На парады.

Зачем люди ходят на парады? Чтобы показать себя, верно, чтобы распахнуть свою нечистую человеческую душу, такую же, как и у всех окружающих, однако одновременно с этим и отличную, и выставить все напоказ, чтобы люди наконец увидели красоту правды, иную, незнакомую им красоту. Показать, показать, показать всего себя. Показать свою сущность, чистоту, грязь, показать все существующее. Продемонстрировать то, чем они гордятся, и то, что им есть за что постоять. «Мы горды, мы горды собой и всем вокруг, мы чертовы ангелы, даже если вы не хотите понимать это». Возможности всего меньшинства сплелись в один огромный клубок этой весной. А, собравшись в клубок, они крушили все на своем пути, криками, танцами и музыкой. Они вышагивали по широким улицам, распахнув объятия, такие разные, но все без исключения теплые. Все пестрило красками, все светилось и блестело. Солнце пекло, от потрескавшегося серого асфальта исходил пар, солнце высушивало все вокруг, и люди обливались водой из цветочных кадок и шлангов. Но никакая жара не остановит шествие, к которому готовятся месяцами. Нужно ведь еще решиться оказаться посреди всей этой толпы, решиться вышагивать рядом. Они выходили из темного шкафа каждый день, они запирали его на замок и больше никогда туда не возвращались. И гордились собой. Сильные, яркие, мягкие. Улыбчивые. Кого здесь только не было, и девушки в кожаных куртках, непонятно зачем нацепившие их в столь жаркий день, и молодые люди с детьми, были здесь дивы, были папики, были медведи, были мальчуганы, гонимые в школах, были офисные планктоны, были все. Были все. И все сейчас – разные. Музыка играла со всех сторон, барабаны отсчитывали ритм марша, голубого, розового, радужного марша. Они вышагивали. Рыжая футболка прилипала к спине, а волосы лезли в рот. Солнце слепило, светило в глаза и напекало макушку. Волосы так некстати отросли под этот жаркий май, и хотя лето лишь разгоралось где-то вдали, зной вдарил. Рыжая футболка обтягивала тело, насквозь пропитанная потом; обтягивала каждую выделенную кость худощавого шестнадцатилетнего мальчишки, а широкий вырез демонстрировал тучу веснушек вперемешку с родинками, на шее, на ключицах, покрывая плечи. Волосы, вымокшие, блестели на ярком солнце. Выстреженые как-то криво, неровно, выкрашенные в непонятный цвет дегтя в меду. Мальчишка и сам не понимал, как оказался в этой толще потных радостных людей, шмыгнув лишь нечаянно куда-то, и провалившись в самую глубину ощущений. Он же оказался здесь впервые. Ему однажды лишь подумалось, что нельзя больше сидеть в стороне, ведь все уже меняется, и он хочет быть частью этого шествия счастливых людей, распахивающих объятия. Он пришел сюда в надежде покорить вершину, но не был готов оказаться выпихнутыми на сцену без каких-либо репетиций. Испуганный, загнанный, выскочил в середину этой разноцветной толпы. И пути назад больше не было. Он встал, будто вкопанный, пытаясь услышать музыку, что доносилась теперь откуда-то далеко, и попробовал взять себя в руки и перестать уже думать о чертовой хрени, что творилась вокруг. Кто-то смеялся, а кто-то плакал. Все здесь посходили с ума; и все же оставались кем-то в этой жизни, а сейчас стали обыкновенной кучей клоунов, вышедших на праздник, чтобы развлекать гостей. Юноша терялся в неуправляемом потоке мыслей, крутившимся неуловимо, быстро, в его голове, и оный, не смев более двигаться, замер, как каменное изваяние, воздвигнутое в самой гуще радужных людей. Ветер разносил гул, созданный из тысячи голосов, отличных друг от друга, во все уголки света. И он напирал всей своей необузданной мощью на то самое изваяние, вминая его в землю, грозил, что растопчут оного тысячи пар разноцветных ног. - Эй, принцесса, свали с дороги! – юноша вздрогнул. - У нас здесь заблудшая душа, – юноша выпучил глаза. - Прям под колеса же лезет... – юноша поглядел ввысь, и лучше бы он этого не делал, потому что лишь стоило ему глянуть, как запутался в себе он еще сильнее. Ведь из багажника старого ржавеющего пикапа без крыши на него уставилось окало десятка лиц. Десять лиц. Десять лиц, самых разных, вытянутых, круглых, черных, белых, красных от жара и синих от удушливого воздуха. Но видел он лишь одно лицо. Тормоза машины заскрипели, засвистели, взвизгнули, а юноша так и не сдвинулся с места. Он просто смотрел, не в силах оторвать глаз. И лишь пол-минуты спустя он икнул, шепнул что-то настолько тихо, что шепот его тут же растворился в голосах окружающих его людей. А после попытался улизнуть, раскрасневшись от нахлынувших ощущений, постарался взять уже себя в руки. Туда, где никто не найдет, чтобы снова спрятаться. Снова. Но потом... Потом. Он просто не мог. Чья-то рука высунулась из-за ржавого ограждения и пальцы зарылись в его волосы. Его рука. Это его чертова рука. Он не был похож на что-то. Он был такой один. Такой, свой собственный. Неправильный, слишком светлые волосы, слишком черные глаза. Слишком черные глаза почему-то светились. Черными фарами в мире белого. Черные фары не отрывались от него, оглядывали, будто бы ласкали. У него теплый взгляд, такой теплый, что хотелось плакать. И руки, и пальцы настолько нежны, что мурашки бегали по всему телу, от кончика носа и до пят. А в тех самых пятках колотилось сердце, разрываясь на самые мелкие кусочки и собираясь вновь, и так каждый раз. - Оставьте его в покое, Марк, ты был еще более скукоженный, когда тебя твоя мамка притащила на первую «Гордость», – крикнул он водителю, что рыкнул словечко. Последний заткнулся. А светловолосый залихватски улыбался, обнажая зубы и выставляя напоказ ямочки. И смеялся он заливисто. 
- А не мелковат он? Парень, чего стоишь, уроки сделать не забыл? – рыкнул какой-то смуглый человек с блестящей на солнце лысиной. - Гордость для всех, – ответил светловолосый, улыбнувшись вновь, и склонился над мальчишкой в рыжей футболке, свесился из машины, будучи испепеляемым удивленными взглядами остальных пассажиров. Подхватил его под подмышки и затащил в багажник к толпе, прижимая того к себе, 
– нам ведь нужен был талисман, так? Найденыш подходит. Так внезапно затащенный в машину юноша
 оступился, взвизгнул и чуть было не вывалился из машины, но в него метко вцепилась спасительная пара-тройка рук. 
 - Тихо ты, ты нам живой нужен. А голосок-то что надо, настоящая дива... – буркнул под нос тот смуглый человек, но, кажется, мальчик не слышал его. 
Возраст... Нельзя было понять, сколько всем им лет. Им могло быть по двадцать, а могло оказаться за сорок. Частый эффект покуривания травки в каких-нибудь подвальных помещениях... 
- Но, это... Годиков-то тебе сколько? Джек, да ты глянь на него. Нас не посадят эксплуатацию малолетних? – водитель недовольно фыркнул. 
- Парады для всех, – прекрасный. 
 Прекрасный. Тот блондин был прекрасен. И улыбнулся так... Чисто. И его ресницы, и поджатые губы, и родинка на левой скуле, – все это было до безумия чисто, прекрасно; он был взъерошенным, с курносым носом, покрытый сияющеми блестками с ног до головы. И почему-то разодетый так... - Почему ты в платье? – было первым, что рыжий сказал ему. Сказал, и понурил голову, как делают дети, когда понимают, что сказали что-то глупое. Рыжий начал корить себя за столь неправильные слова. 
 Сложно было удержаться от вопроса, когда его спаситель выглядел как какая-то вешалка, или фонарь, которого выдали за пугало. Он светился изнутри, и блестки, покрывающие его кожу, отливали розовым на свету. Хотя в нем он выглядел чертовски уверено, будто должно быть так и никак иначе. Он не был похож на девушку, его плечи были широки, а волосы коротки. Он был мускулист, и не улыбался жеманно. Он просто надел платье. Просто взял, и надел. 
 - Солнышко, ты и сам сейчас окажешься в нем. Рано или поздно, но ты бы сделал это. Такие ножки нужно выставлять напоказ! - это было странно, мальчишка не знал, смущаться ему, удивляться, злиться ли... - А.. 
- Тс-с-с, ничего не говори. Это будет в благодарность, что мы тебя не задавили.. Ребята, в гримерку его, пока не сбежал! 
Он был свободен, он словно бы летать умел. Некий Питер Пен, в дурацком наряде. 
Еще чуть-чуть, еще немного и его похватали за руки тысячи других рук, и потащили куда-то, недоумевающего. 
Как оказалось потом, как он увидел, этот малюсенький пикап тащил за собой такую махину, ни на что не похожую. Это было что-то вроде огромной горы, дворца, торта. Что-то невообразимое, зеленое и блестящее краской на солнце. Сознанный из тысячи помостов, метров пятнадцать в высоту, а на каждом из помостов отплясывали кабаре самые разномастные людишки. 
 Мальчишку запихнули внутрь, где оказался лишь пустынный коридор, коридор уставленный коробками, что были полны нарядов и цветастых светящихся лампочек. 
Где-то искрило электричество, что-то было залатано скотчем, но конструкция выглядела вполне себе устойчивой. И можно было бы даже забраться на вершину, сквозь потолок по витиеватой лестнице. И мальчишка закинул голову, поглядев в высоту. 
- Мы там будем. 
Его голос оказался так близко, в самое ухо, а пальцы касались плеча. И пальцы, те самые пальцы вдруг нырнули под тонкую, рыжую майку, что прилипала к спине чуть ранее. И принялись стягивать. 
 - Давай, раздевайся.. - он вроде торопился. 
 - А? 
- Скоро наш выход, раздевайся. 
 Все люди вдруг куда-то исчезли, мальчишка понял, что остался на едине с ним. Вдруг. Резко. Он недоуменно хлопал ресницами, словно бы перестал понимать язык. И смущенно принялся стягивать майку, думая, что вот его звездный час, что он стоит перед ним весь такой красный, что на дворе весна, но уже майские коты воют под окнами с подрагивающими седыми усами. 
- Это.. Это мой первый раз. 
- Что, никогда раньше не выступал на сцене? - он буквально издевался, смеялся, выкидывал такие шуточки каждый раз, будто бы даже не замечал его взгляда. Ему было будто бы наплевать. 
Юноше в руки сунули зеленый моток, с которого блестки сыпались на пол, и парень, все еще улыбаясь, отвернулся носом к стене, а спиной к лицу мальчишескому, будто бы чтобы не смущать того своим пристальным взглядом. 
Платье казалось прекрасным. Самым прекрасным на свете. 

*** 

Подол развевался на ветру, они взгромоздились на самую вершину, разодетые словно бы богатейшие дивы в этом городе, заполненном людьми. 
- Джек. 
- Питер. Питер, мы полетим. Питер, еще чуть чуть, ты чувствуешь это? Они держались за руки и улыбались. 
 Они держались за руки, взгромоздившись на такую высоту, так, что им казалось скоро можно будет коснуться солнца, и облака будут ходить под ними, словно бы легкий туман. Пятнадцать метров меняют людское мировоззрение. 
 Парень прижимал к себе мальчишку, за талию, чтобы тот не рухнул разукрашенным камнем вниз. 
Это были лишь платья, ни доли косметики, нет разукрашенных морд, только блестящие платья. 
Он придерживал его талию, а потом заглянул в глаза юноше. Так, пристально, так, выжидал будто бы. И улыбался. 
Его губы были сухими, а язык влажным, мокрым, скользким. Он скользил, оглаживая зубы, скользил, проникая внутрь. А губы. Губы. Губы были прекрасны. Он уже обожал целовать эти губы, самые лучшие на свете губы. Он хотел остаться здесь навсегда, цепляясь пальцами за его плечи, за него, зарываясь пальцами тому в густые волосы, странные волосы, мягкие волосы и одновременно казавшиеся жеской проволокой. Выгоревшие где-то. И родинки, о боги, его родинки повсюду, исполосовали тело созвездями, тысячи. И веснушки. 
Он был. Был. Он был здесь и сейчас с ним, только с ним, будто бы он не слышал гула счастливой толпы, будто бы ветер не вздымал юбку к верху, будто бы весна не разгоралась уже, будто бы давно наступило лето. 
Его пальцы касались щеки, касались шеи, плеч. Его пальцы загребали ткань юбок в кулак, сжимали. Его пальцы. Кажется, кажется ему это чертовски нравилось изначально, кажется он играл, но сейчас слишком распалился и в глазах застыла смутная тоска, будто бы он чего-то в себе не понимал. 
- Ты восхитительный. Понимаешь? Ты такой восхитительный, зачем ты свалился на мою голову.. - голос Джека сипел, казалось, что ему сложно было говорить, сказать эти слова. 
 И будто бы весь энтузиазм испарился, оставив лишь пустоту томящую, пыльную пустоту. 
- Такое ощущение, что ты боишься, - мальчишка был не уверен в себе, не уверен в своих мыслях и ощущениях. Он мог лишь гладить его волосы и говорить непонятную чепуху, нести ересь. 
 - Я просто рад, что мы не раздавили тебя, чудо, - он улыбался, снова, - знаешь, нам нужно будет это повторить. 


*** 

 Гул стихал где-то там, вдалеке. И совсем чуть-чуть осталось до того, как на целый город навалится такая теплая, весенняя дрема, когда немногие еще решаются оставить окно открытым, побоявшись оказаться простуженным. Насморочные дни прошли, осталось лишь воспоминание о мяукающих котах и мысли о зелени где-то в глубине парковой зоны, где-то в лесу. Еще немного и запоют птицы, уже по летнему. А сейчас.. Сейчас город затих, уставший после бурной недели, уставший после буйного дня, пропахший буйно растущими цветами, что выглядывали из-за карнизов балконов, что проглядывались сквозь решетки дворовые, клумбы цвели, цвел город, пускай и заполненный шумными, грязными машинами, пускай и такой огромный, заполненный серыми, красными, черными, белыми зданиями, зданиями административными и жилыми, зданиями больниц для больных телом, али душой. Пускай он был сер зимой, все еще оставалось в нем места для зеленых клумб и розовых блесток цветов, див, парадов. Для музыки оставалось место. оставалось место для людей. 

 Они завалились в квартиру, что пропахла гороховым супом насквозь, и чайник где-то свистел. Они улыбались друг-другу сидя на кухне и держась за руки, и кожа все еще отливала блестящими на свету частицами радуги.