Стихия

– Видеть бы тебя почаще, старик, – шепчет, сжимая в объятиях, при всех, украдкой целует в шею, прежде чем отпустить. – Как раньше. Раньше… раньше они были героями, они были богами, но Рагнарёк уже случился, и его никто не заметил. Боги смертны, кумиры стареют, и теперь он – король без трона и королевства, но Игрока не вытравишь из человека по имени Пол Левек, как не заставишь бойцового пса ходить на задних лапках. Многие в детстве мечтают сражаться на арене под рёв трибун, немногие этого достигают, но о том, чтобы рядом с ним был такой друг, Хантер даже не мечтал, тогда казалось – это бывает только в книжках. А теперь – вот он, можно похлопать его по спине: до скорой встречи. И след его губ на шее, который хочется накрыть ладонью, чтобы сохранить. Победы – это наркотик, и Шон – это наркотик, их не может быть слишком много, чтобы опьянение не перестало быть таким острым. Это то, что навсегда в его крови, то, что проходит сквозь сердце, заставляя его биться быстрее, снова и снова. В его воспоминаниях и снах, полных громкой музыки, ослепительных вспышек света, азарта борьбы, головокружительных триумфов – каждое мгновение, прожитое вдвоём, словно удар током, не ослабевающий с годами. И ради них стоит рисковать, ради них стоит жить – это то, что не изменится, это то, что невозможно скрыть. Потому что их – двое, их может быть только двое. Можно забраться на край света – и он найдёт тебя там, а потом снова расставание, они сами это выбрали – свои декорации, свою массовку и только один дубль для того, чтобы попытаться выразить всё, или хотя бы часть, того, что чувствуешь. И, поверьте, это наименее травматичный способ. Их притягивает и отталкивает, словно магниты, но, как в клетке, им друг от друга никуда не деться – только кружить, лишь на мгновение оказываясь в оке бури, чтобы после краткого затишья вновь привычно существовать на грани. – Останься, – прижимается со спины, забирается прохладными ладонями под рубашку, гладит широкую грудь. – Останься до утра. И Хантер остаётся – да и не мог бы уйти, он давно разучился отказывать тому, кому доверял больше, чем самому себе, давно смирился с тем, что это безумство – ещё не самое безумное из всех, что происходили между ними. Он накрывает ладони Шона своими, откидывает голову ему на плечо и подставляет губы короткому горячему поцелую, после которого все условности внешнего мира перестают существовать. Там, за стеной, можно было понарошку ненавидеть, понарошку предавать, но здесь они заслужили право любить по-настоящему. По-настоящему – это больно, потому что это закончится, но пока он дышит, он не променяет это ни на что. И пусть он ничего не смыслит в нежности, и даже может рассердиться, если Шон без предупреждения поцелует его ладонь или плечо, – Хантер с жадностью зверя, не знавшего ласки, подставляется его рукам, следует за ними, позволяя себя направлять. Только до утра он будет укрощён, и он будет тем героем, в которых уже никто не верит – тем, кто посвящает свои сражения единственной несбыточной мечте, кто готов убить или умереть ради одной ночи с тем, кого на рассвете покинет. Этот нездешний огонь в их крови – и есть их гармония, и так трудно его сдерживать, но Шон – единственный, с кем Хантер желает быть осторожным, боясь причинить лишнюю боль. А тот подначивает, зовёт по имени таким низким голосом, жмурится, глядя из-под ресниц, беспечный, открытый – только его, и ничей больше. И Хантер входит в него, плавно опуская тяжёлые бёдра, как волна, накрывающая берег, откидывает волосы с лица, сам целует его улыбку, обжигаясь жёсткой щетиной, сам задыхается от переполняющего счастья обладать и принадлежать, быть единым целым – как всегда, и как никогда прежде. – Трахни меня! – выкрикивает, как мог бы распалённый зрелищем зритель крикнуть гладиатору «Добей его»: победно и гордо. Однажды время украдёт метки поцелуев, украдёт воспоминания, но над его совершенством оно не властно. Хантер любуется им, здесь и сейчас, с ревнивым восторгом, взвинчивает темп до той скорости, которую они оба любят, вырывая стоны у зацелованных губ. Два тела двигаются друг другу навстречу, и как бы ни было горячо – этого всегда мало, и хочется большего, хочется разделить дыхание и биение сердца на двоих. Не утолить этой жажды, не догореть, но можно стремиться общим порывом, оставляя весь мир позади, можно вместе дойти до предела, за которым всё снова станет прежним – и в тоже время совсем другим. Что будет завтра – неизвестно, и Хантер любит его, как в последний раз, упоённо и почти яростно, стремясь присвоить, запечатлеть в памяти каждую клеточку тела, запах влажной кожи, звук жаркого дыхания, взгляд с шальными искорками тех молодости и свободы, которые он пил с губ Шона, как противоядие. Это почти бой, и никто не желает первым сдаться кипящему возбуждению, но проигравших не будет – они давно научились кончать одновременно, держа друг друга так крепко, словно бурная лавина ощущений могла бы их разлучить. Шон обнимает его голову, и его сердце так близко, что кажется – можно поцеловать или укрыть ладонью. Хантер подтягивает к себе его ноги и долго лежит на боку, нависая над ним, словно пряча добычу от подкрадывающейся со всех сторон звенящей тишины. Не отпущу, думает Хантер, засыпая, неизвестно к чему обращаясь, – не отдам. Через любые расстояния, через любые катастрофы, через меняющийся до неузнаваемости мир, которому они могут однажды стать не нужны – их лучшая битва будет только в них самих, и они будут принадлежать друг другу, связанные неразрывно. Невозможно быть одному так, чтобы другого, невидимо, не было рядом – их двое, их может быть только двое.