В серую рябь

Мы старательно записываем "Все дороги ведут в Акрополь", учительница по старой привычке выводит её справа налево: плавно скользит по серому камню тротуарный мел, белый и тонкий, как мои озябшие пальцы (гибкие окна снова раздуваются к улице, будто диафрагма при вдохе), увы, я ведь так и не соскоблила с них стеклянную пудру... Теперь она снова сыпется на смальту стола – ненавистно гладкую и слепо матовую, словно задубевшая спина хворающего неба. Сквозь мнимую синь проглядывают мыски скрещенных туфель, вот бы откинуть их в сторону и беспечно прорезать скисшее тесто духоты острой худобой ступней – только от этого вязнешь в нём ещё сильнее; остаётся раскатывать его подбородком, устало соскальзывающим с кулака. Усердно скрипят скальпели по стеклу, совсем скоро оно истончится, осталось лишь двадцать слоёв, которые можно полностью перебрать по пальцам (до самого конца стол не крошат, скорее ребяческое суеверие, чем трогательное сбережение на пыльную память); да, грех не возликовать лишний раз – лето уже не за крепостями! Учительница завершает "Все", мягко спуская косую руку, держащую "е" за глотку, а мне так хочется, чтобы вслед за ней гордо шествовала "н". Да, не дороги вовсе, а глупые предрассудки, ведь Акрополя никто из ныне живущих не видел. Какая же тогда бестолковая эта обетованная земля! Но – всё же – кто составил мне бы компанию в пути, кто, собственно, стал бы спутником?.. Наверное, моя глупая амбициозность, упрямство и неуязвимость от форс-мажорных обстоятельств. Учительница хватается за костыль, прислонённый к гравию – из-за ремонта мы вынуждены довольствоваться столь низкокачественной доской, зёрна превышают допустимую норму на целых три миллиметра, оттого буквы рассыпаются, как чёрствые крошки (как понимаете, такой хлеб ум вскормить не в силах) – и грациозная тень, траурной лентой шаркнувшая край, нисходит на шероховатый фарфор пола, как подол савана. Её правую ногу обвивает гипс, в асимметрии хромой походки есть что-то изящное и красивое, но мне стыдно в этом сознаться, не то она заалеет от гнева до самых кончиков оттопыренных ушей (тщетно скрываемых воздушными светлыми прядями) и, совсем забыв про увечье, разразится тирадой про извращённую эстетику, которую прививают нам книги. Я сижу и размышляю – вдруг, нет, конечно, это совсем исключено, но... вдруг у нас закончится мел, и ей придётся отламывать обушком необходимые куски, похожие на молочные клыки, на хрупкие фаланги; белизну оплетёт чёрная паутина; обнажится дряблая и опрысканная меланином кожа. Ну естественно, писать на доске они не будут. Наличие основного элемента ещё не уравнивает свойства веществ, жаль, что про время нам говорят совершенно обратное (необратимый гидролиз). Но кальций действительно – везде. Фальцет перестаёт дрожать; пол двадцать раз изранен образцовой фразой, ученики подтягивают ноги – с колен (надкусанных яблок, тускло глянцующих снежной мякотью) сползает "ль" и кусачая мушка-точка, польстившаяся на ранний плод, ещё держащийся на костяной ветви; учительница довольно кивает головой, улыбкой осматривая полукруг. Да, мне тоже пришлось начертить это проклятое предложение, хотя тупая сторона лезвия непривычно остро впивалась в кисть; возникало щемящее желание распрямить её и позволить металлической вершине холодно пройтись вдоль запястья, по инкрустированной синеве вен – легко и трепетно; это было бы весьма приятно, в контрасте с липко-тяжёлым зноем. Да, мы привыкли обращаться с отточенной сталью; зимой, когда доска щетинится ледяной коркой, похожей на цитрусовую кожуру, учительница ловко надевает коньки на руки – по старинке – и выцарапывает нам крылатые выражения про злосчастный Акрополь вперемежку с уравнениями. Лёд тает прямо в паз у стены, но ему на смену тут же поспевает талая вода, стекающая с верхнего этажа (там корпят школьники, старше нас ровно на год) – подвижная, как суставы плакучих деревьев, густая, как голос времени – впрочем, здесь подобное сравнение уместнее некуда. Хм, а если бы в проем сбросили убитого зверька – он бы воскрес?.. Наверное нет, это что-то вроде рекурсии, портала, вовсе не манипуляции хроноса. Учительница часто наставляет нас серьёзнее относится к времени, ведь каждые последующие сутки теряют по дюжине терций, может быть, именно поэтому без-пяти-минут-выпускники вечно куда-то торопятся и даже не удостаивают тебя – юнца, не сознающего своего счастья по отсутствующей необходимости сравнения – своим драгоценным вниманием (зато привилегия высшего этажа сглаживает разницу, там часовые стрелки тянутся медленнее). Интересно, какими словами и цифрами саднят они мозолистые ладони щебня? Правильнее было сказать – позвоночник, ну а мы сейчас заползаем в шейный отдел. Редко что услышишь про тридцать четвёртый класс (число можно было бы перевернуть – и вот вам все мышцы на лице человека, зарождение коммуникации, эмоций и прочей "бесполезной" шелухи), эта тема не менее загадочна, чем сам Акрополь, собственно, вершина главного здания города, куда ежегодно приходят тысячи паломников и молитвенно зажимают меж кистей сломанные часы; ржавые цепочки въедаются в них до крови. Про Некрополь почему-то все предпочитают умалчивать, хотя устойчивость любого сооружения зависит именно от фундамента, краеугольного камня. Люди презирают это низменное ристалище для дикарей, которым неведомо пронзительное чувство отливающих от мозга минут (если вспороть сонную артерию – они стремительно иссякнут, выльются разом, как из опрокинутого ведра; это вам не тихий грибной дождь в солнечное утро), потому они живут беззаботно и не хотят заводить потомство, а уж тем более – заботиться о ближних своих. В помещении клубится жара, отвратительно несёт нефтеполимерами, кажется, сейчас слезет сплошная поперечная разметка; жемчужная линия лоснится и морщинится (как ванильное мороженое под палящем солнцем), явственнее проступает чешуйчатое брюхо асфальта. А за ним покоится нечто, кишащее тёплой чернотой, плодородное и живое. Рыхлое ночное небо с белыми червями звёзд. Изнанка век с язвами утаённого света. Но доску, конечно же, разбить невозможно. Чёрной кошкой по ней пробегает тень (как мазок машинного масла), я испуганно оборачиваюсь к окну – позади скрещенных проводов наискось несётся птица, отмеряя идеальную половину прямого угла (так и подмывает найти гипотенузу, я давно уже посчитала клетки: семнадцать по вертикали, восемнадцать по горизонтали), ох, только бы она не коснулась их – иначе упадет замертво. Но для начала, конечно, в смоляных сосудах вспыхнет молния. Взмётывается северный ветер, щиплет провода-струны; тетива окна грозит лопнуть, расщепив в диссонанс гаммы солнечных тонов. Эх, в такие моменты так хочется нарушить Правила... Учительница устало водружает на руку ботинок и топчет огромное "Р", мел липнет к ребристой подошве – измельченная раковина бесхребетных обитателей океанов на тёмно-синих гребнях штормовых волн. Она прикладывает шпалу из красного клёна, собираясь провести прямую; я досадливо морщусь, улавливая резкий запах креозота. Прямая бесконечна, поясняет она (сила разума – в абстрагировании и представлении; вряд ли мне доведётся чувственно познать безграничность, но математике я верю больше, чем религии), а кривая?.. А кривая, наверное, в итоге замкнётся уроборосом, мёртвой петлёй. Кривая – основа нашего мира, и любая прямая на ней тоже укусит себя за хвост. Гимнасты способны свернуться клубочком, прямо как змеи – и тогда их статный позвоночник можно будет продеть в седые пальцы колонн у входа в школу. Всяко лучше, чем гранитные головы её основателей на вершине, такие грозные и угрюмые. Когда придётся умереть, не хочется заточаться в камне, подобно времени – беспробудному страдальцу. Если бы вечный сон обернулся несерьёзной летаргией... Но к счастью, плоская лампа у правого края доски загорается алым – перемена. За дверью раскатисто гудит звонок.