Когда орёл уронит змею

Запах сандала обручем давил на виски. Царица не спешила гасить лампу под чашей с водой и маслом, воскрешавшим аромат Самофракийских мистерий, воскурений перед жертвенником, плясок для бога – того, что у царицы осталось в прошлом. В месяце аудинае небо скупилось на тепло и свет. Холод обесцвечивал тоскливый пейзаж Македонии; Олимпиада не любила зиму. Под кожей, давно не видевшей солнца, замерзшими ручейками проступили синие сосуды. На дворе совсем стемнело; царица зашторила окно и села за неоконченное послание. Писарям доверия не было: пусть с ошибками, но втайне. Оливково-бурый полоз свернулся вокруг её ступней. Царица подняла змею, позволяя обвить её ногу и спрятать голову на коленях в складках черного ионийского хитона. — Здравствуй. Олимпиада вскочила быстрее кошки. В дверях стояла женщина в синем пеплосе. — Кто ты? Кто впустил тебя в такой час? Женщина притворила тяжелую дверь и подошла ближе. Теперь Олимпиада видела, что незнакомка старше ее. Опрятно зачесанные назад волосы были цвета золы, кожа – потемневшей и морщинистой. — Денег не проси, — предупредила Олимпиада. – Нынче Антипатр распоряжается казной как собственным кошельком. — Мне нечего просить у тебя. Олимпиада вздрогнула, поймав взгляд незнакомки. Чутьё эпирской колдуньи подсказывало, что перед ней не простая смертная. — Садись, — Олимпиада, с самой ласковой улыбкой, придвинула табурет для гостьи и села рядом. Потревоженная змея заползла выше. — Ты скучаешь по сыну, — взгляд гостьи упал на пергамент. – Пишешь ему. Царица с улыбкой пожала плечами. — Бедный мальчик заблудился. Взял в жены дикарку – похожую на меня, говорят… Но он не найдёт в ней ни госпожи, ни друга… — Кто знает… Ты ждёшь приглашения в Вавилон, — седовласая взяла письмо, – но не получишь. Олимпиада глянула на неё – будто кипятком в лицо плеснула. — Александр не оставит меня. Тайные боли и думы его мне одной ведомы. Лишь я могу вытащить моего доверчивого сына из паутины, которую плетут – искусно плетут! – его «друзья»: он их так называет и прощает всё на свете. — Вот поэтому, — возразила незнакомка, — он не зовёт тебя. Отвергая опеку, он ранит тебя, но исцелит своей заботой. Не тебе направлять Александра. Уже нет. Будь царицей в Македонии, Олимпиада, и не желай большего. — Зачем ты пришла? Учить меня? – царица вскочила со стула, одной рукой придерживая змею, а второй яростно сжимая край столика. — Да, за этим, — старуха спокойно кивнула – У меня не так много времени, так что сиди и слушай. Олимпиада подчинилась, недобро глядя на гостью. Погладила полоза по спинке и вдруг вспомнила, как приучала маленького Александра отличать ядовитых змей от безвредных и одну – от другой. Он хорошо запоминал и любил баюкать змей на себе. — Пока дети маленькие, — заговорила седовласая, будто заглянув в мысли царицы, — ты учишь их отделять хорошее от дурного, правду ото лжи. Привыкаешь держать весы – мерило их ценностей — и подправлять стрелку. Но приходит день, когда ты сама оказываешься на одной из чаш. Вы с Филиппом рано заставили Александра разрываться между вами. А потом, делая иной, взрослый выбор, он предпочел мирной жизни боевую славу. Как и мой сын когда-то… Твоя чаша пошла вниз, окунулась в прошлое – в нем ты и осталась. Олимпиада глубоко вздохнула, сдерживая злые слезы. — Для меня нет никого дороже сына. Разве может он так поступать со мной? — Воспитав великого царя, ты потеряла сына, Олимпиада. — Откуда тебе знать? Глаза гостьи забегали, она заговорила неразборчиво, как пифия над дурманящим дымом. — Мой сын стал великим воином, а я потворствовала его честолюбию. Он мнил, что полубоги бессмертны – и… — женщина осеклась. — …и где он теперь? — В Аиде. – глухо произнесла она. — Кем он был?.. — спросила царица, уже зная ответ. — Им! — гостья вскинула руку, гордо указывая на фреску, по которой Ахиллес в развевающемся алом плаще уже долгие годы влачил за колесницей тело Гектора. — Фетида, — Олимпиада почтительно склонила голову. – Мать моих предков. Моя почетная гостья — зачем ты здесь? — Утешить тебя, — Женщина накрыла мягкой ладонью руку Олимпиады и осторожно пожала. – Показать кое-что. Вели принести воды. Олимпиада крикнула служанку. Та сбегала на двор, поставила на столик полную чашу и тихо вышла. Фетида зашептала над водой. — Сначала — прошлое. Вот, смотри. Вода в чаше – уже не из бочки во дворе: непрозрачные морские волны перетекали одна в другую, накатывались на берег. А там, по гладким белым камням, шла старая женщина в светлых одеждах. Она ступила в опадающую пену, в воду со взвихренными песчинками. Сделала ещё шаг. Прибой нёс промокший шлейф её накидки. — Это Антиклея, — пояснила Фетида. – Мать Одиссея. В царстве Посейдона я стала ей провожатой. На берег выбежала другая, с растрепавшимися белокурыми волосами. — Пенелопа. Заговоренная вода не передавала звуков. Олимпиада широко распахнутыми глазами наблюдала за немой трагедией многовековой давности. Две женщины заспорили о чём-то, потом Антиклея вошла в воду по пояс, по грудь – а Пенелопа сидела на камнях и плакала, обхватив голову руками. — Когда волны сомкнулись, я подала ей руку. В конце концов, наших сыновей забрала та же война. Одиссей уговорил моего сына плыть в Трою. И наслаждался прелестями Калипсо, когда Ахиллес скитался по бесплодному острову Блаженных в поисках Патрокла — но не нашел. Но для матери Одиссея я нашла слова ласки. Вода стала прозрачной. — Зачем ты мне это показываешь? Фетида провела ладонью над чашей, посмотрела на Олимпиаду. — Чтобы уберечь тебя от ошибок. — Я не стану топиться. Царица поднялась, встала у занавешенного окна спиной к гостье. Полоз стек с её ноги, прошуршал по полу к плетеной корзине. — Ты ждешь того, кто не вернётся. Олимпиада закрыла лицо руками. — Зачем ты так говоришь? Александр — сын Зевса. У него свой путь. Фетида покачала головой. — Когда будешь молиться ему – проси, чтобы сын твой всегда делал правильный выбор. И пусть избежит судьбы, которую сам избрал. Олимпиада развернулась, оперлась о подоконник. Прищурилась, прося объяснений. Неуверенно светили лампы: в них кончалось масло – а из квадратных колодцев теней меж потолочных брусьев сочилась ночь; по углам комнаты лужицы темноты незаметно сливались в наступающие размытые кляксы. Фетида вздохнула. Она давно ждала этого разговора. — Ты не одинока в своем горе, царица. Но те, кто могли бы понять, на самом деле готовы вцепиться в тебе в волосы и выцарапать глаза. Знаешь, кого проклинала царица Гекуба, жена царя троянского; на кого она призывала язву, чье тело просила острокрылых птиц разорвать, когда Гектор лежал непогребенным в мирмидонском стане? Не Ахиллеса, нет! Гекуба проклинала меня, его породившую, его воспитавшую… Я скрылась на дне морском, и лишь когда стрела Париса поразила моего сына, — посетила Гекубу и нашла её в душной полутемной спальне, как тебя сейчас. И мы обнялись и смешали слезы. Гекуба спросила – она уже чахла, как олива с отсеченными ветвями – спросила меня: «Кто проклял доспехи Ахиллеса?» Как страшна правда! В злосчастный день Патрокл надел их! Гектор взял трофеи и, как ни молила Андромаха снять оружье, выставил себя вторым Ахиллесом и погиб; смерть самого Ахиллеса лишь напитала проклятие. Фетида умолкла; Олимпиаде не было нужны напоминать о ссоре за доспехи и безумии Аякса Теламонида. — Перед тем, как уплыть и оставить стервятникам поруганную и вспоротую Трою, они водрузили щит Ахиллеса в храме. Я тогда думала: как дорогую жертву. Но вот пришёл твой сын и спросил щит, и взял его. Продев руку в ремни, взвалил на себя судьбу Ахиллеса вместе с проклятьем. — Какое же проклятье длится веками? – Олмпиада нахмурилась. Ей не хотелось верить. — Материнское, — Фетида опустила глаза. – Самое сильное. Невысказанное, моровым ветром летящее вслед сыну, что ради славы бросил мать. Выкрикнутое в погребальном вое теми, чьи дети встретили его меч. Ахеяне бросили щит Ахиллеса, потому что он проклят. И не зови меня, Олимпиада, если Александр вернется к тебе на этом щите. Хочешь, покажу тебе его — Александра? Там, где он сейчас. Олимпиада мгновенно пересекла комнату и села за дубовый столик напротив седовласой. — Покажи, добрая Фетида! Я только на монетах его и видела, какой он теперь, — взволновано зачастила царица, пока нимфа бормотала над водой, — он теперь монеты присылает, и специи, и украшения – вот, из Экбатан, — Олимпиада, любуясь, выпрямила красивые пальцы, отягощенные золотыми перстнями. – Хитон на мне – его дар. Я плачу над ними, когда получаю. Он их даже не заворачивает сам. Раньше Александр приносил неряшливые букеты первоцветов, все в росе, в земле – но я могла хотя бы поцеловать его… — Смотри, — перебила Фетида. Олимпиада подалась вперед и впилась взглядом в мираж на пленке воды, узнавая и не узнавая сына. * Александр скатал плащ из верблюжьей шерсти, запихнул в мешок. Перед стремительными маршами, вроде завтрашнего, он самостоятельно паковал самое нужное, не доверяя ни пажам, ни жене. Мать – та умела складывать одежду, чтобы не мялась и почти не занимала места, да ещё упрятать пару яблок, которые не побьются и обнаружатся как раз тогда, когда ночной голод взбаламутит в желудке соки. Мать же дала ему с собой костяной гребень, которому буйные волосы Александра оказались не по зубам. Гребень начал ломаться, однако Александр продолжал хранить его, не пользуясь: выбросить вещь, принятую из рук матери, казалось кощунством. Гефестион заглянул в палатку, приподняв бахромчатый полог. Застав Александра, вошёл и сел в уголок, чтобы не мешаться. Александр не подозревал пока, как скоро будет нуждаться в его совете и поддержке. Гефестион знал это за него. Он видел гонца с посланием из Македонии. Сейчас гонец передаст конюху всхрапывающую лошадь, дождётся мальчика-раба с водой для умывания – и затем пойдёт к царю… Так и случилось; стража впустила коротконогого фессалийца, который приветствовал царя поклоном и протянул запечатанный мешочек. — От вашей матушки, царицы Македонской, Олимпиады. Царь кивнул ему, потом Гефестиону; тот одарил гонца монеткой и отпустил. Где-то снаружи согдийская шлюха визгливо бранилась с греческим пехотинцем; Гефестион поставил бы свою лучшую лошадь на то, что они не понимали ни слова из речи друг друга. Всё больше хмурясь, Александр пробежал письмо глазами и передал Гефестиону. — «…Что это за женщина, которую ты называешь своей царицей?..» Хмм… Но ведь ты предвидел, что так будет, Александр. Она ревнует: матери самые ревнивые из женщин. Боится, что в новой семье ты забудешь прежнюю. Помнишь, Олимпиада рвала и метала, когда старая Ада в Карии тебя сыном признала?.. — Помню, — Александр поднялся, заходил по шатру, как разминающий мускулы хищник. – Читай дальше. — Хм.. её окружают враги… ну конечно… просит защиты и помощи… Александр круто развернулся. — Кажется, она не успокоится, пока не казнит всю знать, как семью Аттала. Единственный враг, от которого я желал бы оградить её – старость, но здесь я бессилен. Гефестион поднялся, положил ладонь на плечо царя. — Ты не Геракл, чтобы искать золотые яблоки. Александр сбросил его руку. — Я зашел дальше Геракла! — Дальше, — согласился Гефестион. Отложил письмо на столик, свернув тугой трубкой, но оно расправилось. – Ты скучаешь по ней? Александр встряхнул недособранный мешок, глубже затолкал простую чашку без узора, обернутую запасным хитоном. Сбоку засунул ложку и перевязанный шерстяной нитью сверточек со снадобьями. — Иногда мне кажется в полудреме, что я в Пелле, лежу на кровати в своей спальне; на стенах сверху широкая полоса орнамента, а пол застлан лентами света. Копыта и ржание – это из отцовой конюшни, бронзовый звон – с кухни, где завтрак готовят… Потом открываю глаза – а надо мной небо со звездами, или драпировки шатра, или каменная потолочная кладка… Нет, филэ, я не скучаю. Оно всё у меня в сердце – и Пелла, и любовь мамы. — На царской постели в Вавилоне тебе походная кушетка ещё долго мерещиться будет, вот увидишь, — Гефестион подал Александру щербатый гребень: тоже упаковать. Александр завязал мешок. — А иногда кажется, что мы с тобой в усадьбе, под одним одеялом, зимой. Просыпаюсь – никакой Миезы нет, а ты всё ещё рядом. Тяжело, когда два самых близких человека оказались на разных краях мира, но иначе и быть не могло. — Ты всё ещё хорош спросонья, — Гефестион улыбнулся, обводя взглядом шатер: может, Александр ещё что нужное позабыл. – Лохматый и дурно соображающий, если со вчера Диониса познавал. — Пойдём лошадей проверим, — Александр, заразившись его улыбкой, хлопнул Гефестиона по плечу. – Я на Короне поеду, Буцефала с собой… Нам повезет завтра: я снова видел нашего орла, и даже с добычей… Они вышли. Вода в чаше Фетиды заклубилась завитками тусклого света и очистилась. * Олимпиада прислонилась к спинке стула, прямой и жесткой. На бронзовой подставке для лампы висела нитка можжевеловых бус; царица протянула за ними руку, сняла и стала перебирать в пальцах, глубоко дыша. — Мой мальчик так вырос. На монете совсем не похож. Фетида словно не слышала. Она прошептала пораженно: — Ты казнила Эвридику с сыном? Деревянные шарики просыпались на мозаичный пол. Олимпиада выронила порвавшиеся бусы и сцепила пальцы. — Я думала, ты всё знаешь. Я казнила тех, кто угрожал положению Александра – и моему тоже. — Ты стала страшнее Медеи, убив чужого ребенка! Из взгляды встретились, понимающие. — Разве в голодную зиму рысь не задушит выкормышей волчицы, чтобы выжили её собственные котята? – Царица улыбнулась, сужая подкрашенные глаза. — И разве при первой возможности волчица не сделает того же? Моего мальчика многие с рождения хотели cжить со свету, Эвридика – пуще других. Они сплетают вокруг него свои кольца, как змеи – твари с холодной кровью, они опутывают его, тянутся к нему… — Хладнокровные в тепле нуждаются больше, чем кто бы то ни было. Они ползут к теплу и свету: тебе ли не знать. Если друзья Александра – клубок змей, они знают, что без его тепла погибнут. Александр тоже знает, и поэтому держит в повиновении всех: всю армию, тех, кто покорился или был покорен. Сейчас рано беспокоиться. — А этот, — Олимпиада скривилась, — Гефестион… Змея у самого сердца. Играет в Патрокла… — Он стал им, — отрезала Фетида. — Я ненавижу его. — Он твой злейший враг – и лучший друг. Он поддержит Александра, когда тот сокрушит все остальные свои опоры. — Значит, ты видишь будущее? – Олимпиада подалась к Фетиде, словно читая в её глазах откровения. – И Александр уйдёт за своим любовником, как Ахилл за Патроклом? — Они уйдут об руку, как уходят Великие, оставляя матерей на растерзание толпе. Когда рушится их власть, нас, матерей, первых засыпает остро сколотыми обломками. Когда это случится, Олимпиада, — седовласая женщина поднялась с табурета, оперлась запястьями о толстую кромку стола, — когда орёл уронит змею – не зови меня. Не зови меня, ибо я сама приду разделить и облегчить твою долю. Олимпиада вскочила, схватила её за руки. — Фетида, добрая Фетида, ты видишь будущее? Скажи, что там – что в темной чаше грядущего – что? Фетида устало встретила её взгляд. — Мне пора. Когда за мной закроется дверь, ты увидишь свое будущее в воде. — Но добрая… — Довольно. Фетида мягко высвободила руки, развернулась и вышла из комнаты. Олимпиаду подташнивало от волнения, но все же она заглянула в чашу. Вода была прозрачной, а на дне лежал камень. — (с) Fatalit январь – апрель 2006