Not Strong Enough

Тао возвращается. Сумка на плече задорно позвякивает цепочками и заклепками, что немного раздражает, но не настолько сильно, чтобы выкинуть стильную вещь, идеально подходящую к кожаной косухе и массивным армейским ботинкам с высокой шнуровкой. Где-то в соседнем квартале громко визжит пожарная сирена. Серый плотный столп дыма можно разглядеть в просвете между домами, но парень не обращает на него никакого внимания. Какое ему дело до чужой беды, когда внутри тлеет собственное сердце, опадая угольками с каждым упрямым шагом в сторону знакомого подъезда. От себя не сбежать. Он пробовал несколько раз, оставлял за спиной теплую постель со смятыми простынями, уютные вечера в обнимку перед теликом, нервную дрожь стройного тела под кончиками пальцев, исчезал на месяцы, долгие, как сама разлука, уходил без прощания, без лишних сантиментов, без обещаний, но неизменно возвращался, растирая по щекам кровавые слезы вязкого мерзкого бессилия. И не мог ничего с этим поделать. Жизнь без Сехуна теряла всякий смысл. Тао понял, что проще сдохнуть, когда в очередной раз проснулся в каком-то притоне среди хитросплетения пьяных и, к счастью, одетых тел и не смог вспомнить родной запах, бережно хранимый, оберегаемый глубоко внутри, как самое сокровенное, что у него когда-либо было. Ему осталось только взвыть раненым обманутым зверем и приползти назад, стыдливо пряча глаза под рваной высветленной челкой. Это было два года назад, перед тем, как он опять начал задыхаться рядом со своим всепрощающим, но таким бесстрастным мальчиком, и заходиться в бесконечных истериках, смысл которых он порой не улавливал сам. В его голове хозяйничало страшное чудовище. Оно пробиралось по капиллярам в каждый орган, врастало в нервы и монотонно шептало, что Сехун порабощает его волю, лишает самостоятельности, растворяет личность, и Тао уже давно не тот, что был раньше: скучный, потухший, потерявший былой запал. Тао не верил, отказывался верить, и беспомощно давился воздухом, путаясь в одеяле, розовых чашках и милых розовых свитерах, что так любил его парень. Стены квартиры давили со всех сторон, притесняли, душили уютом цветочных обоев, плюшевых игрушек и мягкого ковра в гостиной до тех пор, пока он не начинал собирать свои скромные пожитки в потрепанную сумку и не сбегал, надеясь остыть, забыть и больше никогда не встречаться с грустными глазами цвета охры, выжигающими нестираемые клейма на его измученной душе. Они не подходили друг другу. Их миры никак не соприкасались, что было ясно любому, кто видел их тонкие, невероятно разные, силуэты на запыленных городских дорожках. Тао вспыльчивый, горящий, в экстравагантных шмотках и с залаченными вверх волосами напоминал хищную птицу, опасную и стремительную, свободную ото всех норм и правил. Сехун мерно сиял спокойной сдержанной красотой, не располагающей к безрассудству, и выделялся из толпы разве что отлично сложенной фигурой, на которой подчеркнуто простая одежда выглядела совершенством дизайнерской мысли. Там, где оказывался Тао, всегда пылало пламя, творился хаос, взрывались салюты и разбивались носы. Сехун предпочитал отсиживаться дома, прячась ото всех за высоким горлом вязаного свитера даже в плюс тридцать, и редко показывался на вечеринках. Разве что с Тао. Ради Тао. Ведь тот был старше, а значит правил балом. Они не подходили друг другу, но все же были вместе. Пока один, самый трусливый, не сбегал, устав от их непохожести и чуждой повседневной реальности, вписаться в которую у него не было ни единого шанса. Только вот зря беглец надеялся, что расстояние спасет его от глухой беспросветной тоски. Его уже ничего не спасет. Он слишком слабый. Тао знает об этом лучше, чем кто-либо другой, поэтому твердо шагает по лестнице, нарочно громко топая толстой подошвой. Серая дверь. Тусклая продавленная кнопка дверного звонка. У Тао, конечно, есть ключи, но он не может просто войти, это их давняя традиция, почти «возвращение блудного сына». Глупая птичья трель на полподъезда, шаркающие шаги. Тао задерживает дыхание и, когда дверь открывается, шагает навстречу, пытаясь быстрее почувствовать свое, родное, прежде чем придется извиняться и нести очередную чушь. Сехун будто похудевший, осунувшийся, совсем исчезнувший в розовом растянутом безобразии с выпавшими петлями. Его плечи под руками Тао чуть дрожат, пока сам он прижимается носом к вороту куртки, пропахшей бензином и табаком, и мертвым треснувшим на середине фразы голосом говорит: - Полтора года, Тао. Полтора года. И сипло добавляет: - Я тебя ненавижу. Тао недовольно скалится, сгребает его в охапку, вталкивает в квартиру, попутно бросая свою жалобно звякнувшую сумку куда-то на пол, и тащит дальше по коридору, к приоткрытой двери спальни. Сехун путается в ногах, почти падает, но и не думает сопротивляться, лишь крепче цепляется пальцами за кожаные рукава, словно боится, что парень ему просто привиделся и может исчезнуть в любой момент. В комнате все по-прежнему. Не считая засохших фиалок на окне, что в последнюю встречу ярко пылали фиолетовым. Никакого постороннего присутствия. Тао ликует, хотя знал, что Сехун не смог бы его предать, а внутреннее ослепленное всепоглощающей радостью чудовище недовольно уползает в свою нору - все равно его сегодня никто не услышит. - Полтора года, - шепчет Сехун как заведенный, сдирая с Тао ненавистную куртку с запахом улицы, совершенно неуместную в пространстве маленькой квартирки. – Полтора года. Успокаивающие слова на него не действуют. Перехваченные запястья тоже. Тао улыбается, наблюдая за трепыхающимся парнем, и мысленно справляет поминки по своей гордости – от такого, сверкающего охрой блестящих глаз, раскрасневшегося и безумно желанного ему не сбежать никогда. Пора бы перестать пытаться. Сехун отвечает на поцелуй со всей имеющейся злобой, кусается и тут же тревожит ранки языком, стараясь сделать как можно больнее. Не понимает, что беглец страдал куда сильнее, когда отсиживался на другом конце страны, тщетно пытаясь удержать рвущуюся обратно душу. И Тао никогда ему не расскажет. Не имеет на это права, поэтому позволяет терзать свои губы, капитулируя еще до объявления войны. В жалкой неправдоподобной имитации борьбы они заваливаются на застеленную кровать; подушки летят в разные стороны, сопровождаемые эскортом пучеглазых мягких зверей неопределимой породы. Тао едва удается сдержать безумный хохот и желание выкинуть последнюю оставшуюся на покрывале игрушку в окно. Сехун не оценит. Сехуну слишком мало простых поцелуев, чтобы отвлекаться на такую ерунду. Розовый свитер отправляется в общую кучу вместе с домашними штанами и стянутой с Тао футболкой. Кожа к коже, и тут уже старшему становится не до смеха. Сехун другой. Непривычно властный, порывистый, нетерпеливый. Ни следа былой лености и смущения, растекающегося розовыми всполохами по бледным щекам. Что-то изменилось в глубине тоскливо-внимательных глаз, и теперь сияет, горит, искрится, выплескивается наружу ядовитыми укусами, щипками, вздохами, беспокойными движениями бедер вверх-вниз, усиливая трение и распаляя возбуждения до предела. Тао дезориентирован, раздавлен внезапным осознанием того, что потерял столько времени, играя в игры с самим собой, в то время как его мальчик метался в одиночестве, теряя привычную часть себя и обрастая новым, пока неизвестным, слоем понятий и желаний. Это пугает. Но волнует ничуть не меньше. Сехун легонько оттягивает его губу, оставив жгучее ощущение острых зубов на нежной коже, и отстраняется, спихивая Тао на пол. Тот не сразу понимает, что он него требуется, но раздвинутые ноги и мокрое пятно на светлом белье красноречивее любых слов. Джинсы давят, и Тао сначала избавляет себя от них, прежде чем опуститься на ворсистый коврик перед своим чертовски возбуждающим парнем и лизнуть темное сочащееся пятнышко на эластичной ткани, скрывающей самое сокровенное. Впору играть похоронный марш и разуму, и отданной в рабство душе, потому что Тао недостаточно сильный, чтобы сопротивляться тонкой руке в своих волосах, вновь ставящей его сердце на колени. Да и зачем, когда смысл жизни давно сузился до одного конкретного человека. И одного конкретного чувства-ловушки, именуемого любовью. Тао жадно работает языком, губами, мозолистыми пальцами, ласкает нежно, осторожно, извиняясь за свое поведение, за свою трусость, за свои сомнения. На вкус Сехун как горечь совершенной ошибки, как сожаление, как разлука, и старший проглатывает их, запоминая и запирая глубоко в себе. Парень тяжело дышит, с трудом разжимая кулак и выпуская его волосы, и валится спиной на развороченную постель. Растрепанный, выжатый. Успокоившийся. Тао вытирает рот и заползает ему под бок, прижимаясь разгоряченным телом. Размеренное движение бледной грудной клетки с выступающими ребрами убаюкивает, настраивает на лиричный лад, и даже почти наплевать на собственную каменную проблему под обтягивающими черными боксерами. С ней он может справиться и сам. Потом. В душе. Сейчас время для главного. - Я люблю тебя, - говорит Тао, укладывая голову на впалую грудь. – Так сильно, что все остальное теряет значение. Я устал бороться с собой и останусь навсегда, если позволишь. - Как будто кто-то разрешит тебе уйти, - фыркает Сехун и поворачивается, чтобы обнять его руками и ногами. – К батарее прикую, никуда больше не денешься. Тао смеется, вдыхая полузабытый аромат нежной кожи, и обещает измениться. Ведь Сехун уже. Кажется, им суждено догорать вместе, связанными слишком крепкими узами. Они слишком слабы, чтобы противиться. И слишком сильно влюблены.