Пейн

Небо сжалось в ватный ком, обуглилось. Громоздкий полог ночи опустился ливнем. Серебристые жидкие иглы разбиваются оземь — каплями — впиваются в истерзанную, рваную, вымученную землю. Та вся — сплошь рубцы, шрамы, рытвины и свежие раны. Конан поднимает лицо к небу, воздевает к нему же руки. Те такие же: грубые, мозолистые, сплошь в шрамах и сочащихся сукровицей порезах. Дождь смывает все: грязь, пот, кровь, страх, вину и сомнения. Конан тонет в крови — своей и чужой. Сколько стоят те высшие цели, к которым они с Нагато и Яхико шли? О таких вещах уже поздно задумываться. И Конан прекрасно это знает. Все, что она делает, — во благо этому миру. А остальное — не более, чем жертва во имя добра, мира и справедливости. Кровь — это только вода, и ничего более, ведь правда? — Нам пора, — шум дождя вспарывает голос Нагато, нет, голос Пейна. Она и Нагато погибли тогда — где-то пару-тройку вечностей назад: вместе с Яхико. — Конан, — на плечо легла холодная ладонь. Руки Яхико всегда были тёплыми. А это ладонь Пейна — ледяная. У куноичи давно уже слово «Пейн» ассоциируется с «тень». Пейн-Нагато, Пейн-Яхико, Пейн-Конан. — Да, — Хаюми открывает глаза, — нам пора. Конан безвольно опускает руки, делает шаг вперёд, ещё шаг, ещё и ещё. Старый домишка с текущей крышей и прогнившим, отсыревшим полом вырастает перед глазами. Конан кладёт ладонь на холодный металл дверной ручки и дёргает на себя. Мелкая труха осыпается на порог, насквозь проржавевшие петли надрывно скрипят. Тело Яхико — нет, лучше уж просто «Пейн» — заходит внутрь следом за девушкой, меряет шагами комнату до деревянной кушетки со рваными пластами кожаной обивки и укладывается на спину, закрывая глаза. Они с Нагато между собой называют это тело по имени, будто его владелец все ещё жив, будто просто спит сейчас, а завтра проснется, улыбнётся своей извечной, наверное, чуть глуповатой улыбочкой, способной осветить даже самое тёмное помещение. Конан вдыхает спёртый сырой воздух, прикрывая покосившуюся дверь. Рыжее железо старых петель вновь вскрикивает и затихает. Хаюми давно не пугает этот скрип. Так же, как и вечно бушующие здесь ветра, насвистывающие в тёмных зияющих расщелинах, бороздящих ветхие стены. Так же, как и смерть, жить под боком с которой куноичи привыкла. Конан боится одного — правды. Боится смотреть назад. Боится понять, что они с Нагато свернули не туда, сошли с пути, на коем у них был только один верный поводырь — тот, от которого осталась только тень, оболочка, тело. Но девушке не нравятся эти слова — они слишком точные, жестокие, режущие слух, рвущие стальными когтями ушные перепонки и тонущие в крови. Зато куноичи нравится слово Пейн — оно чуточку тёплое, пряное и почти мягкое. Поэтому девушка любит заменять их им. Хаюми в последний раз смотрит на Яхико: бледное с сероватым оттенком лицо — холодное. У Яхико по жилам — крутой кипяток. У Яхико всегда тёплые чуть влажноватые ладони. А это то, что от него осталось — Пейн. Конан идёт к кровати. Нагато сидит тихо: уронив голову на хрупкую тощую грудь — от той осталась лишь утянутая бледной кожей клетка из рёбер, да голубовато-фиолетовая сетка из капилляров; подобрав под себя худющие ноги, а на костлявой скрюченной спине арматурой торчат чёрные с графитным отливом штыки. Хаюми подходит ближе: начисто выстиранная простынь, которую девушка постелила с утра, совсем немного сбилась — он просидел так весь день. — Нагато, — голос отчего-то сипит. Узумаки не отвечает. Сидит, будто ничего не слышит. Конан сглатывает вязкую слюну, — Нагато, — на этот раз парень поворачивается: медленно, переводя на неё взгляд невидящих глаз. Жиденькие засаленные волосёнки спадают на лицо, блёклой ржавчиной с проседью липнут к впалым осунувшимся щекам, заострённым угловатым скулам. Только сейчас Хаюми заметила у него в руках небольшой осколок зеркала. Нагато держит его крепко: густая тёмная кровь с ладоней падает на мятую серую майку, — Где ты это взял, я же выбросила все зеркала, — Конан едва шепчет, — Где ты его взял? — куноичи, сама того не ожидая, вскрикивает и пытается отобрать осколок, но у Нагато всегда была мертвая хватка — все так же невидяще смотрит куда-то сквозь девушку, — Отдай, — Конан вновь срывается на крик, вытаскивая таки из цепких рук злосчастный обломок зеркала, подбегает к выбитому ещё до них окну, бросает на улицу стекляшку — со всей силы, что есть мочи — подальше и застывает в нерешимости обернуться, — Прости, я... — поджимает губы, — не знаю, что... на меня нашло. — Куноичи закусывает губу до сладковатого привкуса меди во рту и поворачивается. — Есть хочу, ты сегодня что-нибудь ела? — Нагато прекрасно знает, что нет, ведь он же, если можно так выразиться, вселяется в тело Яхико и все прекрасно видит, но тему необходимо сменить. Конан благодарно и чуть вымучено улыбается. — У нас праздник: рисовые пирожки — твои любимые, — девушка поднимает с отсыревшего дощатого пола тощий мешок и плюхается на жёсткую кровать, словно на пуховые перины. Тоненькие пальчики развязывают незамысловатый узел. Конан, чуть порывшись в мешке, достаёт два ещё тёплых свёртка и протягивает один товарищу. Куноичи смотрит, как тот разворачивает промасленную бумагу своими влажными, ледяными, тощими, исцарапанными в кровь пальцами. Узумаки вопросительно поднимает на неё взгляд из-под некогда рыжих ресниц, на что та натянуто улыбается, потупив взгляд, и чуть было не начинает есть бумагу на пирожке, который так и не развернула. Нагато тихонько фыркает и жадно съедает лакомство, которое когда-то впервые попробовал вместе с учителем. — Может, ляжем сегодня пораньше? Завтра начнётся невесть что, и нам стоит выспаться, — мужчина рукой сметает крошки с коленей и смятой простыни. Его напарница поднимается с кровати, отряхивает подол тонкого чёрного плаща в красное облако. — Знаешь, — неожиданно бодрым голосом вновь поворачивается к нему куноичи. Узумаки смотрит на неё зачарованно: на её лице играла та старая добрая улыбка, которую, наверное, забыла уже и сама Конан, — собираемся: нам нужно кое-куда сходить — здесь совсем рядом — на отшибе, — она чуть запнулась и посмотрела в сторону разбитого окна — на северо-запад. — Тот старый холм с маленькой деревенькой и вечнозелёной поляной — помнишь? И почему мы с тех времён так это место ни разу и не навестили? Нагато вовсе не помнил место, о котором сейчас говорила напарница, но чтобы не расстраивать, кивнул. Хаюми суетилась: у неё все валилось из рук, пальцы путались в завязках плаща Узумаки, в котором, к слову, мужчина казался ещё и ужасно горбатым; на глаза девушки то и дело спадала тёмная мокрая прядь, которую все никак не удавалось заправить за ухо. Нагато тогда лишь наблюдал за ней. В помещении было не только сыро, но и холодно, отчего Конан периодически хлюпала забитым носом и двигалась неестественно резко, будто рывками. Вода капала с потолка, собиралась на сыром полу, сбегала по некоторым накренившимся доскам юркими ручейками, серебристыми змеями ныряла в расщелины — туда, где даже крыс уже не было. Узумаки встал — его ослабшему телу уже даже это далось с трудом. Нагато распрямился, насколько это могли позволить металлические штыри, надёжно вросшие в костлявую спину, стёр тыльной стороной ладони выступившую над верхней губой испарину, пройдясь точно по наждачной бумаге — пора бы побриться. — Я убил нашего учителя, — нарочито обыденным тоном произносит Узумаки, но голос хрипит. Мужчина откашливается, прочищая горло. Конан на мгновение застывает — у них не принято было говорить о таких вещах — тех, что были ценой, жертвой, приносимой на алтарь мира и справедливости. У них не было принято говорить правду, о чем-то задумываться — просто поздно. — Мы убили, — голос дрожит против воли, но Хаюми приказывает себе думать, что это от холода. И это срабатывает — всегда. И вновь тишина. Но не звенящая, как обычно бывает, когда не знаешь, что сказать. У Конан и Нагато не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу. Их тишина — звук дождя, барабанящего о битые глиняные чешуйки кровли, завывания раненого молнией ветра и надрывный скрип влажных половиц. И они оба тонут в ней, как и в крови — своей, чужой — и та и другая — не более, чем вода, ведь правда? Когда в лицо бьёт ливень и холодный ветер, не давая даже толком вдохнуть, трудно сказать, сколько находишься в пути: десять минут или два часа. Дорога обрывается большим, но невысоким холмом с покатыми краями, усеянным маленькими разрушенными хатками — все, что осталось от того хуторка, однако это ничуть не мешает Узумаки вспомнить: это та маленькая деревушка, в которой они как-то помогали одной старушке. Женщина с вислыми дряблыми щеками и водянистыми глазами жила в самом центре хуторка, воспитывая в одиночку пятилетнюю внучку, а может, и правнучку. Конан помнит, как на прощание подарила той зеленоглазой непоседе куклу из бумаги. А ещё, Хаюми помнит ту залитую солнцем и цветами поляну, которую лучше всего было видно из старого, но всегда чистого домишки этих людей, из-за чего они все вместе ещё при Яхико мечтали когда-нибудь там жить и каждый день любоваться из окна ярким разливом цветов и зелени вперемешку с солнцем. Нагато тоже все это помнит — оттого и тело Яхико, нет, Пейн уже тоже шёл рядом с ними. Тот самый дом. Но только теперь разбитый, весь будто накренившийся, с выбитой дверью и окнами. Конан входит первая: неуверенно переступает порог, чуть замявшись, всё-таки проходит дальше и застывает, судорожно дёргает край рукава, сжимает и разжимает кисть руки, а сердце пропускает пару ударов — на полу под столом лежит почти раскисшая, грязная, затасканная бумажная кукла. Куноичи берёт на руки, точно маленького ребёнка, почти уже бесформенную игрушку, и ей вдруг кажется, что та мечется в агонии - безмолвной, выматывающей, вспарывающей напускную, фальшивую атмосферу спокойствия и смирения. А за окном, вместо той сказочной поляны, разверзлась воронка — голая безжизненная впалая пустыня. Хаюми даже не замечает, как следом за ней, также неуверенно заходят Нагато и Пейн, нет, Яхико: как в математике сокращается одинаковый множитель — Пейн. Пейн-Яхико, Пейн-Нагато, Пейн-Конан, Пейн-поляна, Пейн-хутор, Пейн-кукла, Пейн-небо, Пейн-тишина — можно сегодня — хотя бы сегодня — все сократить на «Пейн». Это слово нравится и Конан, и Нагато гораздо больше, чем «тень», «остаток», «тело» — звучит мягче, красивее и как-то даже немного тише. Нагато и Яхико притягивают к стоящему рядом с окном столу переломанные стулья, на которых ещё всё-таки можно было как-то сидеть, куноичи кладёт игрушку на него, бережно протирает рукавом остатки стекла в деревянной огранке небольшого окошка. Хаюми садится на принесённый товарищами шатающийся табурет рядом с ними и смотрит в окно на поляну: громоздкие тучи все ещё сшивают небо с землёй серебристыми нитями дождя. И вновь все вокруг окутывает тишина, именно та самая их тишина. Они, все трое, сидят как когда-то давно, примерно пару вечностей назад, перед этим окном, за этим столом, смотря на эту поляну, а на столе лежит эта же кукла. Завтра начнётся хаос, придуманный ими же во спасение мира. Но это будет завтра — когда уже не получится сократить все на «Пейн». А сейчас она может еще раз — возможно, в последний — увидеть то, чего уже давно нет. Светает. До рассвета всего минута. Минута — и горизонт прошьет алой нитью серебристый полог дождя. А пока — есть только трое детей-сирот из Страны Дождя, бумажная кукла, залитая солнцем и цветами поляна, ясное полуденное небо и их личная тишина.