Яд милосердия

      Темнота комнаты подавляет. Вбирает последние багрово-красные полоски закатного солнца и уничтожает в себе, смешивая, глотая и переваривая. Ты любишь солнце, и его смерть вызывает в тебе жалость и недоумение. Тонкая фигура в свете одной длинной свечи делает неверное движение, причиняя самой себе боль, запястья жжет ледяной металл, и нежная кожа расцветает лиловым, когда ты пытаешься освободиться. Только тёмное кресло, как ночь в преисподней, только кровать, расстеленная наполовину, только тяжелое покрывало, сбитое у стройных ног в грубый неэстетичный ком.       Я упираюсь в подлокотники кончиками пальцев и аккуратно поднимаюсь, разглядывая нагую пленницу. Красная медь волос отражает колышущееся маленькое пламя. Вздрагиваешь от звука шагов и сморщиваешься, пытаясь разглядеть меня в тени этих душных стен. Слегка раздвигаю тонкие губы в улыбке и появляюсь на свет, подходя к постели. В карих глазах, обрамлённых пушистыми ресницами, колышется густой животный страх, и кожа вновь страдает от бесплотных попыток обрести свободу от железных оков.       Ты — моё наиценнейшее приобретение, дороже уважения и страха в глазах сильных, слаще, чем секс с самой прекрасной женщиной. Мой ядовитый цветок, купленный на аукционе душ. Наклоняюсь и провожу пальцем по щеке, слегка задевая жесткую ткань, закрывающую твой ротик. Отворачиваешься с отвращением и брезгливостью, давая понять, что торжествовать еще рано. Хриплый смех в тишине не может принадлежать мне — слишком эмоционален. Но ты же любишь эмоции, так будь готова раствориться в самых мерзких из них.       — Больше не хочешь меня спасти, Нао? — выплёвываю ненавистное имя, железной дробью катающееся на языке. Оно ощутимо и громко падает на пол, оставляя за собой болезненное эхо.       Волосы гладко зачёсаны назад, наглухо застёгнут ворот. Я не позволю проникнуть в себя. А может, уже позволил, когда принёс тебя сюда. Когда впервые увидел и ощутил красоту и опасность в солнечной улыбке. Ты — особенная, и моё угощение тоже будет лишь для тебя. Свеча в моей руке подобна лучу надежды, что ты несёшь на кончиках своих ресниц. Но она может причинять боль — сладкую и мимолётную. Капли воска украшают холст тела, драгоценными камнями переливаются на ключицах. Как иглы, что распяли твою душу для моего удовольствия. Тебе же нравится, правда? Кожа покрывается мурашками. Это некрасиво, но я тебя не виню. Всё ведь только начинается, моя снежная лилия.       Скальпель — тонкий и изящный, как ты сама — следующее блюдо на нашем пиру сладострастия. Сила, текущая сквозь пальцы, оставляет на бледной коже ровные полосы, проступающие алым. О да, красное на белом гораздо эстетичнее темно-лилового. Уж в отсутствии вкуса меня упрекнуть нельзя. Стонешь от боли, пытаешься кричать и вырываться, и глупая тщетность этих попыток вызывает волнение в ледяном сердце. Не рождаются злыми? Все люди добрые? Нао, ты идеально беззащитна, ты раскрытая книга, ты — изначальная слабость человечества. А я — сила. Мы дополняем друг друга в извращенном танце противоположностей. С уголков потускневших от изнеможения глаз скатываются слезинки, ты дышишь шумно и прерывисто, пытаясь перегрызть кляп, будто только он отделяет тебя от свободы. Смотришь влажным взглядом, в котором теплится, постепенно угасая, росток надежды. На то, что ОН придет. Спасёт, принимая твою слабость и зачерпывая ладонью яд. Убьет, как добрый рыцарь убивает гнусного дракона.       — Нет, — качаю головой, сжимая и выкручивая комочки сосков. — Он не придет, не успеет.       Ты знаешь, что я прав. Мотаешь головой, сучишь худыми ногами, отталкивая. Отчаяние клейкой паутиной опутывает худые рёбра, и тело трещит под его натиском, пробуждая во мне эстетический трепет. Холод скальпеля целует беззащитную кожу, и на ней вновь остаётся красное. Красиво и правильно — тебе идёт. Подношу окровавленный палец к губам и слизываю. Ты тихо лежишь, устав сопротивляться, тихо плачешь, отвернув лицо к умершему закату. Грудь дрожит и вздымается неровно, будто и впрямь сломана. Но этому не бывать, какой садовник убьет свою драгоценную орхидею. Тонкие полосы вдоль пупка змеями извиваются вниз к худым бёдрам, изламываясь на выпирающих суставах. Мелкие штрихи от сосков под грудь, где тебя никогда никто не касался. Никто, кроме меня.       — Нао, ты прекрасна, — шепчу в ухо, расстёгивая ремень брюк. Чистые глаза расширяются от ужаса, чернота зрачков затмевает красное дерево. Впервые ты всё так быстро осознала. Браво.       — Нао, теперь ты моя. Ну же, — толкаюсь грубо, невзирая на преграду. Ты кричишь и стонешь, грызёшь кляп, — даруй мне спасение.       Пробую на вкус твои слёзы — горькие, с примесью яда, как и всё, что исходит от тебя. Горячие, как и ты сама, дрожащая на запятнанных алым простынях. Взгляд цвета отчаяния — густо-коричневый, с желтоватыми искорками — стекленеет, направленный в потолок. Ты ждешь, когда закончится.       — Смотри на меня, Нао, — хрипло говорю, сжимая тонкое беззащитное горло. — Люби меня, Нао.       Дай мне шанс быть отравленным, дай надежду на смерть и возрождение. Спинка кровати бьется о стену, а ты смотришь прямо. Выпуская свою отраву, предчувствуя погибель. Глаза в глаза. Мы ведь созданы друг для друга, верно? Киваешь и пытаешься улыбнуться, несмотря на побагровевшую тряпку во рту. За это я ненавижу тебя, Нао. За это и обожаю. Холодная ненависть, чудесная и могущественная, завладевает мной, когда движения становятся чёткими и ритмичными. Выгибаешься дугой, прижимаясь, прося пощады и напоминая натянутую струну. Ты подобна прекрасной картине, которую поливают помоями, белому голубю, вымазанному грязью. Темп наращивается, и я сильнее сдавливаю пальцы на сонной артерии. Маленькие кулачки твои сжимаются, ногти впиваются в ладони, и ты хрипишь, балансируя на тонкой грани вынужденного возбуждения, боли и смерти. Твои печаль и потаенное желание, пробудившиеся и сейчас прорывающиеся сквозь хрупкие кости и мышцы ажурной клетки тела, превращаются в перламутровые капли. Яд течёт по моим венам, проникает в поры, оставляя опустошенность и желание продолжения. В кульминации разжимаю ослабевшую руку. Моя камелия шумно вдыхает и дрожит, пытаясь отодвинуться. Не будь скромницей, тебе это не идёт более.       — Теперь не бойся, — успокаиваю, держа в руке тонкое, отливающее металлом, лезвие. — Я буду заботиться о тебе.       Финальный штрих в моей безупречной картине — подпись. Склоняюсь меж раздвинутых развратно хрупких белоснежных ножек. Тонкое острие привычно и глубоко проникает под кожу, аккуратно, чтобы не испортить. Вертикальные и горизонтальные багровые нити складываются в строгие иероглифы. Я ведь люблю аккуратность и строгость. «Жалость» и «сердце» — как они тебе подходят.       — Милосердие, — читаю вслух, блаженно улыбаясь, глядя в уже спокойные глаза цвета агонии и смирения. Отвращение и ненависть обрушиваются на меня горячей волной, но главное я улавливаю без труда. Розоватая ниточка жалости, сжимающаяся моё горло.       Щелчок в склепе комнаты звучит как выстрел. Цепи больше не нужны нам, верно? Ты осторожно поднимаешься, ожидая подвоха.       — Простудишься, — аккуратно завязываю халат на тонкой талии. Нужно заботиться о своих приобретениях. Ты уходишь медленно, обессиленно и молча, обхватив плечи ладонями. А я сажусь обратно в кресло спиной к выходу и складываю руки под подбородком, почти не слыша звука закрывающегося замка. Сегодня уже не имеет никакого значения. Важно только завтра.       А завтра ты будешь разговаривать со всеми, весело и нервно смеяться, пряча глаза от своего чёрного рыцаря. И бросать взгляд в мою сторону. А я почти физически буду ощущать саднящую боль от следов моей любви и заботы под бинтами, пластырями и одеждой. Как ты яростно ненавидишь и жалеешь меня, не зная, чего больше в твоем цветочном сердце. И как два горящих капельками крови иероглифа проступят на внутренней стороне бедра, принося нам с тобой одну муку на двоих. Ты отвернёшься слишком поспешно, чтобы это не было ложью, и извинишься, уходя в свою комнату. Но как только тьма вновь поглотит закат, я оставлю дверь открытой. И ты придёшь. Мы оба это знаем. Тонкие боязливые пальцы коснутся двери, снимая оцепенение с комнаты, где стоит большая кровать, расстеленная наполовину. И где стоит тонкая свеча, не освещающая ничего, кроме мрака в моей душе. И ты вновь будешь убивать меня своим смертельным ядом. И я умру. Ведь это будет твоим желанием, Канзаки Нао.