Жара

Тихий стук, продукт слабого удара крана о розовую дверь. - Кто? Не дожидаясь ответа, дверь приотворилась и исторгла из прохладного тёмного дома субтильную фигурку в коротком розовом платье с широкой юбкой и тесным лифом, которому, впрочем, было нечего теснить. Глаза цвета спелой листвы или холодных и банальных изумрудов с равнодушным недоумением встретили взгляд чужих очей, чей цвет напомнил в это удушливое лето о вечерних сугробах. - Что надо? - голос высокий, звонкий, но словно бы приглушённый, придавленный жарой. - Тебя, - в ответе спокойствие, тень улыбки и бесконечный холод. - Опять? Завоеватель православный, - последнее слово было выплюнуто с таким смаком, будто бы не существовало ругательства более грязного. - Нет, католический пёс, в этот раз по-другому, - не брань - констатация факта, и приятно-прохладная уверенность в себе. Протянутая рука, что держалась за спиной, с десятком солнечных цветов. - Убери... Мне достаточно их большого прототипа, - гримаса не отвращения, но почти боли. - Как хочешь, - смешок. Золотистые любимцы без капли жалости брошена к ногам его измученного зноем собеседника. Шаг. Хрупкие лепестки смяты тяжестью армейского ботинка; губы хрупкого юноши смяты устами визави. Второй. Холод изумрудных глаз остужает фиалковую пустыню; слабость раскалённого тела пьёт прохладу сильной плоти. Третий. Спиной хозяина распахивается верная дверь; ноги юноши не желают подчиняться, и гость подхватывает его на руки. Четвёртый. Пинком закрыт вход; покорная ноша шепчет о местонахождении спальни. Феликс прекрасен в антураже розовых простыней и чуть более светлого девичьего платья: кожа такая белая, что отчётливо виден причудливый узор лазурных венок; маняще поблескивают тонкие губы; атласом мнятся пшеничных волосы; чудовищно уместным здесь и сейчас жаром опаляют широко распахнутые глаза. Этим глазам тоже есть чем полюбоваться: Иван, стоящий на коленях в его ногах, расстался с краном, шарфом, пальто и сапогами - как только не умер от жары? Чёртов северянин! - и сейчас сдирает с себя рубашку. Феликс не собирается ему помогать. Это своего рода маленькая месть за тихое напоминание о Сусанине в перерыве между поцелуями во время поиска спальни. Шрамы на широкой груди. Вот этот, под правой ключицей, оставил он сам, и теперь медленно прослеживает его языком на чуть солёной коже. Толчок. Россия покорно валится на спину, не мешая распалённому Польше губами исследовать отметины долгой и трудной жизни на его теле, дразняще медленно спускаясь к паху. Брагинский всхлипнул, когда заигравшийся любовник ткнулся носом в холм под его штанами. Засмеявшись - горячие выдохи применительно напряжённой плоти вырвали у Ивана жалобный стон - Лукашевич плавно расстегнул ширинку и, зубами оттянув резинку трусов, потёрся об орудие грядущей пытки щекой. Между ними двумя сейчас плавился воздух, и так раскалённый на этой жаре; стоны, всхлипы и взрыки двух стран звучали дьявольской симфонией. Было ли это любовью? Мало вероятно. Бездушной страстью? Не исключено. Одно точно: во всём происшедшем в большей или меньшей степени виновна жара. После всего - тягучая боль, огненными кругами перед глазами полыхающее удовольствие, бесстыдные крики, розоватый узор расцарапанной спины, поцелуи, укусы и срывающиеся с губ на пике имена, не имеющие отношения к любовнику - Иван расслабленно развалился на разворошенной постели, в то время как хрупкий хозяин механически расчёсывал волосы, сидя на краю кровати вполоборота к любовнику. - Зачем? - голос уже не столь звонок, он сорван и хрипл. - Жара, - короткое слово вместило в себя всё: одиночество, изматывающие перепады температуры и равнодушие самого драгоценного на свете существа. - У тебя есть с ним все шансы. - Он ненавидит меня. - Ненависть может стать любовью. Ненависть, но не презрение... - расчёска со стуком полетела в стену. Смешок, ответом которому стал ненавидяще-ласковый взгляд: - Гилберт всегда изображает презрение. Полагаю, ты всё же можешь быть счастлив с ним. - Как и ты с Альфредом.