Соучастник

– А ты не размениваешься на мелочи, – заметил Волк, глядя на мониторы с расплывшимися кляксами чёрно-белых взрывов, запечатлённых с разных ракурсов в режиме реального времени. Беззвучными, словно кто-то случайно плеснул водой на рисунок тушью, и нечёткий силуэт очередной питерской достопримечательности превратился в грязное пятно. Экстренные выпуски новостей, которые за этим последуют, будут куда громче и цветистей, но здесь не будет слышно даже отголоска. Не случалось ещё в мире таких потрясений, которые бы поколебали тонкие и хрупкие сваи Венеции. Здесь, в затопившем каналы тумане, стояла такая вязкая, ватная тишина, что можно было услышать, как крошится грифель карандаша, которым Сергей терзал альбомный лист. – Сейчас только варвары ещё отдают приказы на поле боя, – снисходительно пояснил он, и Волк скептически хмыкнул. – Я написал свою войну, как программу. И написал эту программу, как шедевр. Множество человек, у каждого из которых своя функция. Мне достаточно один раз нажать на кнопку, и всё произойдёт само. – Как социальная сеть? – Волк без тени улыбки смотрел то на центральный экран, на котором выбранный Разумовским главный герой вот-вот должен был влететь в объектив камеры слежения, то на ладонь Сергея, сжимающую телефон в ожидании короткого сигнала. – А потом ты, не вставая с кресла, пригласишь его на свидание на руинах? – Вроде того. Волк наблюдал – со слишком острым даже для его выдрессированной бдительности вниманием, – как расширяются зрачки Сергея, не мигая следящие за каждым действием майора, послушно бегающего за ускользающей ниточкой заранее написанного сюжета. Того и гляди – по-птичьи закроют чернотой голубую каёмку радужки. Как тонкие напряжённые пальцы всё чаще промахиваются по маленькой сенсорной клавиатуре и лихорадочно исправляют ошибки в сообщениях, прежде чем на мгновение замереть над клавишей «отправить», словно они играли с Громом в русскую рулетку и должны были нажать на курок – оглушительная тишина холостых выстрелов сгущалась вокруг. И как Сергей прикусывает губу, стараясь казаться спокойным. А вместо точки в этой пьесе грифель надломился, сухо щёлкнув, – когда белизну листа целиком заслонила чёрная рваная масса, похожая на пламя, из которого обугленным фениксом проступал длинноклювый профиль. Клюв был распахнут в немом вопле – от тишины уже закладывало уши. Сергей не выдержал первым. – Я хочу тебя, – заявил он, поднимаясь обманчиво-плавно, всем телом сразу, подобно кобре. Казалось, в нём, где-то внутри за рёбрами, до предела натянута струна, взведён таймер, отсчитывающий секунды перед катастрофой, и он торопится использовать отмеренный срок, пропуская целые куски сценария, путая страницы. Перемешивая прошлое с настоящим, как если бы не было лет, проведённых врозь, как если бы они за ненадобностью сгорели в камине. – Ты хочешь его, – поправил Волк. В горле пересохло, как от первой глубокой затяжки после марш-броска. Он так хорошо помнил упирающуюся ему в ладонь косточку бедра Сергея и вкус его губ, словно всё это случилось вчера, а не в другой, фантомной жизни, уже развороченной осколками взрыва, но ещё ощутимой каждым суставом. Разумовский не стал отрицать, просто ушёл, не оглядываясь, в спальню, и Волк готов был поклясться, что сам воздух вокруг Сергея дрожал, как вокруг огня, – а огонь завораживает диких зверей, и этому невозможно сопротивляться. Даже если это – только флажки. Волк и сам не заметил, как догнал его у самого порога, опрокинул на вечно холодный шёлк, так же мало пригодный к сосуществованию с человеческим телом, как сервиз из фарфора, – разбил зеркалящие алые складки, злой от боли, которую хотелось выцарапать из груди. Получить чужое – награда страшней и проклятие слаще, чем не получить ничего; король, ложась из прихоти под своего палача, не запачкается, а тот – будет так унижен и так счастлив, что впору сразу же умереть. Сергей уткнулся лицом в подушки, стоя на коленях, словно перед гильотиной, отчаянно открытый, но непокорный, и удержать его было – как быка между ног ковбоя, только рвущегося не прочь, а навстречу. Волк был грубее, чем ему самому хотелось бы, чем он представлял сотни раз, когда его душила бессонница, стучащая в висок настойчивыми позывными с давно потерянных рубежей. Но Сергей молчал, зажав зубами не его, Волка, имя, – и как ни старался Волк его вырвать, оно так и не прозвучало, когда Сергей наконец выгнулся, вздрогнул, глядя на него, но не видя, и в его зрачках словно отразились застывшие на паузе взрывы. Сергей ничего не говорил, но и не прогонял его, и Волк лежал, склонив голову набок и беспрепятственно разглядывая его – зная, что не надышишься, и всё же запоминая впрок. А взгляд Сергея, сухой, будто выгоревший изнутри, метался от теней, всё чётче проступающих в дальних углах, к старинному зеркалу в матовых пятнах и обратно. – Он следит за мной, – проговорил он вдруг так спокойно, как если бы убедился в чём-то, в чём и так почти не сомневался. – Кто? – Волк вопросительно приподнял бровь. – Здесь никого нет. Сергей выпрямился, зажмурился, прислушиваясь, и резко обернулся, словно сзади его окликнули. Тени подползали к нему незаметно, как лёд затягивает воду от берегов, но в них не было ничего, кроме бархатисто-пепельных оттенков венецианской гризайли. Волк терпеливо вздохнул и подошёл к окну. И там, кроме проклятого тумана, прилипшего брюхом к воде, не было видно никого, кто мог бы разглядеть их или услышать. – Он не хочет, чтобы я был с кем-то ещё, – голос Сергея, отстранённый, как диктофонная запись, прозвучал у него за спиной, ни к кому не обращаясь. – Всегда запрещал. Я… и моё тело принадлежит только ему. – Ты бредишь, – Волк протянул руку к его голове, но Сергей отпрянул: – Уйди. – Никого нет, – повторил Волк, опустившись на корточки. Некоторый опыт общения с товарищами, сознание которых заедало, как иссечённая пластинка, на одном и том же давнем бою, у него был, и если когда-то этот проклятый майор что-то сделал с Сергеем… Волк был уверен, что и с этим можно будет справиться. – Ты сам себе хозяин. – Ты слышал, что я сказал? – лицо Сергея вновь сделалось чужим, словно невидимая маска сгладила обычно подвижные черты. – Оставь меня. Почуяв, что не время спорить, Волк вышел – и несколькими большими глотками виски выжег из горла паскудное ощущение стягивающейся на нём петли. Облегчения это не принесло. Казалось, что туман забили ему в глотку, как кляп, что там, за окнами, воздуха не осталось, а тот, последний, что ещё сохранился здесь под высокими сводами галерей, прогорал стремительно, оседая на стенах не тенями, а жирными пятнами копоти. Выругавшись, Волк смял забытый возле клавиатуры рисунок с искалеченной птицей, разорвал, разогнал по углам, под мебель с резными ножками чёрно-белые клочки. Вернулся он ночью, когда Сергея, бледного, с обкусанными губами, как тряпичную куклу на ярмарочной шарманке тормошил его ревнивый кошмар. Сергей один чувствовал, как впиваются невидимые птичьи когти, как наваливается на него тяжёлый бесформенный ворох, тошнотворно пахнущий тлеющими перьями, как в него входит острое и длинное, словно клюв, и раскалённое на огне. Волк видел только, как Сергей, вскрикивая от боли, пытался вырваться, едва не падая с широкой постели, – и Волк будил его, а когда тот засыпал вновь, всё повторялось. Птица утверждал свою власть, он был достаточно силён – его силуэт вырисовывался, вылепливался из теней всех, когда-либо стоявших у него на пути: всех убитых, распятых, сожжённых Сергеем. Он требовал, продлевая пытку, устранить очередную помеху, которая осмелилась предъявлять на Сергея свои права. А Волк то сидел рядом, то метался между окном и зеркалом, – и в том, и в другом туман искажал цвета и формы, так что крыши города казались вымершей декорацией, а собственное отражение вытягивалось и горбилось, будто копируя татуировку волчьего профиля с его спины. Он был подготовлен к встрече с любым врагом, но защитить Сергея в его снах Волк не мог. А на следующее утро Разумовский, как ни в чём не бывало, перелистывал свои файлы – мелькали аккуратные досье с фотографиями. Волк, взлохмаченный, с покрасневшими глазами, пытался сфокусировать взгляд на лицах, но это вызывало только новую вспышку головной боли. – Хочешь слетать в Питер? – нарочито буднично поинтересовался Сергей и добавил с хищной полуулыбкой: – Забрать у него всех, кто ему дорог? Волк взглянул на групповое фото на мониторе – должно быть, со встречи выпускников: обведённые красными кружками, будущие жертвы стояли рядом. В любой иной ситуации он ответил бы, что с гражданскими не воюет, но теперь не колебался. Ненависть к Грому, чистая, болезненно-острая, как меч, вложенный в грудь, была его, волчьим способом любить – любить слепо, яростно, бескомпромиссно и безнадёжно. – Я хочу слетать туда и прикончить его своими руками, – хрустнул он костяшками. – Ещё не время. Все должны остаться невредимыми, ясно? Вот, я получил кое-что, выполненное по моему эскизу… – Сергей протянул Волку свёрток, из которого, как стрелы из колчана, торчали половинчатые клювы. Тот приподнял хрустящую полупрозрачную бумагу, и многоголовая птица уставилась на него несколькими парами красных глаз, таких же круглых, как мишени. – Примеришь? – Я это не надену, – вырвалось у Волка. Он понимал, что маскарад не превратит его в чудовище, но слишком чужими выглядели эти личины чумных падальщиков, слетевшихся вдруг сюда, в Венецию. Сергей говорил, что в этот город приезжают, чтобы умереть? Да здесь можно умирать десятилетиями, веками, незаметно истончаясь, врастая во фрески и зеркала, здесь призраки не прятались в чердаках и подвалах, а прогуливались по улицам, – чем иначе объяснить туман, свивающийся волнами, как складки маскарадных плащей. – Если тебя узнают, у тебя возникнут проблемы с поиском заказов, – спокойно заметил Сергей. – А кто сказал, что мне понадобятся другие заказы, – Волк, оскалясь, вздёрнул подбородок. Ему понравилась шутка: они оба знали, что сдохнут, но почему бы не представить, как он, Волков, получит свою часть состояния Сергея и заживёт припеваючи на каком-нибудь карибском атолле с яхтой и тёлочками. – И свидетелей я убираю. – Нет! – хрипло каркнул Сергей и, чертыхнувшись, прокашлялся и бросил быстрый затравленный взгляд на неосвещённый угол зала. Тень, не зависевшая от времени суток, тень, от которой невозможно было убежать даже в другой уголок земного шара, не набухла ни на сантиметр – но, как ледяная чёрная дыра, требовала пищи. – Никаких убийств без моего приказа! Не хочу больше тупой резни, хватит… – Может, тебе пора остановиться? – перебил его Волк, посерьёзнев. – Ну, завязать? – Если я остановлюсь, я упаду, – произнёс Сергей, понизив голос, будто его подслушивали. – И он меня догонит. Я не могу сдаться. – Если ты упадёшь, я тебя вытащу. Меня хватит на нас двоих. Сергей небрежно взмахнул ладонью с зажатой между двух пальцев сим-картой. – Здесь программа захвата со всеми координатами. Исполняй! Волк развернулся на каблуках. Что ж, если Сергей хотел, чтобы Гром пришёл к нему сам… впрочем, Гром тоже, должно быть, этого хотел – иначе давно бы сдал телефон своего друга по переписке куда следует. У всех нормальных людей, думал Волк, шагая по галерее, есть любовники, партнёры… а кем он был Сергею? Да, соучастником. Только так называют идиотов, вляпавшихся по уши в проблемы кого-то другого. – Руку покажи! – рычал Волк, наступая на Сергея, едва тот соизволил закончить беседы с «гостями». – И не пизди, что «порезался»! На день оставить нельзя. Совсем крышей поехал, да? – Я не ждал, что ты вернёшься вообще, – шипел Сергей, нахохлившись и морщась, пока Волк разматывал насквозь пропитавшийся кровью, присохший бинт. – Что ж ты не свалил, раз умный такой? Да, я ебанутый, Олеженька! Если ты не заметил. Ребята твои это вслух уже говорят. Волк раздражённо раскидывал всякий хлам в поисках своей аптечки – в любом месте, где приживался Сергей, вскоре разводился несусветный срач, гордо именуемый Разумовским «творческим беспорядком». Он не хуже Сергея знал, что его отряд ещё не разбежался только из страха перед своим командиром, скорым на расправу над предателями. И чувствовал, что даже это перестанет их удерживать, если к затянувшемуся перформансу Разумовского присоединится рашн полисмен, о чьих зажигательных импровизациях уже травили байки в международных преступных кругах. Но обсуждать эту тему не собирался. Его куда больше беспокоило, что на разбросанных Сергеем повсюду листках возросло количество полуптичьих, получеловеческих фигур, начерканных только чёрным карандашом. – На этой твоей даче средневековой даже пластыря современного не найдёшь… – сердясь почему-то больше на себя, отчитывающего Разумовского, как старший брат за порванные джинсы, Волк почти силком усадил Сергея на край кровати и заклеил бактерицидными полосками каждый глубокий рваный порез. Разбитое зеркало пялилось ему в спину, как ослеплённый зверь с кривыми клыками торчащих из рамы осколков. – Ты чего дрожишь? Щиплет? – Озноб, – механически сообщил Сергей, будто эти слова вытянули из него под пыткой. – Головокружение. Побочка. – Какая ещё побочка, блядь? – Сергей не ответил, и Волк тряхнул его за плечи. Как ни странно, тот не сопротивлялся, хоть Волк и знал его слишком хорошо, чтобы обманываться внешним впечатлением и не брать в расчёт физическую силу Разумовского. – Таблетки, – голос Сергея оставался бесцветным, но, растянув губы бессмысленной улыбкой, он переиграл, и Волк раскусил это сразу, предупреждающе втянул воздух сквозь зубы. – Просто таблетки… – Не прикидывайся, сука, нарика мне не строй, – Волк отшатнулся, сжав кулаки. – Тебе что, в СИЗО таблеток не хватило? Ты у кого их берёшь? Тебе врач нужен, причём срочно. С твоими деньгами я тебе хоть консилиум соберу. Потому что вот твоя побочка… – он ткнул пальцем в сторону зеркала, и Сергей, проследив за ним взглядом, вздрогнул, как от пощёчины. – Ты мне не нянька. А я всё ещё твой наниматель. Так что заткнись, пакуй вещички и вылетай в Питер. Немедленно. – А если я тебе не подчиняюсь? – Волк скрестил руки на груди. – Что ты мне сделаешь? Не заплатишь? Да засунь свой контракт себе… – А ты думаешь, если с тобой разок потрахались, то теперь держать здесь будут и слушаться? – перемены в голосе Сергея, как если бы невидимый третий, подобно чревовещателю, взял разговоры в свои руки, Волк заметить уже не смог. Несколько мгновений могло показаться, что он сейчас бросится – молча, без предупреждения, как бойцовский пёс – и свернёт Разумовскому шею. Но он даже не хлопнул дверью. И только в коридоре замер, парализованный тишиной. Наверное, он тоже свихнулся, надышавшись ртутными парами от амальгамы чёртовых зеркал, – но он не мог уйти, пока что-то угрожало Сергею, пусть это что-то и невозможно было убить: как резать дым, как стрелять в туман, как разбивать о кривые отражения костяшки. От удара в скулу Сергей отлетел к стене, горсть таблеток просыпалась веером и, хлестнув пол шуршащим стуком, раскатилась по всем углам. Добавлять Волк не стал. Задыхались оба, но Волк раньше совладал с собой. – Что ты, блядь, творишь? Жить надоело? – Уходи. Уходи сейчас же! – Разумовский пятился, ведя, как слепой, свободной рукой по шершавой штукатурке стены, с расширенными от ужаса глазами, но то, что боялся Сергей не его, Волк уже догадался. Пальцы Сергея будто сами собой разжались, роняя пустую пластиковую банку. И так же крепко сжали рукоять ножа, который Сергей после освобождения всегда держал при себе. – Иначе я тебя убью… иначе он тебя убьёт! Сергей не кричал, просто говорил неестественно громко, как если бы хотел дозваться до кого-то далёкого, или если бы вместо пульсирующей эхом тишины их окружал некий шум; зрачки его бегали, будто он потерял стоявшего прямо перед ним Волка в тумане, будто Волка заслоняли от него клубящиеся тени с искажёнными агонией чернильными лицами. – Тебе всё равно не светит! – фразы становились отрывистыми, вылетающими торопливо, словно Сергей бежал по ступеням или тонул, выныривая за глотками воздуха. А точнее – словно кто-то внутри, с кем он боролся сейчас, пытался зажать ему рот. – Мне нужен только Игорь Гром. Поэтому, как я его увижу, – я его последним убью… он его убьёт. И мне тоже… недолго осталось. Ты сам же меня и прикончишь… то есть его… Он вытянул руку с ножом перед собой, не то протягивая Волку своё оружие, не то защищаясь, продолжая нести свою ахинею, и тот ощутил: пора. Пока ещё не слишком поздно. Долгие секунды Волк выдирал нож у него из побелевших пальцев – голыми руками, орал ему в ухо, как на необстрелянного новобранца, которого должен был поднять в атаку под шквальный: либо сгинуть, либо проскочить, выбора не было, медлить – та же смерть, только глупее. – Ссыкло! Тряпка! Истеричка драная… Ты кого, сучёныш жалкий, слушаешься? Где он, твой воображаемый друг? На картинке, блядь! А ты ему позволяешь в мозг себя ебать! Да ещё подмахиваешь! Сергея в его захвате колотило от ярости и обиды, он давился словами, бестолково толкая Волка острыми локтями, но чувствовал, что спорить и утверждать, будто Птицы не существует, он уже не может. А если его еженощная, выматывающая, стыдная боль была настоящей, значит, и Птица был настоящим, и проигрывать ему – здесь, сейчас, перед Волком с рассечёнными ладонями, выкручивающим его запястье – было позорно, глупо, неправильно. Он создал Птицу – и он покажет этой тени её место, чего бы ему это ни стоило. Потом они сидели рядом, прислонившись к стене с блёклой фреской пропотевшими насквозь спинами, и их снова было только двое. Нож валялся на полу, похожий на один из длинных зеркальных осколков, не убранных по недосмотру. Волк монотонно покачивался, как живьём запертый в ящик зверь, сжимал одной раненой ладонью другую. Они смешали кровь, и это было его, волчьим способом соединить судьбы – глубже, жёстче и неразрывней любого секса. – Отправишься в Питер утром, – подал голос Сергей. – Я нужен тебе здесь. – Нет. Только ты сможешь закончить то, ради чего я живу, пока я буду сражаться здесь… с ним. Волк кивнул. Он понимал, что это сражение было первым из многих, но теперь верил, что Сергей к ним готов. Они помолчали. – И вернёшься? – насмешливо поинтересовался Сергей. – Вернусь. – Только никакого самоуправства. Понял? Волк снова кивнул. Он не будет вставать на след Грома. Но если майор выйдет на него сам – Волк сделает всё для того, чтобы вызвать его на драку и принести его смерть Сергею в зубах, как задушенного подранка. Конечно, Сергей его наверняка убьёт. Зато – последним.