Корни

– А как папу зовут? – выговаривает он в который уж раз с тех пор, как незаметно для неё научился складывать слова в короткие фразы. Он почти ещё не видел мира, но уже догадался, что всё в мире должно иметь имя. – Лорд, – роняет она, как капельку на весы, и что-то внутри колеблется, пытаясь прийти к равновесию. – Лоррр, – старательно повторяет Толстый. Он пока не умеет выговаривать букву «р», и это слово похоже на урчание маленькой не певчей птички в кустарнике. Господи, думает она, это ведь даже не имя. Просто древний до нелепости титул, который, как меч из камня, может достать кто-то другой, кто-то, кого она не узнает, если он вдруг придёт. Не узнать – это самый страшный кошмар. Страшнее, чем не дождаться. А был ли он вообще – человек, носивший этот титул когда-то, или она его выдумала от одиночества? Взяла внешность любимого в детстве актёра или, скажем, певца с обложки давно потерянной пластинки. Ей всё чаще начинало казаться, что она родилась в этом мире, как и все вокруг. Она называла это фантомными воспоминаниями. Как будто она гуляла в платьице по аллее, держа в левой руке руку мамы, а в правой – руку куклы. Как будто ходила в самую обычную школу в белом форменном переднике, о котором всякий раз напоминал тот, что она носила на работе, разнося эспрессо и сэндвичи. Эти картинки, простые, как пасхальные открытки из почтамта, раскалывали, раздваивали сны и явь, и уже нельзя было поручиться, где отражение, а где реальность. А ещё ей иногда казалось, что она опоздала. Из этого мира уже давно начало вымываться, выветриваться всё чудесное – так же уносило пылью высохшую землю, оголяя древесные корни. Огоньки в темноте были всего лишь кошачьими глазами и не уводили за собой туда, где всё ещё стоял Лес, в который ей всё труднее было верить. Человеческие годы казались ему минутами. Он шёл сквозь Лес, а лето, осень, зима и весна проходили сквозь него. Снег и дождь сквозь него уходили в землю, соки земли сквозь него текли в корни, которые он укутывал опавшей листвой. Он засыпал, приникая к тёплой коре, и сердечный ритм замедлялся, пока удлинялись ночи, – а просыпался от кусачих, как язычки огня, солнечных лучей и таял, наполняя все уголки Леса водой и паром. Он помнил мир, из которого вырвался сюда – мир искалеченный, обессиленный, поблёкший, где люди и природа не могли влиять друг на друга и порознь исчезали, превращаясь в скомканную массу усталых прохожих и лихорадочное бесплодное межсезонье. Помнил беспомощное некрасивое тело, в котором был заключён и в черты которого вглядывался со страхом, что их несовершенства исказят его самого. Он помнил всё – забывать дано только людям. А значит, этот мир ждала та же участь. Когда-то таких, как он, было больше, но их разметали круги на воде. Неосторожно брошенные капли точат камень и точат кость, границы миров ломались и срастались неправильно, как перебитые перерождением ноги того белобрысого мальчишки с заледеневшим взглядом властителя, лишённого своей земли. Теперь этот мир отняли у него самозванцы, отделили от него людей глубокой трещиной. И лишь немногие из них чувствовали её, как слепоглухие чувствуют пальцами, – нащупывали, едва осмелившись протянуть руку и тут же отдёрнув. Самозванцы рассказали людям о Лесе, назвав эти рассказы сказками для детей. Описали, как смогли, творящиеся в нём превращения, говорящих на своём языке животных и птиц, диковинные травы и цветы. Выдали всё о таких, как он, о том, что они не явятся, если не позвать их по имени. А значит, нечего бояться. Не шали, малыш, а то позову Лесного Короля! Не плачь, спи спокойно. Конечно же, он не придёт. И раскрытая тайна, как оголённые корни дерева, умерла. Неизвестность могла будоражить, заставляла искать и находить – а знакомое и понятное полагалось забыть. Неприличным и даже опасным было верить в сказки, набившие оскомину ещё с букварей. Он мог бы обратиться белым драконом – но драконы считались теперь уродливыми чудовищами с наспех намалёванных картинок, на которых прекрасные рыцари спешили отрубить им головы. Она испугается его – нет, не его когтей и клыков, а того, что её привычный мир, мир с графиком рабочих смен и расписанием трамваев, лопнет, как пузырь на воде. Правильно, что он не назвал ей тогда своего имени. Она ждала его год за годом, не замечая, что он, невидимый, уже здесь – в проклёвывающихся на ветках почках, в густом запахе летнего ливня, желудёвой скорлупе в кармане сына и рябом инее на окне кофейни, осиной суете над пролитым пивом и приблудном чёрном щенке на школьной площадке. Он видел, как она после закрытия засиживается с подругами на кухне, а по выходным – в сквере с лучами-аллеями. Как рассказывает, улыбаясь – представляете, девчонки, была отличницей, но вот дальше не сложилось. Даже не помню, как его звали… Да, переехала и уже здесь родила. Конечно, было трудно, а кому сейчас легко? С родителями – нет, не поддерживаю связи. И больше никаких мужиков. Ну и что, что вырос? Вы бы на него только посмотрели – учиться совсем не хочет, убегает с уроков и разводит костры в овраге, ищет жуков и какие-то грязные перья. Кому мы такие нужны? Её уже не зовут за глаза Принцессой, блаженной дурочкой и дурнушкой. Она улыбается усталой, но спокойной улыбкой – и верит в каждое своё слово. – Как звали отца? – настигает её дома упрямый вопрос, давно переставший звучать вопросом. – Какая тебе разница? Джо, Эдди, Арчи, Дэвид… – она досадливо дёргает плечом, как сломанным или подрезанным крылом, и отчаянно держится за свою улыбку, в этом мире только сильные улыбаются. – Лорд – это кличка для хиппи. Безымянного бродяги. Улыбается, а в глазах мелькает на мгновение непрошеный страх перед забытым, зыбким, зазеркальным: он – не её сын, а подкидыш, подменыш. Он серьёзно сжимает губы. Он знает, что имя есть у всех. Человеческие годы струятся, как минуты, и Лорд видит, как худощавый большеголовый парень в растянутой полосатой футболке, со ссадинами на неуклюжих локтях и коленках, словно в издёвку над миром представляющийся Толстым, выходит на дорогу и идёт прочь из города, жмурясь на виднеющиеся лиловым миражом вдали, покрытые лесом горы. На рюкзаке у парня болтается игрушка, криво сшитая из белой пелёнки матерью вскоре после его рождения – она говорила, что это динозавр. Набитый ватой, потемневший от времени бескрылый дракон с синими бусинами вместо глаз, смешной талисман безземельного принца, чьим ладоням подчиняется огонь. Иногда Толстому хочется засунуть эту игрушку в рот. Ха, что вы, нет… просто для того, чтобы помнить.