Исповедь

– Пречистая Мария Дева и её ангелы!.. Настоятель отшатнулся от порога, парализованный страхом, не в силах даже перекреститься. От высокой тёмной фигуры, которой он отворил дверь поздней ночью, тянуло сырым смрадом могилы, лохмотья свисали с тела клочьями, напоминая истлевший саван, а свалявшиеся волосы и борода обрамляли лицо – если, конечно, это лицо действительно там было. Фигура подняла худую руку – кость, обтянутую грязной кожей – и придержала дверь, чтобы она не захлопнулась. Затем шагнула навстречу – настоятель пятился, бормоча молитвы, уверенный, что столкнулся с восставшим мертвецом из тех, кем пугали знатоки индейских сказок – и заговорила. – Не бойтесь, падре, это же я… Вы меня не узнаёте? Я Диего де ла Вега. Священник, всё ещё сомневаясь, пригляделся к позднему гостю в скупом свете немногих свечей, оставленных догорать перед фресками у входа. Де ла Вега состарился, был сильно измождён, в волосы забился песок, а лицо и руки были покрыты чёрными потёками пота, как у рывшегося в земле золотоискателя – но всё же его невозможно было не узнать. – Но Вы ведь умерли… погибли при пожаре двадцать лет назад! – шёпотом воскликнул настоятель, прижимая руки к груди. Тот, кого он помнил безупречным дворянином, выглядел хуже нищего, давно махнувшего на себя рукой. Де ла Вега поморщился, словно наступил на острый камень, и, шаркая по мраморным плитам, подошёл к скамье и сел на её край. Настоятель заметил, что он был бос, а когда поднял взгляд на лицо, Диего уже улыбался, хотя не было в этой улыбке ничего от прежней приветливости. – Что ж, я действительно выбрался из могилы – на тюремном кладбище. Такие, как я, не достойны отпевания, знаете ли, – Диего криво усмехнулся. – Но, как видите, я жив. Я смог добраться сюда, но, чтобы продолжить путь, я вынужден попросить у Вас лошадь. И воды… – Тюремное кладбище!.. – с болью в голосе повторил настоятель, торопясь передать ему кувшин освящённой воды, к которому Диего с жадностью припал потрескавшимися губами. – И Вы…без суда и следствия… Он мог не продолжать свою догадку, а Диего мог не отвечать. Теперь всё встало на свои места: никто не видел доказательств того, что дон де ла Вега погиб в огне, – хотя от воспоминаний о том, какое доказательство смерти объявленного в розыск главаря разбойничьей шайки Хоакина Мурьеты было недавно представлено на всеобщее обозрение, настоятель испытывал приступы тошноты. И эта походка Диего – походка человека, привыкшего, что его ноги сдерживает короткая кандальная цепь… – Но почему Вы отправились именно сюда? Вас никогда нельзя было назвать добрым католиком, – с мягкой укоризной заметил священник, когда первое изумление прошло. – У Вас же много друзей, которые с радостью помогут Вам восстановить справедливость и Ваше доброе имя… – Никто ничего не должен знать, – резко перебил его Диего. – Ради Бога, молчите о том, что видели меня, иначе можете очень сильно мне навредить. И я хотел бы исповедаться, – неожиданно добавил он, помолчав. – За все эти двадцать лет мне не с кем было даже поговорить, не то что облегчить душу. – Пройдёмте в исповедальню, сын мой, – посерьёзнев и сдержав вздох, откликнулся настоятель. Следуя за Диего, он молился про себя о том, чтобы не услышать ничего страшнее убийства пары охранников при побеге – того, что он уже успел узнать в эту ночь, и так хватит, чтобы не заснуть до утра. Но стоило ему притворить за собой дверцу исповедальни, как в дверь храма снова настойчиво постучали. – Неужели они выследили меня! – хрипло прошептал Диего за чёрной бархатной перегородкой. В его голосе не было страха, но звучала такая решимость дорого продать свою жизнь, что у настоятеля по спине побежали мурашки. – Не высовывайтесь, во имя всего святого! Они не посмеют перевернуть здесь всё вверх дном. Ведите себя тихо, а я скоро вернусь. Стук повторился, и настоятель на ватных ногах пошёл снова открывать задвижку. Он ожидал увидеть за дверью кого угодно – но только не того, кто, откинув глубокий капюшон плаща, коротко и почтительно кивнул ему. – Прошу прощения за позднее вторжение, падре. – Дон Рафаэль, я… я не знал, что вы вернулись, – пробормотал настоятель, стараясь изо всех сил, чтобы не выдать дрожью в голосе тот факт, что он не слишком рад этому визиту. Но губернатор не обращал на него внимания, и священник заметил, что тот сам чем-то встревожен и тоже пытается это скрыть за сдержанностью манер. – Об этом никто ещё не знает, – сухо бросил он, стягивая перчатки и смачивая кончики пальцев в святой воде. Преклонив колено с грацией, обычно несвойственной людям его возраста, Рафаэль Монтеро перекрестился перед пустым и тёмным центральным нефом, как ни в чём не бывало. Словно это не он явился спустя двадцать лет, поседевший… конечно, из-за старости, ведь на его долю не выпало столько лишений, сколько Диего де ла Веге. Но стоп! Двадцать лет? Это не могло быть совпадением, и настоятель терзался сомнениями: кто сегодня удостоил присутствием его храм – злейшие враги или тайные сообщники? Ведь дон Диего и дон Рафаэль были когда-то друзьями, и дон Рафаэль был сильно опечален утратой, даже взял на воспитание дочь де ла Веги… – Чем я могу Вам служить? – выдавил вконец сбитый с толку священник. – Я полагаю, Вы сможете утишить мою скорбь, – всё так же церемонно и холодно проговорил Рафаэль Монтеро. Он был бледен, и когда оставил на скамье свой спадавший до пола плащ, можно было заметить, что его сапоги покрыты пылью долгой дороги. – Кто-то умер? – участливо спросил добряк настоятель, но Рафаэль явно не собирался вести с ним неформальные беседы и, к вящему его ужасу, направился в сторону исповедальни. – Да, умер. – И Рафаэль нашёл в себе силы улыбнуться – пугающей горькой улыбкой. – А у Вас здесь воняет так, будто сдохла собака. – Должно быть, крысы, – виновато пробормотал настоятель, всё ещё топтавшийся в нерешительности. – Умер по моей вине, – безжалостно продолжил Рафаэль, хоть видно было, что это признание даётся ему с трудом. – Можете не отпускать мне грехи, но хотя бы примите мою исповедь. Больше некому выслушать меня. – Да, сын мой, конечно. Подождите меня здесь минутку, – и он мягко подвёл своего второго гостя ко входу в исповедальню, предназначавшемуся для него самого, в надежде, что губернатор этого не заметит или спишет на рассеянность и волнение. Рафаэль действительно не возражал, опускаясь на низкую деревянную скамеечку, точно такую же, какая была по соседству – и на которой замер Диего де ла Вега. Закрыв за Рафаэлем дверцу, настоятель всего мгновение соображал, куда вывести и где спрятать беглого узника… – Падре, это Вы? – осторожно спросил Диего. Рафаэль вздрогнул – сперва ему показалось, что знакомый голос ему примерещился. Зорро умерший и воскресший? Какая богохульная мысль, в которую поверят только сентиментальные крестьяне с их сказками про героя-освободителя. Но кто бы ни скрывался за перегородкой, могло быть опасно раскрывать свою личность, и Рафаэль понизил голос: – Я слушаю тебя, сын мой. – Я должен покаяться, падре. – Диего выдержал паузу, за время которой сердце Рафаэля чуть не вырвалось из груди. – Я собираюсь совершить убийство и, возможно, погибну сам. Настоятель, протянувший было руку к дверце, расслышал неразборчивые звуки голосов и предпочёл не вмешиваться без крайней нужды. – Убийство? – эхом выдохнул Рафаэль. – По какой же причине ты хочешь погубить свою душу? – По причине возмездия, отец мой. Я убью человека, который отнял у меня всё. – Но разве Господь не учил нас прощать? – А разве ты простил бы такое, падре? – яростно возразил Диего. Рафаэль был готов простить ему что угодно за то, что он всё-таки был жив. – Да, – спокойно ответил Рафаэль. – Сказано: «возлюбите врагов ваших». – А я не могу простить, – упрямо перебил его Диего. – Пока он не умрёт, мне не будет покоя. Можешь презирать меня, но только ради этого я спасся. Завтра я убью его, как только он ступит на берег. Помолись за меня, когда меня повесят, если… – Я не презираю, – горячо заверил Рафаэль. – Потому что за тебя говорит твоя боль. Но вспомни тех, кого ты любишь, и ради них не спеши на тот свет. Может быть, Господь берёг тебя все эти годы для более высокой цели, чем месть? Во мраке за тонкой стеной из бархата замолчали – так близко, что Рафаэль слышал напряжённое дыхание собеседника, в котором шла отчаянная борьба, и мог бы, казалось, протянуть руку и дотронуться, удержать на краю бездны, разверзшейся между ними. Но он только ждал, стиснув колени пальцами, – и всё же первым нарушил тишину: – Обещай мне, что подумаешь об этом, когда завтра возьмёшься за оружие, и пусть это удержит тебя от необдуманных поступков. Я не хотел бы, чтобы ты совершал тяжкий грех, так и не поняв, что ты нужен кому-то… что есть те, кто любит и ждёт тебя, несмотря ни на что. Если бы ему нужно было только спасти свою шкуру, он, быть может, лучше сыграл бы эту роль, был бы более красноречив, убедителен и уверен. Но, уговаривая человека, которого один раз он уже потерял, не рисковать своей жизнью так глупо, Рафаэль со всё возрастающей обречённостью понимал, что его слова звучат фальшиво, не выражая и малой доли того, что он действительно чувствовал. – Таких, как я, невозможно любить, – недоверчиво отозвался Диего. – Ты всё это говоришь потому, что ты служитель Божий. Ты не был бы так добр к старому разбойнику, если бы был простым человеком. Если бы ты думал, что тебе грозит опасность, ты бы боялся… – Нет. Не поэтому. – Глаза устали от непроглядной темноты, и Рафаэль закрыл их, откинул голову, касаясь затылком жёсткого дерева. Беззвучно засмеялся: какая шутка судьбы – представитель власти, не гнушавшийся проливать кровь невинных во имя порядка и закона, учит защитника слабых и угнетённых любви к ближним. – Тогда скажи, почему, – настаивал тем временем де ла Вега, начиная терять терпение. – Почему ты не боишься? – «Ибо сильна, как смерть, любовь», – проговорил Рафаэль так тихо, что сам едва услышал свои слова. – Что Вы сказали, падре?.. – Диего переспросил, насторожившись, как если бы наконец узнал его, но даже это для Рафаэля уже не имело никакого значения. – …Как смерть.