Поцелуй, милосердная Матушка.

Его руки огибали шероховатые хрупкие ключицы Матери. Капли терпкого масла скользили по холодному полуистлевшему телу, и с каждым прикосновением дыхание застывало у Цицерона в груди. Дрожь тянулась от самых пальцев, подходила к предплечьям, ползла вдоль обнажённой спины. Хранитель подался вперед и захлопнул глаза. Пряный аромат гнили накрыл его сладостной волной. Окутал всего, полностью. Как раздирающая пустота, что жалась в тёплом живом теле.  — Почему ты не отвечаешь мне? — шёпот отдался эхом. В ответ тишина. Пустая. Холодная. Вечная. Сдавленный нервный хохот вырвался из горла Хранителя — безмолвие треснуло. Голодное отчаяние затеснилось внутри Цицерона (единственное чувство, которое не растворялось во мраке души). Оно заполнило его, готовое разорвать воспаленное сознание преданного слуги, который никогда не УСЛЫШИТ. Изгибы костей врезались в голую грудь. Хранитель даже не понял, когда успел прижаться к Её торсу и обхватить руками безжизненное вместилище. Казалось, что не он обнимал Мать, а она сама стискивала его лопатки мёртвым холодом. Сладкая близость душила Цицерона. Он таял в ответных поглощающих объятиях, тёмных, как сама Бездна. И ему нравилось. До слабости в коленях и разбивающей дрожи. Хранитель вдыхал безумную смесь пьянящих запахов — его рот наполнялся слюной, а перед закрытыми глазами распускались зелёные пятна. Снова и снова. Невозможно. Влажным языком Цицерон дотронулся до верхней ссохшейся губы Матери, нерешительно обвёл её контур. Ненормальные, болезненные ощущения вспыхнули вместе с солоновато-горьким вяжущим привкусом, прокатившимся по языку. Он коснулся посеревших губ своими, алыми, исполненными тёплой кровью. Он хотел согреть Её. Так хотел. Он отдал бы самого себя только для того, чтобы услышать ласковый Матушкин голос. Застывшие на ресницах слезы обожгли его щёки и стекли к губам, неистово втягивающим, пробующим мёртвую плоть. Хранитель самозабвенно целовал уголки рта, посасывал лоскут ввалившегося языка. И ему казалось, что Она отвечает: поддаётся вперёд, отстраняется, обжигает его нёбо тленным тягучим вкусом. Голова Цицерона тяжелела, он начинал забываться, погружаясь в зыбкую темноту. Трепетные объятия разорвались. Хранитель упал на колени, едва цепляясь за ткань, что облачала Её ноги. Он захлёбывался вдохами, не в силах наполнить лёгкие. Сдавленная улыбка растянулась на побледневшем лице, сплетения вен набухли у висков и шеи. Цицерон чувствовал, как немеют конечности. Больше не осталось сил втягивать сопрелый воздух, поднимать веки. И не было смысла. Он безнадёжно прислушивался к звенящей тишине, продолжая тонуть в удушливом мраке. — Спи, дорогой Цицерон.