Что-то неясное

В нашей жизни бывают такие дни, которые полностью предопределяют нашу дальнейшую судьбу, но мы догадываемся об этом только тогда, когда они уже пройдут. Иногда, для того, чтобы понять это требуются годы. Иногда понимание так и не приходит, но порой это даже к лучшему, ибо выбор, сделанный нами, был насквозь неправильным. Меня зовут Виталий Громов, и мне пришлось узнать, каково это – сделать неправильный выбор. Но даже если мы не понимаем этого, то всё равно чувствуем что-то. Что-то неясное. Мы учились с ним в одной группе, но никогда не дружили. По правде сказать, он был мне неинтересен – слишком бедный, слишком худой, слишком старательный. Этот парень, приехавший в большой город из какой-то глуши, жил в общежитии и вкалывал после лекций в универе везде, где только мог. Его провинциальная семейка явно была слишком бедной, чтобы помочь ему в благородном деле получения высшего образования. И, в отличие от многих, он всего добивался сам. Своими мозгами. Своей старательностью. Он учился и работал, ему некогда было завязывать дружбы, да и по характеру он сходился с людьми слишком туго. Его звали Сергей Монахов. Догадываетесь, какое прозвище он вскоре получил? Ведь на личную жизнь у него тоже не было времени. Да и сокурсницы наши предпочитали парней побогаче и побойчее. Другое дело - я. Мои родители были состоятельны, точнее сказать, богаты. Они оплачивали мне шикарную съёмную квартиру и домработницу, которая заботилась о порядке в ней, моих чистых вещах и полном холодильнике. Так что я мог гордо заявлять, что живу самостоятельно, хотя самостоятельность моя была весьма относительной. Тем не менее, я никогда не создавал родителям особых проблем – хорошо учился, потому что у меня были прекрасные способности, занимался спортом, курил редко и почти не пил – за что и получил поводок подлиннее в виде красной спортивной машины, карты, на которую каждый месяц капала кругленькая сумма, и отдельного от родителей жилья. Это была лишь иллюзия свободы, но я тогда не понимал этого. Я мог себе позволить веселье в ночных клубах, у меня была масса приятелей, девчонки вешались на меня сами, учёба не создавала особых проблем, короче жизнь была прекрасна и удивительна. До тех пор, пока я не почувствовал этот взгляд на лекции. Сначала я не понял, а затем резко повернул голову, стремясь встретиться глазами со смотрящим. И увидел, как Монах резко потупился, краснея. Я сначала ничего не понял, но насторожился. И решил понаблюдать. Результаты моих наблюдений меня не обрадовали. Монах, несмотря на всю его заученность, не упускал случая, чтобы попялиться на меня. Правда, проделывал он это достаточно осторожно, не привлекая ничьего внимания, но мне это становилось всё неприятнее и неприятнее. Естественно, я уже не был наивной ромашкой и знал, что есть мальчики, которым нравится делать это с другими мальчиками, но сама мысль о том, что в меня мог влюбиться парень, да какой! Это несуразное провинциальное чмо! Так вот, подобная мысль не вызывала у меня ничего кроме тошноты. И я решил поставить все точки над «ё». Я заловил его в толчке, прижал к стене и спросил: - Какого хуя ты на меня пялишься, Монах? Какого хуя? И встряхнул его разок для верности, так что, казалось, все косточки в его худом теле стукнулись друг об друга. - Проффти, - прошепелявил Монах, видимо прикусил язык. – Я не хочу ничего плохого, просто… - Что «просто»? – я встряхнул его ещё раз, борясь с желанием врезать. Но он был слишком слабый, мне показалось, что бить такого – полное западло. - Просто я тебя люблю, - ответил этот придурок. – Прости. Я не собираюсь создавать тебе проблемы. Не собираюсь лезть к тебе. Я понимаю, что противен тебе и не навязываюсь. Но я просто смотрю на тебя… иногда. Что в этом плохого? Всё-таки я ему врезал. Всего один раз, но этого хватило, чтобы кровь потекла из разбитого носа ручейком, а глаза стали от боли огромными, оленьими. Но он не сопротивлялся мне, и я оттолкнул его и выругался: - Отвали от меня, мразь. Не смей даже смотреть, гнойное чмо, вонючий пидор. Ты мне противен. Сказав это, я оттолкнул его и вышел в коридор. А он остался останавливать кровь и смывать с лица кровавые сопли. На какое-то время взгляды прекратились. Но мне не стало от этого легче - я слишком часто вспоминал это его сопливое: «Просто я тебя люблю», его глаза, ставшие огромными от боли и красную дорожку, которая прокладывала себе путь по верхней губе. И запах. Почему-то я отчётливо помнил его запах – запах чистоты, ещё никем не тронутой, не растоптанной чистоты. И я злился от того, что никак не могу прогнать это из себя. Эта чистота манила… звала к себе… так продолжаться больше не могло, тем более, что я вновь стал чувствовать на себе его редкие робкие взгляды. Он хорошо таился, но я всё равно чувствовал эти взгляды – волосами, кожей, затылком… Я становился параноиком. С этим нужно было что-то делать. Срочно. И я придумал, что… Однажды после тренировки, мы с парнями зашли в бар - просто посидеть, пообщаться, выпить немного пива и обсудить разные пустяковые, но тогда казавшиеся нам важными темы. Потом разговор зашёл о девчонках… Потом о предстоящей сессии – как нас всех поимеют преподы… Потом кто-то упомянул Монаха… И я решил, что пора действовать. Я очень хорошо знал моих товарищей по команде – они терпеть не могли геев. И решил, что самое время помахать красной тряпкой перед молодыми бычками. Серьёзно, я казался себе тогда почти Макиавелли. - А что Монах? – хмыкнул я. – Пидор он, вот и всё. - Ну откуда ты знаешь? – спросил один из моих приятелей, Лёха Середа. - Ты ж с ним не кувыркался… - Конечно, нет, - фыркнул я, - он мне в любви признался, а я его послал. Вот с тех пор он на меня и пялится. Неприятно – просто жуть… так надоело. А потом я перевёл разговор на что-то другое, но не сомневался, что семена упали на благодатную почву. Среди моих тогдашних приятелей было трудно найти гомофоба более жуткого, чем Середа. Так что мне теперь оставалось только ждать, когда моя проблема рассосётся сама собой. И она рассосалась. Однажды вечером мне на почту пришло письмо. С неизвестного адреса. Там была всего одна строчка: «Он больше не будет пялиться»… и снимки. Семь хороших чётких качественных снимков. Я просмотрел их все. Это была какая-то заброшенная стройка, во всяком случае, мне так показалось. Бетонные стены. Не слишком хорошее освещение – явно снимали дорогим качественным фотоаппаратом со вспышкой. На каждом из снимков был Монах. Монах, которого насиловали и избивали. Последний, седьмой снимок показал мне его, скорчившегося на бетоне в позе эмбриона – голого, окровавленного, избитого, заляпанного чужой спермой. Мне стало тошно тогда. Так тошно, как не было ни разу в жизни. Я даже напился… и из моей жизни выпали трое суток. Пока в квартире не кончилось спиртное. А когда я вновь появился на лекциях – весь универ гудел. Все уже знали о случившемся с Монахом. Неизвестный доброжелатель послал фото не только мне. Он выложил их в Сеть. А ещё я узнал, что Монах в больнице, что он не назвал имён тех, кто напал на него, заявив, что это была какая-то шпана. Я даже обрадовался. Обрадовался, потому что думал, что он умер после такого. И я… я решил навестить его. Лучше бы я этого не делал. Монах лежал в общей палате какой-то задрипанной муниципальной больнички. Следы побоев медленно сходили с его тела, становясь серо-жёлтыми, и в принципе, было уже понятно, что скоро его выпишут – в таких больничках не держат пациентов слишком долго. Но я ужаснулся, увидев его. И дело было не в побоях. В глазах Монаха был стылый январский холод и безразличие. И его запах… запах чистоты. Он исчез. Теперь от него пахло болью и чем-то горьким, как полынь. Монах узнал меня и даже кивнул, вроде бы поздоровался. А я опустил на тумбочку пакет с апельсинами и тихо сказал: - Мне жаль. Прости. - Мне тоже, - безразлично отозвался Монах. – Жаль. Тебя. - Но со мной всё в порядке… - удивился я. - Не всё, - ответил Монах, и глаза его стали пустыми и безразличными. – Уходи. И больше не приходи. Прощай. Мне оставалось только пожать плечами и уйти. В универ Монах больше не вернулся, вроде бы перевёлся куда-то в другое место. Я не пытался узнать, как не пытался общаться с Середой и прежними приятелями. Потому что со мной действительно было не всё в порядке. Внешне я вроде бы оставался тем же, но что-то ушло. Что-то перестало быть важным. Кураж? Радость жизни? Способность любить? Я не знал. Я жил по инерции, а ночами просыпался от грустного взгляда оленьих глаз и тихого шёпота: «Просто я тебя люблю…» И не было на свете пытки хуже этой. Как я тогда не спятил – не знаю. Прошло пять лет. Я окончил университет, стал работать в компании отца, родители были довольны мной, стали заговаривать о женитьбе на подходящей девушке. У меня было всё, что я мог бы пожелать. Вопрос был только в том, что я ничего не хотел. Моя жизнь была серой, пресной и на редкость бессмысленной, и тут в мою голову стали закрадываться мысли о том, что стоит её оборвать. Всё равно нет больше вокруг ничего яркого, ничего такого, ради чего стоит жить. *** В тот день я привычно ехал на работу, где меня не ждало ничего нового – тот же серый день, те же разговоры, те же бумаги… И вдруг ощущение чего-то неясного укололо меня. Укололо так, что я сначала притормозил, а потом припарковался возле небольшого кафе, на веранде которого пил кофе молодой мужчина – худощавый, загорелый, кареглазый, в джинсах и кожаной байкерской куртке. И я с удивлением узнал в нём Монаха. Я торопливо поднялся на веранду и присел рядом с ним за столик. - Сергей? – спросил я, всё ещё боясь ошибиться. - Я изменился, да? – улыбнулся он мне в ответ. И я с облегчением заметил, что в глазах его больше нет льда. И запах… он был горьким, полынно-горьким, но в него вернулась прежняя чистота. - Прости меня, - прошептал я. – Я… я больше не живу с тех пор. Прости. - Хорошо, - отозвался Монах. – Поехали. Прямо сейчас. - Куда? – удивился я. - В новую жизнь. У тебя есть только один шанс начать всё снова. Поехали, - и он вновь улыбнулся мне. Я кивнул, отставил так не тронутый кофе и сказал: - Поехали. - И ты согласен бросить всё? – ехидно спросил Монах. - У меня ничего нет, - ответил я. – Так что нечего терять. Монах покачал головой и, взяв меня за руку, потащил за собой – прямо к припаркованному неподалёку байку. *** Десять минут спустя мы уже мчались по шоссе. И я чувствовал, как в мой мир медленно возвращаются краски, вкус и жажда жизни. И этого было достаточно, чтобы ни о чём не жалеть, потому что теперь меня вело что-то неясное.