Саске белая кривая надпись «пафосный ублюдок».       После конкретного скандала и взбучки, месть в виде порчи имущества пришлось прекратить, но дальше стало хуже — запретить стирать улыбки с лиц друг друга им так никто и не смог.       Однажды, за острые словечки и бесконтрольную болтовню, Узумаки избили в соседнем дворе до полуобморочного состояния. Жестоко избили и оттрахали в назидание.       Когда он полз домой, белый, как мел, испачканный в грязи, полудохлый и согнувшийся пополам, Саске докуривал сигарету, рассевшись прямо на капоте машины — и тогда в нем взыграло то, что впоследствии было задушено, зарыто и спрятано глубоко-глубоко в самую тьму подземельной души.       Учихе хватило двух дней, чтобы переломать руки тем, кто сделал это с Наруто.       Наруто хватило двух месяцев, чтобы полностью вернуться к нормальной жизни. И даже к дракам — хотя с того случая в его глазах, кроме азарта и ярости, появилась странная, особо-темная ненависть. Она напоминала Саске разбитое зеркало, выброшенное в пылу скандала родителями Харуно.       В глазах Узумаки точно так же отражалось небо, а дно шло жутковатыми зигзагами.       Он стал сильнее в несколько раз и валить его на песок приходилось вдвое, а то и втрое дольше. Саске пошел на карате, чтобы вернуть преимущество, но быстро потерял интерес к скучным схваткам в тренировочном зале.       Ему хотелось яркой боли — такой, чтобы перехватывало дыхание. Хотелось синевы над головой и вывернутых в захвате рук. Хотелось треска ребер и ушибов, а никак не «вы должны быть сильнее, чтобы никогда не драться».       Одним неудачным днем Учиха сломал руку о, собственно, голову сенсея, и свалил в больницу. Наруто, заметив гипс, пару дней не появлялся на глаза, а потом обходил — с холодным огоньком во взгляде и тихим:       — Не собираюсь я драться с калекой.       Время шло и близился новый порог — девятнадцать. Саске стал совмещать работу и учебу, остепенился, заинтересовался астрономией. Наруто стал своим в небольшой, но очень гордой группе гонщиков.       Драки постепенно заменились оскорблениями, ярость — презрением. Сцеплялись реже — и то, потому что не хватало времени и сил.       Наруто больше не влюблялся, но научился очень искренне улыбаться всем своим многочисленным друзьям. «Да, всё хорошо. Да, скоро наверняка повезет». Саске удовлетворялся случайными связями и теми же разбитыми сердцами.       В девятнадцать всё изменилось.       В девятнадцать Наруто разбился.       Саске почему-то не помнил, что делал, когда услышал вой машин, призванных спасать человеческие жизни. Сирена ревела где-то совсем рядом, и он, дожидавшийся Итачи из магазина, почувствовал неладное. Накинул куртку на плечи, пошел на звук — как в детстве шел на смех Узумаки, поймав вибрации голоса чутким ухом где-то на задворках родного двора.       Остановился, когда заметил апельсиновый байк, вперемешку с осколками и зеленой обшивкой киоска. Вдруг заметил тело, загружаемое медиками на носилки, покромсанное, сероватое, бессознательное…       И замер.       Родители Наруто были в отпуске, так что он сидел в отделении реанимации один, бездумно разглядывая потекшую каплю голубой краски на стене. Звонить Итачи не стал — не хотел ни с кем обсуждать и никому рассказывать. А друзья Наруто куда-то резко испарились.       Но Саске думал не о том.       Он думал — а ради ненависти ли они появились на свет?       Если и так, то почему тогда эта цель недостижима? Что еще они могут сделать, чтобы её достичь? Убить друг друга?       Если Наруто умрет, кого тогда ему придется искать взглядом? У кого уводить девок, чтобы не любил, не увлекался, не забывал, а всё так же ненавидел — сильно, беззаветно, беспричинно?       Кому он вообще, кроме Наруто, нужен в этом чертовом дворе?       Саске задавал вопрос за вопросом, бледнел и прятал лицо в ледяных от страха ладонях.       Всю ночь.       А потом ждал, когда Узумаки придёт в себя. Когда дождался — приходил, спрашивал что и как, но не шел в палату. Повадился молча передавать медсестрам рамен, яблоки, апельсины и газировку.       Итачи ловил взглядом его лицо — и не узнавал.       Повзрослел мальчик. Курить бросил. Астрономией занялся так, что за уши не оттащишь — ночи напролет с учебниками, карта звездного неба над кроватью, во всю стену, искусанные губы и синяки от недосыпа.       А Наруто грыз тщательно вымытое яблоко и думал — почему не может зайти, дубина такая? Подкатывался к окну, провожал взглядом знакомую до последней черточки спину, изучал его, глупого, по-новому и издалека.       Слушал причитания постаревшей матери, успокаивающие слова отца, о том, что он обязательно сможет ходить. О том, что нужны только правильные врачи. Что нужно время.       Когда его вкатили во двор в коляске, Саске спрятался за своей машиной, прислонился горячим лбом к заново перекрашенной дверце и разрыдался — как девчонка. Давился и давился слезами, пока глаза и голова не заболели тупой пронырливой болью, но так и не вышел из укрытия.       А потом, в одну из теплых летних ночей наткнулся на Наруто у песочницы. Сел позади — на маленькую, но чертовски крепкую детскую скамеечку, сунул руки в карманы. Долго молчал.       Наруто всё же заговорил первым.       — Прости, но я теперь тебе не соперник.       И, обернувшись через плечо, улыбнулся удивительно яркой, болезненно-грустной улыбкой.       У Саске полетела система, крякнулся антивирус и «проводник». Он подвис, встал на колени у большого черного колеса нового транспорта Узумаки и поцеловал — в дрожащий уголок губ, так бережно, как только смог. Задохнулся, глотнул чужое дыхание, скользнул языком по краю приоткрывшихся навстречу губ и вздрогнул, испугавшись самого себя.       Отпрянул. Сбежал.       Два месяца потребовалось Саске, чтобы разобраться в своих чувствах.       Два года понадобилось Наруто, чтобы снова встать на ноги в реабилитационном центре и вернуться другим — легким, мягким, мудрым, повзрослевшим.       За это время у Саске из-за копошения в книгах упало зрение и вырос интеллект. А еще усугубилась несносная тяга, глубокая, тяжелая. Она заполнила его тело своим корневищем, примостившись внутри мрачным деревом отчаяния.       Первый раз встретились в подворотне. Столкнулись, вздрогнули одновременно. Учиха слегка краснел из-за выпитого пива — с непривычки, Наруто неловко вертел в руках ключи от оставленной в наследство квартиры.       И вспыхнуло, как по черному колдовству — на ровном месте.       Ключи пригодились. Стукнула дверь, слетели очки, покачнулся горизонт. Всё получилось привычно, почти как в драке, только территорию они уже не делили и союзников не искали — всё внезапно и резко пошло к черту.       Опять треснула рубашка, Саске зашептал, что Наруто повторяется, а Наруто — что Саске опять выбирает сложный путь.       Может быть, они всё-таки не ради ненависти родились? Может быть, у них и вправду на лодыжках были ярлыки: «для Саске», «для Наруто», но плохие врачи поотрезали судьбоносные нитки вместе с пуповинами, и всё пошло наперекосяк?..       Голову сносило страшно — и руки дрожали сильнее, чем на американских горках, хотя Саске панически боялся высоты. Наруто был воплощением его ужаса перед бескрайними и безграничными небесами. У него были свои собственные страхи, и их еще предстояло преодолеть, прежде чем весы вселенского равновесия встанут на место.       Наруто был горячим, как разгоряченный двигатель, и боролся с собой в одиночку — не давал переживать, не давал лишний раз нежничать. Его волосы были лохматыми, кожа — влажной, терпко-пряной, и пах он свежеиспеченным хлебом.       Саске же, наоборот, оказался почти несгибаемым, упруго-резким, сильным, внимательным. Их несло и смыкало друг к другу с такой силой, с какой не смыкало никогда — ни разу. А ведь тащило бесконтрольно, неумолимо, всегда. Только друг к другу.       И Саске понял, что так им правильнее, привычнее.       Так намного, намного проще.       Не ненавидеть.       А любить.       Утром Итачи встретил его дома, на кухне — обновленного, полностью и безвозвратно. Рассмеялся так мягко, как умел только он, покачал головой, ткнул носом в тарелку с яичницей.       — Какие же вы идиоты, а.       Он не стал напоминать, что после той, самой первой злопамятной встречи, Саске рисовал мелками всем подряд голубые глаза. Не стал напоминать, что он неосознанно мучился с выбором одежды перед выходом во двор и, зная, что обязательно встретит Наруто, тщательно брил подбородок.       Не стал напоминать, что когда Наруто был в больнице, он похудел на пятнадцать килограмм и изучил всю карту звездного неба.       Не стал.       А просто на следующую ночь тихонько наблюдал за тем, как два придурка лепят в песочнице куличики и тычут пальцами в безбрежное, бархатисто-черное, усыпанное алмазной крошкой, глубокое небо.       И улыбался.