Лучшие годы

И на самом краю пустыни ночи бывают холодны и ветрены. Нога болела на непогоду, и Рафаэль придвинул кресло поближе к камину, кутаясь в плед. Тепло и покой — то, что так необходимо в почтенном возрасте, и то, что он, несомненно, заслужил: ни орденских лент, ни громких титулов — только мягкий халат и бокал хорошего виски. Жмурясь на пламя, он не то дремал, не то вспоминал о тех временах, настолько далёких, что казались сюжетом прочитанного романа, — когда он не знал ни единой спокойной минуты, заступив на пост губернатора Калифорнии. Он был молод и амбициозен, и торопился навести порядок железной рукой, доказать, что достоин доверия короны. Там, где не помогали слова, помогала виселица — это отвратительное зрелище гораздо лучше действовало на сброд и держало в узде злоумышленников. Но всего лишь один преступник постоянно вмешивался в его планы, словно зная все его решения наперёд, помогал скрываться разбойникам, убивал его людей, подрывал авторитет в глазах толпы. Если не сказать больше: выставлял его на посмешище. Этот бандит называл себя Зорро, и везде, где он появлялся будто ниоткуда, он сеял разрушения — достаточно было проходимцу в маске «пошутить» над компанией солдат в кабаке, и дело могло окончиться погромом или пожаром. Губернатор дон Монтеро был неглуп, но недоумевал: Зорро никогда не брал ни золота, ни товаров, ни оружия, ни лошадей — ничего, на чём можно было бы нажиться. И, в отличие от других разбойников, не нападал исподтишка — напротив, делал всё возможное, чтобы на него обратил внимание лично губернатор. Говорили, Зорро действовал во благо народа, — чушь: людям нужно работать, растить детей, отними у них власть — и они лишатся всего. Рафаэль ясно видел, что Зорро действовал назло ему, как если бы то, что именно он стал губернатором, не давало этому безумцу покоя. И Рафаэль приходил в ярость, когда его демон снова ускользал, будто растворяясь в ночи. Не слыша предостережений, он бросался в погоню, сжимая эфес шпаги или подхлёстывая коня, мечтая только об одном — сорвать маску с неизвестного врага. Но Зорро не позволял ему приблизиться, заметая следы по узким улочкам или крутым горным тропам. И лишь однажды, после очередной долгой, бешеной скачки, осадив на самом краю обрыва взмыленную лошадь, Рафаэль увидел внизу, на дне каньона, чёрную фигуру — чёрную, как тень, от по-крестьянски стянувшего волосы платка до кончиков копыт породистого андалузца. — Что тебе нужно? — задыхаясь, прокричал Рафаэль в отчаянии, и эхо заметалось между голыми отвесными склонами. — Смерть губернатора! — воскликнул Зорро в ответ, поднимая коня на свечку и салютуя ему обнажённой шпагой. Догнавший своего предводителя отряд вскинул мушкеты, целясь в живую мишень, но Рафаэль, похолодевший от услышанных слов, как будто не он только что был разгорячён охотой, судорожно приказал им не стрелять знаком руки. Мгновение — и Зорро умчался галопом в вихре жёлтой пыли, скрылся из глаз, и затих стук тяжёлых подков. А Рафаэлю страстно захотелось тогда последовать за ним — оторваться от надоевшего сопровождения норовящих выслужиться офицеров, мчаться наперегонки по дороге, поспорив, чей конь резвей, и не думать об указах, рапортах, приговорах… как бывало лишь в юности, когда он сбегал из дома до самого утра вместе с лучшим другом по имени Диего. Рафаэль отсалютовал бокалом растворяющемуся в вечерних тенях видению и сделал глоток. Сейчас он мог с улыбкой, без горечи и бессильной злобы вспоминать о том, как узнал, что строивший ему козни неуловимый Зорро и забывший о нём в супружеских хлопотах Диего де ла Вега — одно и то же лицо. Узнал — и не хотел верить в предательство, но в ушах звучал голос, грозивший ему смертью. О, как он ненавидел тогда Зорро, отнявшего у него единственного друга!.. Сейчас он мог вспоминать, ничего не стыдясь, что Зорро способен был вывести его из себя и двадцать лет спустя — когда, казалось, все чувства остыли, а все счёты были сведены, и когда он был уже не один. Вернувшись в Калифорнию, он больше не сомневался в том, что его положение не пошатнётся из-за какого-нибудь народного героя, которого упустит тупоголовый гарнизон. Ведь рядом был человек, готовый ради него на всё — даже нарушить закон, если потребуется. Капитан Лав стал его глазами и ушами, выискивающими воров и убийц в их норах, его руками, выполняющими грязную работу. Он мог послать капитана в огонь и в воду, и только при нём мог не играть роль просвещённого европейского правителя, соблюдающего неписаные правила приличия и демонстрирующего насквозь лицемерное человеколюбие. При нём Рафаэль мог быть уставшим, растерянным и раздражённым — от того, что его демон воскрес и вновь явился по его душу, загадывая новые загадки, разрушая, как и прежде, с лёгкостью карточных домиков — только на сей раз не казармы, конюшни и казематы, а выстраданные десятилетиями семейные узы. Его Зорро больше не носил маску, но, как и прежде, словно хотел сказать ему, когда, обернувшись, позвал по имени: «бросай всё, что тебе дорого, и следуй за мной, а если у тебя не хватит на это сил — я сам отниму у тебя всё». А Рафаэль молчал и не двигался с места, он не мог расстаться с тем, что составляло всю его жизнь, — проще было бы расстаться с самой жизнью. Или покончить с кошмаром раз и навсегда. — Убей Зорро, — приказал он, не глядя Харрисону в глаза. — Ты правда этого хочешь? Проницательные глаза, от которых ничего не скроешь, вкрадчивый голос — капитан всегда понимал его с полуслова и иногда — без слов, но никогда прежде не переспрашивал. Всегда наблюдал, не вмешиваясь попусту, всегда больше слушал, чем говорил — но не пытался понять Рафаэля лучше, чем тот сам себя понимал. — Да. Я хочу смерти Зорро. Назвать имя Диего он тогда так и не смог — и Харрисон, пригретая бестия, кивнул и улыбнулся своей волчьей улыбкой. Словно потревоженный призрак, огонь в камине метнулся от сквозняка, щёлкнула разломившаяся головешка, и на край ковра выпала искра — Рафаэль наступил на неё здоровой ногой в домашней туфле. Пляшущие языки пламени больше не пугали его, как несколько месяцев после того дня, когда он очнулся от жара подступающего огня и подумал, что уже оказался в преисподней. Но боль и удушающий смрад дыма отрезвили его, и он, всё ещё оглушённый близким взрывом, рванулся, высвобождая покалеченную ногу, заковылял прочь, с трудом осознавая произошедшее. Это воспоминание было самым свежим — и самым болезненным. Он издали смотрел, как нестерпимо ярко сияют раскалённые слитки — он мог бы размозжить себе череп о любой из них, но хлипкие, как спички, деревянные перекрытия, в которых запуталась проклятая сбруя, задержали его падение, разбиваясь в щепки. Чёрные от подземной пыли рабочие не расходились, не то дожидаясь, когда можно будет растащить окровавленное золото, не то — всё ещё не веря в своё спасение. В его сторону никто не смотрел; опустив взгляд на свои руки, Рафаэль догадался, что выглядит так же, как и они, — только чёрным от копоти. Первая мысль, пришедшая в гудящую голову, была не о Зорро, а о Диего. Диего был ранен — успели ли их дети, занятые освобождением узников, помочь ему добраться в безопасное место?.. Конечно, успели — Рафаэль в них не сомневался. Он огляделся, ощущая странную лёгкость, радостное облегчение от того, что все рудокопы остались в живых — это была не его идея… Но Диего нигде не было видно. Равно как и Елены с Алехандро. Рафаэль ждал долго, обходил пепелище, всматривался в обугленные руины — всё тщетно. В какой-то момент он вспомнил и о себе, понял, отчего так болят спина и плечи: одежда всё ещё тлела. Он сорвал с себя изорванные, опалённые лохмотья, совсем недавно бывшие щегольским костюмом дворянина, подставил ожоги и волдыри не приносящему облегчения пыльному ветру. Пока на место пожара не прибыли солдаты, он ушёл по обочине дороги, далеко отставая от толпы, опираясь на подобранный обломок доски вместо трости. Он часто останавливался, чтобы передохнуть, и в конце концов заночевал, так и не добравшись до города. — Губернатор умер, — сказал он сам себе на следующее утро. Обеты и присяги, власть и жестокость, ответственность и долг, интриги мелкого света и заботы добропорядочного семейного очага — всё погибло вместе с ним. Губернатор был мёртв — не этого ли ты хотел… Зорро? Так Рафаэль Монтеро обрёл свободу — впервые с дней своей юности, и уже навсегда. Он помнил, как спрашивал встречных прохожих о могиле Диего де ла Веги — но могилы не было: тело так и не нашли. Алехандро Мурьета установил на главной площади памятник в его честь. Алехандро, который мог бы стать новым губернатором — ему достаточно было бы поманить пальцем, чтобы обожающие его крестьяне поднялись на бунт все как один в случае, если его не признают. Но Алехандро предпочёл остаться Зорро. Защитником справедливости — так говорили о нём. Что ж, у него будет самая лучшая советница. Памятник — скромная мраморная стела ниже человеческого роста. К ней стекались простолюдины, слишком малограмотные, чтобы толком разобрать высеченную эпитафию, но безошибочно узнающие большую букву Z. Женщины приносили цветки в ладонях, приводили детей. Рафаэль Монтеро — нет, просто Рафаэль, чумазый хромой бродяга — тоже пришёл и оперся ладонью о гладкий прохладный камень. В этом камне не было ничего, что бы он знал и любил — только несокрушимая безжалостная правота, как во взгляде Харрисона Лава. Рафаэль не умел ни молиться, ни плакать — просто стоял, не зная, благодарить или проклинать, прощать или просить прощения. — Зорро умер, — проговорил кто-то за его спиной. — Ты ведь этого хотел. Седобородый старик, ничем не отличающийся от прочих нищих, толкущихся на площади в надежде выпросить милостыню у паломников побогаче или стянуть что-нибудь у торговцев. Ничем, кроме прямой осанки и сапог со шпорами. Рафаэль развернулся слишком резко — и больная нога подвела. Но его тут же подхватили сильные руки. Ладони коснулись плеч дремавшего в кресле Рафаэля, помогли подняться. — Ты так и не ложился! — ворчливо упрекнул его Диего. — Ждал тебя. Просто задумался, — пожал плечами тот, пока они шли по коридору их тайной пещеры. — У тебя дурная привычка сыпать соль на свои раны, — Диего неодобрительно покачал головой и добавил уже мягче: — О чём же ты думал? — Думал, что… неужели нам понадобилась целая жизнь, чтобы прийти вот к этому? Ты только представь, Диего, — лучшие годы… Диего уверенно перебил его: — Лучшие годы у нас впереди.