Меченый

Он не раз просыпался от смутного сна и вскидывал руку к шее, нащупывая дрожащими кончиками пальцев влажную от испарины кожу — но не чувствовал ничего, кроме собственного учащённого пульса под выступающим шрамом. Он выучил наизусть этот знак, как слепой ребёнок, которому из всего алфавита досталась только одна вырезанная на деревянной дощечке буква. В желании прикоснуться к чувствительному росчерку, когда никто не видел, было нечто постыдное, запретное, и он не мог заснуть до утра, борясь с искушением, словно монах, и неизменно проигрывая, и презирая себя за эту слабость. То, что будило его, было не болью, а памятью — тем, что нельзя было уничтожить и с чем невозможно было смириться. Он был готов ко всему, не боялся рисковать, смотрел смерти в лицо — но не ожидал, что окажется небрежно заклеймённым, как клеймят выбранного из табуна жеребца. Он не простил позора, но не мог исправить случившегося. Он поджёг чужой дом с четырёх углов, но не мог так же легко выжечь память, не мог сбежать от неё — даже за океан. Не мог обмануть её — высокий ворот, платок или шарф, тайна надёжно скрыта от посторонних глаз, но правду по-прежнему знают двое. Один — никогда ничего никому не сможет сказать. Другой — он, Рафаэль Монтеро, всегда молчащий, ни на мгновение не забывающий. Порой мучительно хотелось открыться, перестать прятаться, побыть самим собой — но от таких желаний он только крепче запирал двери, сильнее избегал людей. Он задыхался, как преследуемый преступник, тайна ложилась пропастью между ним и миром, обрекала на одиночество — он словно превращался в сообщника того, кто не мог снять маску, не погубив себя. Рафаэль скользит пальцами вдоль изгиба «зет» у самого горла, пока они не начинают гореть от напряжения, но всё же чего-то не хватает. Ощущение не было достаточно острым, чтобы заглушить ноющую, неутолимо терзающую память. Глубоко прорванная кожа заживает быстро. Не проходит и пяти лет, как на месте шрама остаётся лишь бледно алеющий след. Можно не заметить, не догадаться. Но память не меняется. Рафаэль стоит перед небольшим овальным зеркалом на стене, смотрит на почти стёршуюся отметину, прикасается — и вздрагивает, когда на мгновение кажется, будто под пальцами — привычный проклятый рельеф его клейма. Он не задумывается о том, что делает. Лезвие бритвы в руке — конечно, не острие клинка, но, тем не менее, — хорошо заточенная сталь. По рёбрам, по ногам скатываются мурашки, когда холод металла ложится на горячую кожу, опасно тонкую — сквозь неё бьётся сердце, проталкивая кровь по близкой вене с таким усилием, как если бы её было слишком много. Говорят, кровопускание выгоняет дурную кровь, порченую, ядовитую — но Рафаэль был слишком хорошо отравлен. Он надавливает на красную полосу прилежно, как переписчик, обводящий свежими чернилами буквы старого текста. Липкая капля тянется к ложбинке над ключицей. Первый надрез, второй, третий — твёрдой рукой, получается ровнее и аккуратней прежнего, но, как и тогда, вспухает и белеет кожа, как и тогда, капли крови проступают коралловым ожерельем вслед за движением кисти, пачкают белоснежный воротник, как сорвавшееся с губ вино. Рафаэль снова чувствует тепло собственной крови, её терпкий запах, любуется выведенной меткой — она снова горит ярко, как пламя, и так же жжёт, как обвинение, как напоминание, как вызов или зов. Эта жертвенная кровь ничего не искупит, но она способна воскресить былое — пусть на миг, короткий, как коротка любая близость. Рафаэль прикрывает глаза и трогает пальцами саднящую рану, глубоко дыша, как если бы кончик шпаги упирался под подбородок. Всего на миг — но всё-таки можно представить, что твою жизнь снова держит в своих руках кто-то другой, и замирает сердце, в ушах набухает тугая тишина, весь мир сужается до тонкого края клинка, это сладко и больно. Но как удержаться и не бередить эту боль, как не раздувать угасающие искры, если в жизни, вопреки всему дарованной ему тогда, так и не было больше ничего столь же обжигающе яркого, столь же пронзительно острого? Судорожно выдохнув, Рафаэль шепчет имя, которое в тот день так и не осмелился произнести. Диего де ла Вега. Этого имени больше ни для кого не существовало, оно сгорело дотла — осталась лишь буква «зет», и остался безымянный узник. Но был ли он, Рафаэль Монтеро, свободен? Клеймо было его неволей, жёсткие кружева вокруг шеи были его оковами, обет молчания о том, что случилось перед толпой невежественных зевак, был его темницей. Диего не смог бы придумать более жестокой мести, чем этот желанный и бессрочный плен. Рафаэль прижимает к ране платок, и на белом шёлке расцветает багровый «зет». Сложив платок, он прячет его в нагрудный карман. Он наконец-то улыбается. Годы сглаживают рубцы, их очертания тают, словно восковая печать. Годы прорезают морщинами лоб, сединой прокрашивают волосы. Нет, рука не дрогнет, обновляя клеймо — снова и снова, каждые пять лет, в один и тот же злополучный день. Но самообман лишь усиливает жажду, как мираж в пустыне. Старость — самое время быть благодарным за то, что было. То, что было, никогда не повторится. Так говорят. Осталась ли возможность вернуться, сохранился ли последний шанс испытать эту грань? Жив ли тот, с кем его навеки связала метка, — и если жив, помнит ли? Старость — самое время подставить горло и ждать. Подбросить жизнь, как монету: повезёт ли на этот раз? Нелепая прихоть: позволить призраку прошлого вершить свою судьбу, позволить выбрать, когда нанести удар. На загорелой коже светлеет росчерк — ответное послание единственному адресату. Молния не бьёт в одну крышу дважды — так говорят, но вот — столько лет спустя — клинок снова ласкает кожу, затянувшую место раны, не царапает, только дразнит, будто живой любопытный коготь: как повернуться, как удобней поддеть, чтобы вырвать вздох, чтобы заставить стонать. Что же ты хочешь услышать, де ла Вега? Слова — или только это хриплое дыхание?.. Теперь это не сон — это безжалостная явь, и то ли снова вспыхнувшие искры боли, то ли отблески огня свеч на клинке — мерцают перед глазами, кружат голову. Вместе с ним, Рафаэлем, замирает время — и, кажется, вот-вот повернёт вспять. Вот-вот то, что зажило, раскроется, закровоточит, и то, что прожито, сгорит, рассыплются пеплом прошедшие годы… Но бесконечный миг обрывается резко, как от щелчка хлыста. Диего уводят, а он переводит дух. Нужно что-то сказать, объяснить, оправдаться — немедленно: на него в ожидании смотрят две пары глаз. Нужно усмехнуться, пожать плечами, отдать приказы, не выдать себя — но куда подевалась былая злость? Смешались мысли и пересохли губы, и пальцы предательски тянутся коснуться шрама. Диего, конечно, помнит. А значит, снова вырвется на свободу. Игра должна продолжаться.