Мирное время

Вокруг цветут какие-то колючие мохнатые кусты — Диего говорит, они зацветают раз во много лет и предвещают нечто особенное, Рафаэль так и не запомнил, как они называются, знал только, что местные наверняка умеют даже их превращать в алкоголь. Рафаэль так и не научился считать себя «местным» — в отличие от Диего. Они приезжают сюда в сиесту — это их тайное место, обнаруженное Диего вдали от дорог, по которым в густых тучах пыли и мух тащились пеоны на своих мулах. Отпускают лошадей, потемневших от пота, и расстилают плащи в тени высокого валуна, словно отколовшегося от прерывистой цепочки гор и укатившегося в пустыню. Разлитое в воздухе полуденное солнце колышется, обтекая это убежище, как густое золотистое масло, убаюкивает ароматом высушенной травы. Рафаэль щурится на горизонт, кажущийся таким близким, на низкое небо с неподвижными штрихами облаков. Диего протягивает ему оплетённую бутылку. — Вот Калифорния, — Диего всё время что-то объясняет, даже чертит на песке. — Здесь же есть всё необходимое для жизни. Земля… пастбища. Океан. А люди нищие, потому что не могут всем этим пользоваться. Потому что мы — колония. Понимаешь? Рафаэль распускает волосы, по дворянской моде завязанные лентой в хвост. Диего, словно простолюдин, пострижен коротко, чёрные волосы отливают муаром, как шкура его жеребца. Рафаэль делает глоток согревшегося красного вина, перебирает его на губах, бархатисто-терпкое, и слушает вполуха, глядя, как под распахнутым воротом белой рубахи Диего капли испарины скатываются на загорелую грудь. — Если ты станешь губернатором, крестьяне наконец прекратят жаловаться на жизнь, — усмехается Рафаэль, лениво выговаривая слова, он вообще не понимает, при чём здесь чья-то бедность, когда у них есть этот прохладный камень за спиной и этот горячий душистый воздух, ласкающий лицо, как лепестки диковинного огненного цветка. — Начнут работать и разбогатеют, как кронгерцоги. — Пусть лучше губернатором станешь ты, — возражает Диего. — Ты лучше образован, ты повидал жизнь за океаном. Но это всё бессмысленно, — он тут же отмахивается, не позволяя возразить, хотя Рафаэль только улыбается, смотря на отброшенные в сторону шляпы и подумывая избавиться от тяжёлых сапог. — Надо бороться, Рафаэль. Доказать, что мы не покорные рабы и хотим жить по собственным законам. Что нам не нужна чужая власть и мы готовы умереть за свободу. Партизанская война… Рафаэль слушает его глубокий журчащий голос и не слушает слова. Рафаэлю хочется сказать, что в случае войны эту пустыню, простирающуюся перед ним, как выгоревший холст с яркими пятнами цветущих кустарников, растопчут и зальют кровью. Что мирные крестьяне, у которых есть хозяйство и семья, не пойдут сражаться с солдатами, а тех головорезов, которые согласятся, и близко не стоит подпускать к оружию, а лучше — вовремя отправить на виселицу. Рафаэлю хочется сказать, что если Диего умрёт — за свободу или ещё за какую-нибудь выдуманную будуарными романтиками чепуху, — всё это больше не будет иметь никакого смысла: ни разморённые кони, ни крепость вина, ни беспечная щедрость солнца. Но губы сладко слипаются, и он молчит, а когда Диего останавливается, чтобы перевести дух, с неожиданной для себя серьёзностью произносит: — Нет, не бессмысленно. Когда-нибудь я смогу подарить этой земле независимость, надо только немного подождать. И подарить эту землю тебе — такой, какая она есть сейчас. Разве нужно в этом, — он обводит рукой сужающийся вокруг них островок тени, имея в виду всё, до чего дотягивался взгляд, — что-то менять? Диего посмеивается, нетерпеливо качая головой. Рафаэлю мир, который Диего ему показал, кажется иллюстрацией к книге сказок. Но Диего хорошо знает, какая у этой картинки изнанка. — Всё меняется, — отвечает он, зло хватая бутылку за горлышко. — Всё в наших руках. Ты просто боишься. А пока мы тут прохлаждаемся, произвол проклятых офицеров… — Замолчи, — приказывает Рафаэль и целует его жёсткие сжатые губы. В конце концов, думает Рафаэль, они оба желают одного и того же, а значит, им не о чем спорить. Диего глухо ворчит и перехватывает инициативу, всё же вспомнив, для чего они приезжают сюда, подальше от посторонних глаз и ушей. Рафаэль едва успевает утвердить в песке донце недопитой бутылки, когда опускается спиной на плащ и подставляет Диего упавшие на шею брызги вина. Тот выпивает их, прикусывая кожу, крепко удерживает вздрагивающее тело, стаскивает узкие брюки для верховой езды с его бёдер. Всё меняется, но Рафаэль не хочет верить в то, что и это однажды изменится. Он просто позволяет Диего широко развести ему ноги в стороны, грубовато прикасаться и мять сильными пальцами, сжимать поднявшийся член, как рукоять кнута, играючи доводить до мучительной горячки неутолённого возбуждения. И брать его таким — разложенным в самой уязвимой и открытой позе, покорным и податливым в его руках, жаждущим принадлежать ему. Диего торопится, и Рафаэль, охнув от обжигающей боли, представляет его похотливым разбойником, прячущим в пустыне похищенную жертву, но уже слышащим за спиной шум погони. Член Диего пронзает его, словно клинок, заполняет до краёв, обездвиживает, рвётся всё глубже с каждым толчком, всё быстрее — словно тот боится не успеть. Диего смотрит на него невидящим взглядом, Диего с оттяжкой ударяет бёдрами по облюбованному заду, вгоняя твёрдый член так туго, что Рафаэль стонет взахлёб. Диего вымещает на нём весь свой пыл, вскормленный этим буйным солнцем в этом диком уголке этого угловатого и неприветливого земного шара. И пока на этой земле — любимой Рафаэлем и чужой для него земле — мир, этот пыл больше некуда девать. Диего выпускает его досуха опустошённым, измождённым, пропахшим его телом, присвоенным следами его поцелуев, больше похожих на укусы, следами его пальцев. Рафаэль одевается, стягивает лентой растрепавшиеся волосы, первым садится в седло. Когда они возвращаются, солнце уже остывает расплавленной медью на крышах, звенят цикады, и запахи цветения густеют, пьянящие и настоявшиеся, как вино в забытой под валуном дорогой бутылке. Диего что-то говорит, Рафаэль не слышит, вспоминая его дыхание и пульс в тот момент, когда они двое были одним, и чувствует, что этот мир он не отдаст никому. Даже Диего.