Зеркало души

Пытаясь представить, как может выглядеть мир глазами легендарного Зорро, о котором он был наслышан задолго до того, как увидел воочию, Харрисон Лав всё чаще задавался странным вопросом: умеет ли Диего де ла Вега любить? Так, как любят другие герои, из песен и легенд, — жертвуя собой? Быть может, умел когда-то — до страшных двадцати лет тюрьмы, никак не сказавшихся на его силе и ловкости, но способных, несомненно, вытравить всё живое в любом человеке? Но о былых временах Рафаэль распространяться не любил, а Харрисон не расспрашивал. Украдкой заглядывая в глаза Диего, он замечал, как в них вспыхивает упрямая, жестокая, закалённая временем страсть — но не любовь. И всё, на что падал этот взгляд, и все, кого этот взгляд однажды коснулся — в глазах Диего де ла Веги принадлежали ему. Он умел присваивать, умел распоряжаться чужими судьбами — как может разбаловать человека репутация вершителя справедливости, которого ждала чернь, чтобы он спас от гибели одних, а других покарал смертью! И Диего желал вернуть то, что считал своим — желал настолько страстно, что только поэтому, должно быть, и выжил. А ещё Диего де ла Вега был слишком горд, чтобы обратиться самому к тем, кто был так нужен ему. Он любил, когда нуждались в нём — и потому не пожалел ни времени, ни сил на подготовку эффектного спектакля. И Харрисон понимал, сколь скромная роль была отведена ученику Зорро: расчистить сцену для появления главного героя. Диего, должно быть, репетировал свой выход, мечтая о том, как заставит дочь отречься от приёмного отца, а врага — снова, как прежде, не спать ночами в ожидании его новых проделок. Любил ли он Елену, которую помнил младенцем? Тех, кого любят, не ставят перед тяжёлым выбором, держа обнажённый клинок в руке. Но она была нужна ему — как орудие мести. Он всё давно за неё решил — и уже никто был не в силах уберечь её от безжалостной правды: она — дочь преступника и женщины, погибшей из-за его беспечности. Любил ли Диего бедняков, молившихся на образ Зорро? Он оставался дворянином до мозга кости, он любил маскарад, аплодисменты и всеобщее признание. Ему нужна была публика, достаточно доверчивая, чтобы считать его своим защитником, и достаточно непритязательная, чтобы поступиться ею, когда преследуешь собственные интересы. Любил ли он своего преемника, Алехандро Мурьету? Вытащив его с самого дна, Диего воспользовался его благодарностью и честолюбием, чтобы вылепить из мальчишки своё подобие, отыграться за утраченную молодость, управлять им, как послушной марионеткой. Безошибочно угадал в бывшем младшем брате, оставшемся без взрослого наставника, идеальное оружие, которое не потребует самостоятельности и свободы. Мир глазами Зорро — сквозь две узкие прорези в чёрной маске, как сквозь прицел револьвера — выглядел добычей, которая не должна была ускользнуть из тарелки. Пожалуй, Харрисон Лав не хотел бы иметь такие глаза. Рафаэль каждый раз узнавал Диего по глазам. Снова и снова. Эти глаза смотрели на него из-под маски, словно для того и надетой, чтобы дерзко подчеркнуть их. Эти глаза смотрели на него из-под свалявшихся седых волос, спадающих на заросшее лицо измождённого грязного узника — как будто в этом худом и чужом лице ничего, кроме глаз, и не было. Эти глаза невозможно было скрыть под очками — нет, так они казались только крупнее и выразительнее, и Рафаэль не мог избавиться от ощущения, что они наблюдали за ним постоянно. Как каждый раз — в упор. Как два дула, наставленных на него. Ему нравилось, как он отражался в глазах Диего. Как в этих глазах отражалось всё, что Диего жаждал заполучить. Это был взгляд одержимого, тлеющий неутолимым жаром, и Рафаэль не мог позволить ему угаснуть. Диего смотрел — и обладал, смотрел насквозь, но если заглянуть в его глаза в ответ — не увидишь ничего, кроме отражений. Во взгляде Диего была ликующая толпа, был небрежный росчерк шпаги вместо имени, был страх врагов, было сладкое предвкушение мести — но не было самого Диего. Тёмная бездна была позади этого притягивающего зеркала — и, быть может, оно только тогда и существовало, когда кто-то смотрелся в него? Эти двадцать лет не изменили глаза Диего. Рафаэль по-прежнему видел в них себя — таким, каким он больше нигде не был и не мог быть: нужным. Как луне нужно солнце, чтобы светить отражённым светом, никого не согревая. Без всего и всех, кто узнавал его, Диего не было — но Диего просчитался, полагая, что за эти двадцать лет мир так же, как и он, остался прежним. Увы, мир изменился — народ забыл своего кумира, подросли дети, которые никогда не видели всадника в чёрной маске и считали его выдумкой стариков. Повзрослела и его дочь, полюбив вырастившего её отца — того, который дал ей всё, что мог, всё, что она только могла пожелать. И для него, Рафаэля, детские игры против Зорро — кто кого опередит — уже перестали быть главным занятием в жизни. По-настоящему Диего де ла Вега всё потерял не тогда, когда погибли его жена и поместье, когда в чужие руки попало его дитя. Диего де ла Вега всё потерял, когда вернулся — и не услышал голосов, зовущих его с надеждой на избавление. Не увидел, как дочь бросается ему на шею, едва он властно поманит пальцем. Не встретил во взгляде Рафаэля Монтеро желания немедленно послать отряд, разыскать, арестовать, запереть, сберечь, как зверя в клетке, преумножающей его свирепость. И всё же Рафаэль подыграл ему — потому что, если у Диего не останется ничего, что бы от него зависело, не останется и самого Диего. Нет, Рафаэль его не боялся. Рафаэль боялся оказаться на его месте. Диего де ла Вега никогда не врал себе. Он знал, что его время вышло. Он был слишком стар, он слишком отстал от всего, чем жил и дышал мир, чтобы оставаться Зорро. Диего де ла Вега решил, что ему пора умереть. Но Зорро не умрёт никогда — и он позаботился об этом. Зорро — это чёрная маска и плащ, скрывающий его во мраке ночи. Это вороной конь, железной рукой вздёрнутый на дыбы. Это не знающая промаха шпага, которой подражают юнцы, и изящный комплимент, заставляющий девушек краснеть. Это верная жена, дожидающаяся у колыбели, в которой спит… неважно, кто. Зорро обречён найти себе наследника, даже если судьба не подарит ему сына. Сколько бы раз Зорро ни умирал — кто-нибудь подхватит его шпагу. Снова и снова. Никого не волнует, кто скрывается под маской. Даже если под маской — пустота. Диего де ла Вега знал, что уйдёт незамеченным. Ведь его не существовало. Он устроил так, что Алехандро… нет, Зорро — встретил достойную девушку. Она хорошо воспитана и будет ему верна. Диего устроил так, что Зорро будут чествовать за предотвращённую катастрофу, что имя Зорро снова будет у всех на устах. Всё станет так, как было. Так, как должно быть. Диего де ла Вега достаточно послужил маске, которую надел однажды — и навсегда, маске, которая стала его лицом, которая была лучше, чем он, которая не позволяла ему роскоши быть с другими самим собой — ни на мгновение. Но оставалось ещё кое-что. То, что он заберёт с собой. Тот единственный человек, который знал его не как Зорро, а как Диего де ла Вегу, который не позволял ему умереть так долго — и не позволит, пока будет помнить о нём. Кажется, Рафаэль Монтеро не верил, что он сможет его убить. Рафаэль Монтеро думал, что это будет равносильно самоубийству. И он был прав. Так оно и было. Диего де ла Вега смотрел на разгорающееся пожарище. Он смотрел на пламя, заслоняющее небо, второй и последний раз в жизни. Но на этот раз в его глазах не отражалось огня.