Не беспокой одиночку

Зануда трусцой бежит через двор, что-то сжимая в кармане потной ладонью. Мышиное личико с длинным любопытным носом и чёрными бусинами глаз сосредоточено, но только потому, что он хочет скрыть от всех галдящих и носящихся друг за другом сверстников, как ему не терпится рассказать, показать одному-единственному человеку… из-за этого он не замечает ничего вокруг. Что именно показать? А это секрет. Старшие бы подняли на смех, если бы увидели, но ему нет дела ни до кого на свете. Он торопится, и кажется, что длинные тощие ноги вот-вот запутаются одна за другую, но этого не происходит. Какой-то коротышка, оглянувшись на преследователей, с разбега врезается в Зануду и бежит дальше, ещё несколько мальчишек пробегают мимо, не останавливаясь. Он падает неловко, набок, больно ударяется ухом, подтягивает к себе рассаженные о гравий колени и обнимает их руками. - Больно? - Зануда резко оборачивается от неожиданности и натыкается на огромные линяло-голубые глаза Плаксы. Круглее обычного, они наполняются слезами, как две тающие льдинки. Зануда совсем не хочет, чтобы он плакал, и крепко стискивает зубы, мотая головой. Порывается встать, но прибившийся под бок Плакса мешается, тянется пальцами к его кулаку: - Что у тебя там, Лэри? Кроме него, никто больше не называет его по имени. В Доме такое не принято. Но Плакса не любит их клички, особенно кличку своего друга. Для него Зануда – самый удивительный человек на свете, и находит самые удивительные вещи. Зануда медленно разжимает ладонь, и на землю высыпаются пластиковые осколки, две синие бусины и короткая цепочка с кольцом – останки хрупкого брелка. Он пытается что-то сказать в своё оправдание, но губы предательски вздрагивают, и по испачканной щеке скатывается крупная горячая слеза. Костлявые пальцы Плаксы торопливо собирают мелкие сокровища, пока их никто не растоптал, и засовывают в карман. Карманы у Плаксы безразмерные, и откуда-то тут же возникает ириска в потёртом бумажном фантике. Он что-то говорит, но Зануда не прислушивается – суёт подношение за щёку и поднимается, опираясь на плечо своего верного оруженосца. Все проходящие мимо смотрят на эту парочку с различной степенью неприязни. Некрасивые, худые, жалкие пакостники из Хламовника, неспособные постоять за себя и потому обожающие делать гадости всем, кто слабее их. Наконец-то получили по заслугам. Идти сейчас в Хламовник Зануде совсем не хочется, и Плакса понимает его без слов, тащит на себе хромающего – больше для солидности, чем от боли – товарища в их секретное место, в пыльную подсобку под лестницей, куда могут залезть только такие плоские доходяги, как они. Внутри темно, душно, пахнет пылью и мышами. Там, заикаясь и перебивая сам себя от обиды и злости на безмозглых тех-кто-ничего-не-понимает, Зануда будет долго распинаться о том, что настоящая свобода – она внутри, что настоящая сила – она в сердце, а Плакса будет поддакивать и всерьёз, всей душой верить, что этот человек ничего и никого не боится, и его ждёт в Доме великое будущее. Там, в их секретном месте, подсвечивая фонариком, они раскладывали на газете свои коллекции тогда, когда уже вся стая ворчала, что это ребячество и давно пора выкинуть весь этот мусор. И однажды побратались – рассекли подушечки пальцев бритвами и смешали кровь – и поклялись, что никогда не повзрослеют, а ещё – что никогда не потеряют друг друга, что бы с ними не случилось. Потом, двое нелепых, но ужасно гордых собой охотника на Фазанов, уединялись для далеко не самого мужественного занятия – неравной битвы с прыщами. Один сидел неподвижно, пока другой, сопя от усердия, наклонялся к нему и обмотанной ватой спичкой тыкал в каждого врага где-то раздобытой жгучей белой мазью. Лэри шипел сквозь зубы, терпел, ждал, пока пятнистое лицо можно будет вымыть, а Конь бдительно стоял на стрёме, чтобы никто случайно не застал вожака в неподобающем виде. Да, его друг всё-таки стал почти всамделишным вожаком, немного удручало только, что его кличка постепенно стала нарицательной для всей стаи, и теперь Лэри называл по имени кто ни попадя. Главный Бандерлог плачет, как последний щенок, забившись в угол в своей давно позабытой тайной норе. Кусая губы, размазывает ладонями слёзы, и щёки воспалённо багровеют и чешутся. От страха его трясёт, и логически мыслить не получается, да логика никогда и не была его сильной стороной. Вздрагивая от каждого шороха, он ждёт, когда за ним придут, чтобы забрать его отсюда навсегда, туда, где он будет совершенно один, беспомощный подросток перед жестоким взрослым миром. Он никогда не думал, что заиграется, зайдёт настолько далеко, и что за свои ошибки придётся платить по-настоящему. Он зол на себя и на всю стаю, ему жалко себя и грёбаного Фазана, ему мерещатся пятна крови на металлических пряжках косухи, отражающих его лицо в тусклом свете, пробивающемся из дверного проёма. Бежать некуда, и ему хочется исчезнуть, раствориться, стать невидимым, или сдохнуть здесь раньше, чем его найдут. Когда дверь неожиданно со скрипом отворяется и на него бросается искромсанное чьей-то тенью грязное пятно света, он панически всхлипывает, разом проглатывая все ещё невыплаканные слёзы, и отшатывается, врезаясь острыми лопатками в какую-то балку. Боль отрезвляет, и, сморгнув набрякшую влагу, он видит подкованные сапоги с высокой шнуровкой и длинные тонкие ноги, обтянутые лоснящимся чёрным кожзамом. Вместо вздоха облегчения издаёт истерически-прерывистый полусмешок-полустон. - Бля… - и поясняет виновато: - Напугал. На длинном лице Коня – смятение и недоумение, часто-часто моргают скорбно заблестевшие глазища. Лэри раздражённо морщится в ответ на его причитания, ещё яростнее растирает лицо, но послушно садится на протянутое перевёрнутое ведро, прогибающееся под его весом. Конь роется в карманах и выуживает конфету, из тех, которые постоянно таскает с собой, как Фазаны – свои таблетки. Лэри хочется сказать, что лучше бы сигарету, но почему-то ничего не говорит, вымученно улыбается и разворачивает бумажку. Механически перекатывает на языке сладкую дрянь, это неожиданно успокаивает нервы, а ещё успокаивает монотонная бубнёжка Коня. Постепенно выясняется, что Курильщик жив-здоров, Лэри устало смеётся над собственной наивностью и доверчивостью, а ещё над тем, что когда-то плакал обычно Плакса, а он, Зануда, обычно о чём-то без умолку трындел. Конь счастлив, что всё обошлось и что ему удалось помочь, неловко топчется, подпирая холкой низкий потолок, и, наконец, садится на корточки близко-близко, смущённо потупив взгляд, что совсем не похоже на самого идейного из Логов. И Лэри совсем не удивляется, когда он целует его в липкие после леденца губы. Его, в слезах и соплях, с распухшей мордой, потного и вконец опешившего от всех треволнений этого безумного дня, и потому не сопротивляющегося, когда под распахнутую куртку проникают чужие осмелевшие лапы. Кожа чёрных логовских шкур липнет к пальцам, почти не шуршит, ногти вслепую царапают её складки, в тело упираются то острые углы пряжек, то тупые шипы, то перстень, то связка плоских металлических подвесок на тонкой шее его вожака, но Конь уже закусил удила, и его ничто не остановит. Болтавшаяся на бедре цепь ударяется об пол с оглушительным грохотом, Лэри затравленно дёргается, но дёргаться уже поздно. - Да ты жеребец, мать твою, - потом хрипло рычал Лэри, а Конь вместо смеха только фыркнул ему на ухо, оправдывая свою кличку. Теснота подсобки стала особенно тесной и особенно душной, Лэри жадно ловил ртом воздух, а в рот лезли только длинные роскошные светлые волосы Коня, нависавшего над ним. Они возвращались туда снова и снова, в своё секретное место, словно нарочно созданное для двух костлявых, бледных тел тех, кто никогда, ни за что не решился бы при свете на то, что они позволяли себе в темноте, где почти не видно друг друга и можно потом сделать вид, что всё это было не с ними. Это была обжитая, родная темнота, пахнущая их запахами, хранящая во всех щелях выпавшие впопыхах из их карманов безделушки, колышущаяся пыльными волнами в такт их движениям. Молчаливая, надёжная темнота, проглатывавшая все улики, так что никто не мог ничего заподозрить. Только Стервятник, знавший всё и про всех, неизменно ругался на вопиющую аморальность Лога, прокрадывавшегося в родную комнату, когда в Доме уже гас свет. Закрывая глаза на причуды своих питомцев, Папа не прощал Коню поздних отлучек и что-то ворчал про «вечных детей». Конь так и не стал своим среди Птиц, но ему нравилось думать, что они с Лэри по-прежнему, как и в детстве, никому не нужны, - кроме друг друга. Конь шёл рядом и чуть позади. Ему не верилось, что его побратим повзрослеет так быстро, словно в одночасье станет выглядеть старше его. Не верилось, что его вожак теперь сможет обходиться без своего оруженосца, и что все их прежние игры, - да, всего лишь игры и не более того, - ему больше не нужны. А ещё не верилось, что Лэри станет таким красивым – белый и воздушный, словно бабочка, выбравшаяся из чёрного кокона, щетинившегося на окружающих шипами, ёжащийся от утренней прохлады под полупрозрачной тканью, но держащий голову уверенно поднятой. Зато Конь понял, что хотел ему сказать мудрый Папа Стервятник: нужно быть наивным ребёнком, чтобы до последнего верить, что есть что-то, что никогда не закончится. И всё же… Когда переполненный автобус тронулся с места, Конь протолкался к жениху сквозь шумную толпу, отчасти прилипшую к окнам, отчасти подпрыгивающую и вытягивающую шеи над плечами первой части. - Лэри! - позвал он бесцеремонно. - Лэри, ты помнишь нашу клятву?.. Лэри неохотно отвлёкся, обернулся к Коню и уставился на него выжидательно, со сдержанным удивлением, словно впервые в жизни видел эти лошадиные, выпуклые и влажные глаза, лошадиные толстые губы и крупные зубы, конский хвост, высоко стянутый на затылке, и прочие малопривлекательные приметы этого человека. А Коню на мгновение, на одно только мгновение показалось, что перед ним – человек-как-все, человек Наружности, никогда не переступавший порога Дома, чужой и незнакомый. Где-то под ложечкой похолодело, но тут же наваждение прошло, в глазах Лэри засветилось узнавание, и он кивнул, серьёзный, как всегда: - Конечно. Лэри действительно не забыл клятву. Время от времени он приезжал в общину, и они с Конём, когда над гостем производили весь приличествующий ритуал приветствий, надолго уходили куда-нибудь подальше от остальных её обитателей и говорили о чём-то, понятном только им двоим: о найденной однажды на пляже монете с дыркой, о выменянных расцарапанных пластинках, над которыми склонялись, стараясь разобрать слова любимых песен, о сплетнях, добытых ловкостью и хитростью Логов. Больше ни о чём они не вспоминали, но и этого хватало с лихвой, чтобы заполнять длинные вечера и засиживаться заполночь. В общине все очень быстро создали семьи и наплодили детей. Конь оставался единственным, твёрдо придерживающимся холостой жизни. В остальном он ничем не выделялся – звёзд с неба не хватал, но пахал, как лошадь, со всеми был дружелюбен, никого не чурался. И только когда кто-то спрашивал, почему бы ему не обзавестись второй половиной, обычно мирный и невозмутимый Конь огрызался, грубил и резко переводил разговор на другую тему, или просто разворачивался и уходил. На спросившего тогда все смотрели с немым осуждением: и дураку ясно, какой бестактностью было лезть с такими вопросами к Коню, который только дурнел с годами.