Поэтесса, скорпион и шоколад

Теребила края легкого в синий цветочек — колокольчик, платья и разглядывала мерцание засыпающей Праги, бегло водя глазами от фонаря к фонарю, шагая вдоль Карлова моста. Людей становилось все меньше, а светлячков все больше, и глаза постепенно переставали видеть в темноте. Впрочем, эту дорогу она знает наизусть. Синий домик, в темноте почти не видный, что совсем недалеко от моста, слишком выделяется — под ее взором, как минимум, точно. Сейчас выкрашенное в белый цвет деревянное окно открыто настежь, ведь оно открыто летом круглые сутки, не считая того, когда хозяин незамысловатой мастерской покидает свои апартаменты, чтобы прогуляться вдоль моста или посидеть на парапете, продавая свои же картины. Девушка остановилась напротив окна, глядя по сторонам и неловко переминаясь с ноги на ногу, а в руках у нее был цветочный блокнот, совсем старый, краски на нем выцвели уже и даже бумага начала желтеть, но она никогда с ним не расставалась. Примерно в это время у него — хозяина мастерской — начинался ужин, и он часто сидел на ненадежном подоконнике своего окна, лениво следя за гуляками. День считался не таким, как все, по-особенному тревожным для него, если она не появлялась на мосту в это время, потому что все лето каждый день она приходит сюда. Вот и сейчас, надоедливая, но такая привычная уже ему гостья не прогадала: художник появился у окна в легкой белой рубашке и обтягивающих брюках со стаканчиком горького, но удивительно вкусного, яркого напитка — кофе. Макиато. Они познакомились в начале ветреного, прохладного июня, на том самом мосту, где он сидел, вытянув длинные ровные ноги и расставив возле себя картины. Разные женщины смотрели с холстов на мелькающих прохожих, прося купить их. Она остановилась перед самым его носом, присела и начала разглядывать, нисколько не смущаясь, что на нее глядели обнаженные дамы в самых различных позах и ракурсах. Хозяин картин выглядел устрашающе: непроницаемая маска не позволяла девушке даже спросить, сколько стоит одна из картин, но несмотря на все это, читала она его отлично. Незнакомка спросила, рисует ли он людей за деньги, потому что очень захотелось увидеть свой портрет и самой же его купить. Это его удивило, смутило и заставило оживиться: он платил натурщицам сам, чтобы потом продавать свои творения куда дороже, чем значилась стоимость позирования самой натурщицы. Незнакомка сломала ему всю систему: начала уговаривать, чтобы он нарисовал ее за деньги и картину тоже отдал ей. Она была ненавязчива, но упряма, поэтому уже к вечеру, когда закатное солнце плыло по небу свои последние минуты минувшего дня, она сидела на столе перед ним почти в позе лотоса и неподвижно следила, как его кисть пишет ей ее портрет. Она назвалась Рин. В тот вечер она впервые вспорола старые раны на его едва зажившем сердце, безошибочно угадав главную тайну всей его жизни. Азиат был настолько поражен ее проницательностью, и в тоже время детскими, неиспорченными манерами разговора, что так и забыл потребовать с нее плату за картину. Нетронутый в тот вечер макиато стыл сиротливо на подоконнике, забытый напрочь. — Заходи, — прошелестел его чуть хриплый туманный голос, завидев перед окном и даже улыбаясь уголками губ, разворачиваясь к пустому сегодня мольберту. Посетительниц не было. Его горячий кофе, доставленный странноватым чехом из излюбленной кофейни рисковал сегодня снова стыть в одиночестве. В мастерской пахло кофе. В ней всегда стоял аромат, но сегодня азиат заказал два стакана одного и того же напитка. Ранее он никогда не заказывал ей кофе, хотя всегда знал, что она придет, и уже привыкший к этой детской улыбчивости при ее виде, он больше не хмурил брови, не отпугивал стальным взглядом, не сторонился и не отмалчивался. Какой смысл, если она видит его насквозь? Сегодня он хотел, чтобы она была той, кто раскроется ему полностью, а не только внешне. — Как мне встать или сесть? — спросила Рин, когда поставил мольберт. Вообще-то у него совершенно не было вдохновения, чтобы рисовать ее сегодня, но только так иногда ей удавалось несколько разговорить его. Возможно, у него тоже это получится. Азиат повернулся на ее голос. Он никогда не смущался при виде обнаженного женского тела, но сегодня она выглядела совсем не такой, как днями ранее. Такой…неестественной. Прикрывала грудь, прятала лицо за волосами, не дала взять за руки, чтобы помочь взобраться на подоконник, на который предложил сесть. Прохожих уже больше не было, а чтобы ей не было совсем неловко, он поставил большое, но потресканное в нескольких местах, зеркало ей за спину, чтобы оно со своей большой рамой закрывало ее от посторонних глаз. В мастерской зажглись лампы, заменяя дневной свет, и он сел у мольберта, внимательно осматривая ее с ног до головы. Ежилась от холодного ветерка, глядела на Карлов мост, а может быть, даже дальше. — Кто ты? — наконец, тихо спросил он, очерчивая карандашом изгиб ее губ, едва прорисованных на холсте. — Сколько уже появляешься тут, а я так и не знаю. — Поэтесса, — в ее голосе сквозила неподдельная радость о том, что он ее спросил, - нет, скорее писательница. Но все же поэтесса. — И ты не чешка? — это звучало даже не как вопрос, почти как утверждение, но он все же не брался говорить с уверенностью. — Нет, я из другой страны. Это не так важно. Рука с карандашом застыла над наброском ее глаз. Пустые, грустные, совсем не те, которые он повстречал впервые. Но что ее тревожит, так и не решился спросить. — Откуда ты такая проницательная, поэтесса? — с легкой усмешкой спросил он, продолжая вырисовывать ее лицо. — Не знаю, я плохо читаю людей, раз им удается так легко меня обманывать, — грустно вздохнула поэтесса, —, но тебе меня обманывать незачем, поэтому я вижу тебя. Родственную душу. Очень похож. Крис, ты чертовски похож на меня. Он озадачился. Он не очень любил откровения, просто сил не было терпеть и гадать, кто же она такая на самом деле. А все потому, что она не называла ничего, кроме своего имени, ни разу не заставила его спросить о чем-нибудь, не завела дурацких и никому не нужных разговоров о погоде. Просто видела его. Насквозь. — Но ты сильнее меня, — добавила она почти шепотом. — У меня не получается быть такой же, иначе я бы давно забыла дорогу в твою мастерскую. Он внимательно поглядел на нее. Он не знал даже, сколько ей лет, не знал, из какой она страны, какой национальности, что привело ее в Прагу и чего она ищет от встреч с ним. — И что заставляет тебя возвращаться? — бархатным голосом спросил он. Его на самом деле почти не интересовало, зачем она возвращается каждый раз, словно влюбилась, но не показывает ему своих чувств. Играет с обжигающе опасным огнем, но не убегает, робко прикрывается маской непроницаемости и говорит громкие вещи. Странная, неправильная и далеко не идеальная поэтесса. Но по-своему привлекательная. Ведь она даже не красива, чтобы пробивало на комплименты, и не особо мила, не льстит, просто молча появляется на пороге и раз за разом неведомым способом заставляет его вдруг рассказывать, как прошел день, сколько картин он продал и что скрывается за спиной его криминального прошлого. У нее полная грудь, которую сейчас она едва прикрывает руками, есть небольшой животик, и совсем не худые короткие ноги с маленькими пальчиками и обстриженными ноготками. Она все время сутулится и у нее даже есть горбинка на шее, из-за чего она все время обещает заняться спиной и поправить ее. Один из ее пальцев, безымянный, был когда-то сломан, как она рассказывала, одноклассником случайно еще в начальной школе, и он сросся неправильно, от чего теперь немного кривой. И даже лицо скорее напоминает пухлый персик, чем округлую грушу, и ему даже это кажется в ней неправильным. Но есть в ней и то, за что он готов сказать, что она все равно цепляющая, умеющая влюбить в себя при всех изъянах, которые он находил. Это пухлые щеки, которыми она улыбалась, пепельно-белые волосы, каре-зеленые глубокие глаза и длинные ресницы. А еще ему, как бы странно это не звучало, нравится ее отрывистый низкий смех. Она совсем не его тип. Тогда почему встречи с ней не напрягают его? В родственные души он не верит, и отрицает, что Рин на него похожа, хотя сам в глубине своей души понимает: поэтесса права. Подул холодный вечерний ветер. Прага совсем погрузилась в сумерки, и Крис неожиданно встал, направляясь к поэтессе. — Ты закончил? — удивилась она. С холста смотрела точно живая копия миниатюрной девушки, явно прорисованная карандашом без единой упущенной детали. Крис приблизился к поэтессе не спеша, и она облегченно свела ноги, ежась от холода. Он вдруг начал расстегивать пуговицы своей белоснежной рубашки, и заставленная врасплох девушка протестующе, но несколько неуверенно уперлась руками в его плоский живот. — Что ты собираешься сделать, художник? — отрывисто спросила она. — Ты же…не спишь со своими моделями! С его губ сорвался смешок. Наивная, она знала много вещей, о которых ему ведала каждый вечер, но до сих пор иногда была невнимательна. Ему не требовалось много времени, чтобы узнать человека, но он совершенно не понимал ее действий, ее характера, ее логики. Он снял с себя рубашку и всего-навсего накинул ей на плечи, закрывая от ночного холода, потому что было невыносимо смотреть, как очередной час бессонной ночи она будет замерзать, а потом вдруг свалится с температурой и перестанет появляться. Страх, но его пугает мысль о том, что улочки станут пустыннее, если она вдруг исчезнет из его повседневного дня, ничего не объяснив. Она еще шире распахнула глаза от его внезапного жеста, с наслаждением вдыхая аромат его одеколона. Пряный, резкий, обволакивающий с ног до головы, он пьянил ее. — Посиди так еще немного, я хочу дорисовать тебя в рубашке, — попросил он, возвращаясь на свое место перед мольбертом. — У меня не осталось времени, — прошептала очень тихо она, но он все равно услышал. Ее нельзя было назвать музой. Но она несомненно сумела его вдохновить. — Какое расточительство — не предлагать мне кофе, который остывает. Прямо как наши жизни, — заметила она. — Да еще и мой любимый напиток. Помню, как рассказывала тебе о том, что безумно люблю шоколад и все, что связано с шоколадом. Он встрепенулся и выглянул из-за мольберта, недоуменно задавая сам себе вопрос. Откуда она знает, что он заказал шоколадный мокко? — Откуда ты узнала? — Потому что в тот самый момент я сидела в Mamacoffee, в котором ты постоянно заказывает себе кофе, разговаривала с одной из подруг, которая сидит на приеме заказов, и она удивленно сказала мне, что маньяк макиато заказал себе сегодня еще и мокко. Я больше не знаю кофейных маньяков больших, чем ты. — Тогда угощайся, — пожал плечами он, — я закончил. Она ловко спрыгнула с подоконника, ухватывая стакан со своими напитком и кутаясь в рубашку, которая была ей по колено. Мастерская пахла смесью его одеколона, ее духов, макиато и сладким молочным шоколадом. Были и более глубокие запахи: здесь смешало его темное прошлое и ее запертое будущее. Она неловко поплелась к тумбочке, у которой обычно раздевалась, и стала натягивать на себя трусики, затем лифчик и платье. Оказавшись полностью одетой, она снова подошла к нему. Протянув рубашку, она задержала свои пальцы на его груди и почти уткнулась в его шею, привставая на носочки, потому что большего не позволял ее рост. Он, обратив на это внимание, непроизвольно подался вперед, нагибаясь, чтобы ей не пришлось стоять так долго. Она определенно хотела что-то ему сказать. — Завтра я не приду, — прошептала она. — У меня закончилось время и деньги. — И куда ты отправишься? — стараясь безразлично, спросил он, а внутри вспыхнуло разочарование. Он не привязывается к людям, просто вечера без ее философствования станут немного скучными. — Неважно куда, искать вдохновение. Он стал ее вдохновением, хоть и ненадолго. На самом деле, из него можно черпать вдохновение вечно, но еще немного, и она влюбится. — Ты можешь остаться, — как бы разрешая, тихо произнес он. — Но знаешь: останешься на сегодня, уже останешься навсегда. — Но Крис, — продолжила она, — именно поэтому. Не хочу, чтобы ты думал, что я влюбилась, потому что ты несомненно можешь сделать мне больно. Я больше чем уверена, хотя я не до конца знаю твою историю. А если так случится, мы поломаем все, потому что мы оба слишком похожи. И каждый из нас в конце концов останется в тупике. Хочу выкинуть все, что связано с тобой, иначе я непременно захочу вернуться, и мне нельзя. Нельзя. Он не ответил. Что именно это могло означать, он не знал, ведь можно растолковать по-разному. Он предпочел не думать вообще. — Я не хочу влюбляться в тебя, — еле слышно, почти прозрачно, повторила она. — Но я хочу, чтобы ты был счастлив, поэтому перестань закрываться и отпугивать от себя всех. Нам в жизни всегда нужен человек, который поможет разобраться в наших чувствах, когда кажется, что все потеряно безвозвратно. Жаль, я не смогла стать тебе таким человеком, но я попыталась. Будь счастлив, Крис, — он почувствовал, как она опускает в его руки свой старый блокнот и невесомо целует его в щеку. Рин быстро развернулась и наскоро надела свои туфли, оставляя после себя аромат. Мгновение — и она выпорхнула из мастерской, приводя его в замешательство. Он же не привязался? Он не умеет. Открывая и пролистывая блокнот, он вдруг наткнулся на последнюю запись в ее дневнике, которая несомненно, адресована была именно ему, иначе она бы его не оставила. Он почувствовал беспокойство, потому что она хранила здесь множество своей стихов и все, все оставляла ему. И даже картины. Он сел на пол все так же без рубашки, ощущая на себе холод, но не смея отрывать взгляда от последнего послания. Она бесцеремонно вскрывала его раны, но они, на огромнейшее его удивление, больше не кровоточили. Забытый, угрюмый, с сомнительным прошлым, Умеющий наверняка Разбить чье-то сердце, казавшийся взрослым, Закрытый в себе на века. Вчера станет завтра, минуя сегодня, Не веря в то, что говоря: «Останься сегодня, останешься завтра, Останешься ты навсегда». Как сочинить же мне для тебя фразу, Заставить услышать сердца? Те шрамы, гниющие внутри душ рваных, В рубцы превратятся тогда? Не позволяй им оставить следы на твоей душе. Много красивых дней впереди, тебе стоит открыть пошире глаза. Мы так с тобой похожи, словно две капли воды — творческие люди. Но у меня закончилось время. Надеюсь, однажды твои шрамы совсем рассосутся, потому что твое прошлое позади, и ты заслуживаешь второго шанса. Стань счастливым.

Катрин.

Он в изумлении смотрел на тумбочку, где она переодевалась. На ней лежала нескромная сумма денег — купюры по сто евро, наверняка больше, чем стоят все картины, что он для нее рисовал. Вот что означало, что у нее закончилось время и деньги, хотя до этого она ни разу ему не заплатила. И даже картины с самой последней, еще не высохшей от первого наложения краски кое-где, остались в мастерской. А она просто ушла, забирая с собой лето, забирая часть тех шрамов, которые ныли и не давали ему попробовать все сначала. И догонять было поздно. Осталось лишь немыслимое вознаграждение, на которое он мог бы оформить неприметную мастерскую в настоящую студию. Оставалось надеяться, что поэтесса, наконец, шагнет в свое запертое будущее. Ведь сегодня, которым она училась жить из-за своих самых страшных ошибок, проигрывая ей войну, кануло в бездну.