Расскажи мне...

      Пальцы нервные гладят цветочные лепестки, их сминают небрежно, на мелкие рвут куски. "Расскажи мне, родной, чем так манят тебя моря?"       Был приятель-мальчишка задирист, силён, упрям, отыскал себе лодку и плавал на ней до скал. Ей всегда невдомёк было, что же он там искал? Всё ждала терпеливо, боясь подойти к воде, продолжая, прищурившись, другу вослед глядеть. Привозил ей ракушки да россыпь морских камней; те трофеи казались чего ни возьми ценней и узором причудливым полнились на столе в ярком солнечном блеске. Им было по десять лет, всё казалось безоблачно-просто — что море в штиль: скрип доски на причале, загадочных волн кадриль, запах соли и гнили, горчащий на языке, разноцветные камешки, сжатые в кулаке, раскалённое солнце да вёслами по воде, — и ему уплывать, ей привычно вослед глядеть.       Дни мелькали беспечно, спиралью кружа витки. Для него из охапок цветочных плела венки; он смеялся, но всё же на голову водружал, говорил ей о море, и слов торопливых жар очаровывал синью пугающих дивных вод, дальних странствий. По счёту тринадцатый детям год. На уме у него — где бы парус найти плотней; увлечённо рисует пунктиры морских путей, чинит лодку и часто поплавать зовёт с собой, а она по лугам ищет вереск и зверобой, ищет мяту, шалфей, ищет россыпи медуниц и, найдя, бережливо меж книжных кладёт страниц.       Всё казалось расплывчато; в солнца косых лучах торопилась в назначенный час на причал встречать. Пришвартована лодка, привычно скрипит доска, горсть ракушек причудливых снова со дна достал — перламутром сверкают и греют теплом ладонь. И в глазах у него при рассказе горит огонь: он рисует словами и волны, и чаек крик, и какой бы ему захотелось построить бриг, и какие кораллы собой заселяют риф... Вечно б слушать, тут сидя да ноги к воде спустив, лишь бы век им дружить, лишь бы голос его звучал... И, баюкая, волны качали для них причал.       Неизменно сменяет свет солнечный лунный свет, незаметно обоим минýло шестнадцать лет. Он по-прежнему бредит лазурью прибрежных вод, а она по лугам ищет трав подходящий сорт. Всё до боли привычно за ворох прошедших лет: не забыть, не изгладить из памяти детства след — отголосками звонкими кружатся в головах яркость солнечных бликов, танцующих на волнах, и скрипучие доски, и лодка, и горький бриз, нарисованный ярко словами его эскиз им изведанных мест и изрезанных берегов, и рассказы его про далёких морских богов, про опасность попасть в самый ярый серьёзный шторм...       Он приносит ей воду с ручья, что на склоне гор, помогает искать травы-ягоды по лесам, а она неизменно плетёт ему талисман, разноцветными нитками штопает паруса. Он шутливо зовёт её ведьмой, смеётся сам, принимая кувшин, пьёт отвары лечебных трав, ей заботливо сваренных. Взгляд её так лукав... И когда он уходит, оставшись на берегу, ему шепчет вослед: "Может, этим уберегу?"       Девятнадцатый год начинает свой мерный шаг. Шьёт ему на рыбацкую шхуну широкий флаг, наплетает венки, закрепляет на каждый борт, вслед глядит, когда шхуна в рассвет покидает порт. С каждым разом сильней и острей на душе печаль... Но в назначенный час он приходит к ней на причал, им ступни́ холодит остывающий в ночь песок. Он шагает с ней рядом, просолен и босоног, наползает венок на обветренное лицо.       Из ракушки изъеденной ей смастерил кольцо; обещала носить, не снимая его вовек, и на пальце крутила под волн молчаливый бег, когда он уплывал. Лучше друга и не найти: с самой ранней поры тесно связаны их пути. И она всё ждала, гладя искры морских камней, молчаливо моля: "Возвращайся скорей ко мне".       Он вернулся однажды, но что-то иное в нём. Объявил, что отныне безумно навек влюблён, не в девчонку соседскую — в дальние берега, и шептал: — Не могу тебе этого передать. Это жажда свободы и действия, риск, азарт. Кто хоть раз в море был, не вернётся уже назад. Мне здесь жизни не будет, не выдержу, не смогу! Наизусть изучил все изгибы морских лагун, все прибрежные скалы. Здесь скучно, хочу простор!       И в ближайшие дни обещался покинуть порт.       Ощущение потери сжимает тисками грудь, и дурные предчувствия ей не дают заснуть. В переливах соцветие — чёрный и голубой, тяжесть гиблых небес разразиться грозит бедой. — От портов отплывают пропащие корабли. Не плыви вслед за ними на самый на край земли, не ищи там того, что так просит твоя душа: там коварные рифы на щепки суда крушат, там бурлящие воды утянут тебя ко дну. Я прошу: не плыви, не бросай меня здесь одну!       Заклинала, молила, да без толку был тот спор: на рассвете отчалило судно, покинув порт. Пристань видела слёзы и слышала шёпот губ: — Пусть молитвы мои от напастей уберегут, пусть несчастья и горести держатся стороной. Возвращайся скорее на пристань ко мне, родной.       От постылого порта отплывшему кораблю чайки эхом на крыльях вослед пронесли: "Люблю".       Бережёный молитвами, чарами, колдовством, продолжает свой путь он на судне сквозь пену волн и всё ищет чего-то, что ночью лишает сна. А морская стихия фривольна, хитра, мощна — может штормом по нервам иль молнией по вискам, как игрушку швырнуть весь корабль на гребни скал иль изматывать штилем, лишая последних сил.       В час бессонный, когда даже воздух в каюте стыл, шаг по доскам качавшимся — в точности по ножам — вспоминал, отчего же упорно он так бежал. Ему дом стал тюрьмой, а отец — худшим злом из всех: самый мелкий проступок в глазах его был что грех, он тиранил супругу; не выдержав, умерла. Ещё долго в округе ходила о том молва: говорили, что бил и из дома не выпускал, что бедняжке бы броситься к бритвам ближайших скал — всё получше, чем чахнуть. Остался один лишь сын — бессловесный свидетель, отцом своим нелюбим за покойной глаза да веснушчатое лицо, за отпор и стремленье послушной не быть овцой.       Он женился повторно да отпрысков заимел. Его первенец вырос ненужным; упрям и смел, не боялся протеста, отцовского кулака и назло ему стал подмастерьем у рыбака, от него переня́л тягу к морю. Рыбак его брал на старенькой шхуне поплавать до берегов, научил ремеслу, свою лодку ему отдал; тот на ней мог уплыть прочь от дома — до ближних скал. Черпал силы в просторе, в свободе, в лихих волнах, и, казалось, вернуться к отцу посильнее страх, чем в бесславии сгинуть в пучине глубоких вод.       Пролетает в смешении красок за годом год. Местной знáхарки дочка — его самый лучший друг; она зелья носила лечебные рыбаку, с интересом глядела на лодку и паруса. Он однажды, решившись, завёл разговор с ней сам; как-то раз горсть ракушек и камешков отыскал, погружаясь на дно близ знакомых прибрежных скал, и в подарок привёз. С той поры, возвращаясь к ней, по традиции вёз им добытый со дна трофей.       Неизменно и верно с течением долгих лет только крепче становится дружбы ребят обет. Сколько помнил, уходит на лодке, потом — назад; возвращаясь, находит родные её глаза, и на сердце томительно-грустно и горячо... Только море по-прежнему сильно к себе влечёт, ему мало рыбацкого промысла с берегов — жажда новых открытий, азарт будоражат кровь. Он не смог воспротивиться — тотчас отплыл на юг, не задумавшись даже, что чувствует лучший друг. И пока вдоль бортов волны пляшут, кричат, ревут, его путь не прервётся, уж как бы он ни был худ.       Как-то вечером поздним, когда за бортом был штиль, развлечение на ночь матросы себе нашли: распивая по кругу бутыль, где плескался ром, разместились на палубе верхней вдесятером да морские припомнили байки про всех чертей, про русалок, чьи очи и души всей тьмы черней. В полупьяном бреду разговор про богов зашёл, и один из матросов, чей голос был хрипл, тяжёл, рассказал про богиню ненастных морских ветров. — Её нрав беспорядочен, мрачен, игрив, суров, и сама она морю изменчивому под стать. Никому не дано её логово отыскать, единицам лишь образ являлся в туманных снах. Кто в глаза ей взглянул — тот навеки в её тисках. Она море и есть, непокорна, сильна, горда, промелькнёт и исчезнет таинственно, без следа, незаметно вдоль скал да в волнах словно тень скользя, и стихию-её никому покорить нельзя.       Тот рассказ душной ночью никак не даёт заснуть, словно в венах горячих несётся шальная ртуть, замирая нежданно и вмиг превращаясь в лёд, — это слышится голос, который его зовёт. Он выходит наверх и не верит своим глазам: там морская колдунья, он сразу её признал, и она говорит, улыбаясь, и речь что мёд: — Отыскала тебя я, кто морю на зов идёт, не боится погибнуть в пучине, рисков и смел и отважностью духа меня восхитить сумел. Подойди же поближе, в мои посмотри глаза...       Он взглянул — и теперь уж не будет пути назад.       Ожидание сводит с ума, повергает в дрожь, и тоскливым раздумиям вторит ненастный дождь. У камина плетёт по привычке ему венки и спускает их в ночь по теченью лесной реки, в их зигзагах читает послание: "Жди беду. Не спасти его душу, хоть сколько ты ни колдуй", — и с опаской идёт в час урочный корабль встречать. Он так рад её видеть, но холод в его речах, будто сам он не свой, и иным показался взгляд, и словами своими по венам пустил ей яд: — Я стихии отдался; остался последний шаг — договору с колдуньей залогом моя душа — и я буду свободен, моря себе покорю, только сделать осталось последний заветный трюк: своё сердце доверить колдуньи морской ларцу, и тогда... — Замолчи! Ты подобен сейчас слепцу. Договоры с колдуньей пророчат не выигрыш — смерть! О решении своём очень скоро начнёшь жалеть. Подожди да подумай, и вскоре всё сам поймёшь...       Он же слушать не хочет. — Она отдала мне нож и сказала им вырезать сердце и ей вручить. Быть тогда мне владельцем просторов морских пучин, покорятся ненастья стихии, да все моря! Где угодно смогу побросать свои якоря. Я найду, что хочу, утолю ненасытный жар... Только в этом обряде мне помощь твоя нужна.       Он просительно смотрит — её самый лучший друг. Нервно крутит кольцо его в пальцах дрожащих рук и слова о любви на задворках души таит: ни к чему уж о чувствах теперь ему говорить. — Если в том твоё счастье, тогда помогу тебе. Только знай, что однажды об этом начнёшь скорбеть.       Прекращается этим решением долгий спор, и, верна обещанию, ищет заветный сбор нужных трав; поздней ночью, когда серп луны высок, варит зелье, в котором вымачивает клинок, заговорами метит проклятую ведьмой сталь. Чистота её голоса звонче, чем сам хрусталь, по щекам скользят слёзы и солоно на губах, а душой завладел безотчётный и липкий страх: не спасти, не вернуть, не заставить свернуть назад, — мутной плёнкой теперь застилает его глаза, он душою не с ней. Непутёвый, смешной, родной никогда, нипочём не вернётся уже домой.       На исходе недели клинок отдаёт ему, долго смотрит, пытаясь запомнить, каков он: юн, босоног и отчаян, задирист, силён, упрям, с вечной тягой метаться, что пёрышко, по морям, и веснушки, что брызги, волос рыжеватый цвет... Девятнадцатый год, а навечно теперь мертвец.       На прощание ладонью касается щёк его, в лоб целует, пока тот-кто-больше-чем-друг живой. Он, как будто задумавшись, смотрит в её глаза, да обоим известно, что нет уж пути назад: договор не нарушить.       И слёзы сдержать нет сил: в эту ночь в рокот бури он сердце своё пронзил, и колдунья, смеясь, положила его в ларец, чтобы верно служил её прихотям тот мертвец, чтобы век по морям беспризорный носился дух и продажной души огонёк на волнах затух.       На закате всё так же привычно скрипит причал, и от горькой тоски остро хочется закричать: запах гнили и соли, горчащий на языке, и горячее солнце, что плавится на песке, из ракушки кольцо, горсть камней отражает свет... И обратной дороги тому, кого ждёт, уж нет. Волны мерно баюкают, тихо поют свой гимн, и ей кажется, носится в воздухе: "Помоги..."       Только эхо прощальное бродит средь гиблых скал: "Расскажи мне, родной, ты нашёл то, что так искал?"