Секрет, который никто не знает

День клонится к вечеру, медной рыжиной блестит на листьях, выжимает из солнца последние соки. Розовое золото смешивается с синевой и уступает сиреневым сумеркам. Резиденция Вонголы в Японии — дом в традиционном стиле: зеленоватые татами на полу, раздвижные бумажные стены, нейтральные краски. Ничего лишнего, аскетичная красота и тонкое изящество редких дорогих предметов: свиток в нише-токонома, напольная расписная ваза с ветками сливы, мечи на подставке. Бессмысленное дорогое оружие. Меч Цуны пока ещё не с ним. Он закрывает глаза. Невольно прокручивает в голове последние месяцы. Вокруг него уже долгое время скачет табун старых хуев. Младшие дома, вкладчики, корпоративные зануды, партнеры, завистники и прочие, и прочие — и все выражают ему почтение. С Цуной теперь все соглашаются, его хвалят, одобряют, активно поддерживают, вы не поняли, инициативу поддерживают все. Все с ним согласны, все его любят, все его слушают, все под него стелются и выражают всестороннее ура. А потом приходит Занзас и говорит: — Савада, блядь, ты что тут нахуярил, а? И Цуне легчает. — Да тут идея была! — Какая в жопу идея? Хуевая идея, давай прекращай. Включай свою башку, а не этих пидоров. Ты умеешь. Он знает, если начнётся какая-нибудь фигня, придёт Занзас и навешает всем пиздюлей. Островок чистой, выжигающей ярости в болоте всего этого дерьма. И в назначенное время, с видом «Что я здесь забыл» и «Я столь велик, что делаю всем одолжение просто тем, что я тут дышу» Занзас входит. Не глядя по сторонам, медленно расстёгивает пуговицы на рубашке, ослабляет галстук и ворот, открывая жилистую крепкую шею под пристальным взглядом Цуны. У Цуны от возбуждения перед глазами сплошь размытая фигура: чёрный низ, белый верх. Занзас роняет пиджак, гарнитуру и рацию поверх пиджака, приспускает рубашку. Цуна подходит к Занзасу, и они замирают напротив друг друга, на расстоянии вытянутой руки. Цуна склоняется, проверяя, выключена ли гарнитура, иначе их будет слышно по всему кварталу. Говорит: — Я соскучился. — И в этой фразе всё: от желания секса, до совместной чашки кофе утром за свежей газетой. Напор слабеет, и он различает перья в смоляных волосах, жёсткое лицо с чувственным ртом, оголённое плечо. Плечо и скула медленно розовеют, хотя на смуглой коже румянец почти коричневый и едва заметен. Занзас кривится и отвечает: — Да, Савада-доно. Неосознанно Цуна отзеркаливает выражение. Они так давно друг друга знают, знают, кто что может сказать и в каком случае, но от этого не скучно, всё равно прикольно. — Ну опять на любимую мозоль. И так кругом старые морщинистые хуи. И ты ещё туда, блин… Цуна не боится ругаться, Занзас не будет смотреть на него косо, при нём не надо сдерживаться. Занзас смотрит на Цуну прямо, изучающе, и тот чувствует, какой он маленький, уставший, безмерно, бесконечно уставший. И как Занзасу становится больно от этого и противно, что Цуна довёл себя до такого, а ещё тот понимает — оба соскучились невозможно. — Иди сюда. Неясно, кто из них это сказал, да и неважно. Цуна обвивает Занзаса руками, сжимает — пальцы от икс-перчаток немеют и стальные во всех смыслах, — и слегка повисает на нём. Он хочет, чтобы Занзас обнимал как можно крепче. Вернул ему ощущение себя. — Я тебя хочу, мусор. Но у меня, похоже, сегодня не встанет. Простишь меня? — Занзас улыбается, тянет кривую ухмылку, и не понять, всерьёз он или издевается. — Хочешь, я принесу тебе кончик левого мизинца в знак извинения? — Нет! — От одной мысли Цуну мутит. — Будешь хранить его в коробочке, — продолжает глумиться Занзас. И пока говорит все эти оскорбительные вещи, раздевает. — Зачем мне твой мизинец? — хмурится Цуна, подставляясь под скользящие по нему сухие крепкие ладони, собирающую ткань складками на руках — и вниз, от лопаток к талии. — Ну а что? Будет гнилая дрянь лежать в коробке, вы же этим гордитесь, извращенцы. — Занзас неприлично ржёт и тут же меняет тон на бархатисто-мягкий: — Как же я соскучился по тебе, идиота кусок. Чем ты там занимался, пустая голова? — мурлычет Занзас. — Если по ней щелкнуть, у тебя музыка из ушей польётся. От его голоса у Цуны в животе гул колоколов как в буддийском храме, и всё сворачивается в тугой ноющий комок. — Дела… — уныло отмахивается: совсем не хочется говорить о работе, он и не может, ведь рядом Занзас, и пламя его тела крадётся, как лигр, пощипывает кожу рыжеватым языком. — Какие в… — …В жопу дела? — Цуна трётся носом о грудину Занзаса, рядом с плотным извилистым шрамом. — Ну вот такие… — Что ты там делал? — фыркает Занзас. Кладёт ладонь на затылок, гладит по спине, забравшись под рубашку: без нажима, почти невесомо, но и это отлично заземляет. — Почему не пришёл вчера ко мне? — В голосе слышится угроза. — М-м-м, не мог. — Глупый, глупый, глупый… Сава-а-да, — издевательски тянет его фамилию Занзас и тихо отплёвывается. Предлагает: — Скажи «Бе». — Бе-е, — подыгрывает Цуна и усмехается. Он всё ещё висит на Занзасе. — Хе. Отлично, я научил тебя плохому, — веселится Занзас, лохматя ему волосы. — Трахаться будем? — Да. Иначе зафига ты ко мне припёрся? — как можно более серьёзно уточняет Цуна. И брови сжимает, как на конференции. — Нафига я к тебе припёрся? — Занзас чуть откидывается назад, складывает руки на груди. Приходится отстраниться, встать прямо. Шрама теперь не видно, и родинки — тоже. — Угу. Стоишь тут с голой грудью весь из себя гордыня и соблазн. Обзываешься. — Могу уйти. Но тебе придётся пойти со мной. — Куда? — шевелится внутри вялый интерес. Занзас раздражённо вздыхает. — Я бы увёз тебя нахуй в другой город от всех этих дебилов. Цуна молчит пару секунд, взвешивая за и против. — Может, уедем? — Давай. Сам же, не доехав, обратно побежишь. Но если надумаешь, вперёд. — Занзас нагло хлопает Цуну по заднице, Одежды на нем до сих пор предательски много. — Поехали, — тихо-тихо говорит Цуна и стягивает с себя перчатки. — О, не вопрос. Поехали. Только штаны с меня сними, да? — и совсем другим тоном добавляет: — Лучше руками. Сейчас я не в том состоянии. Цуна гладит массивную пряжку ремня, отщёлкивает её и тянет ремень из шлёвок: тот шуршит, как змея по песку. — Вынимай-вынимай. И остальное тоже. Или тебе больше нравится, когда я в трусах? — Угу. — Цуна в каком-то заторможенном состоянии. Приход Занзаса подействовал на него, как убойная доза транквилизатора и нейролептиков. — Угадаешь цвет? — Занзас предлагает игру, и за это время можно прийти в себя. Занзас хорошо его знает. — Белые, — ляпает первое, что пришло на ум, Цуна. — Я что, маленькая девочка? Давай ещё один. Весёленький. — Занзас вновь скалится, аккуратно сворачивая ремень. — Жёлтый. — Ещё раз. — Розовый? — Цуна выгибает бровь, сдерживая ухмылку. — Ты за кого меня держишь? Обижусь и уйду. — Занзас демонстративно оттопыривает губу. — Чёрный? — уже смеётся Цуна. — Ближе. — Синий? И с каких пор это «весёленький»? Занзас приспускает штаны и вынимает член из серых плавок (Цуна возмущён, он собирался сам). Эрекции нет — у Занзаса роскошный длинный шрам в паху. И видно края ещё одного, ниже. Нервы близко, сосуды близко, расхреначило их, как выразился Занзас, глубоко, и никакая медицина не может это исправить. Занзас садится, не смущаясь — в коленно-локтевую, стаскивает с себя плавки одной рукой. Из ануса торчит кольцо, синее. Цуна следит за этим неотрывно, кровь бьётся молоточком в кончиках пальцев. Он облизывается. — Не томи, блядь, — с глухим отчаяньем просит — просит! — Занзас, прогибаясь сильнее. Цуна захлёбывается привычным чувством восторга и власти, глубоко дышит — действие «транквилизатора» прошло, теперь Занзас — доза чистого адреналина. Он проводит ладонью по едва влажной от испарины заднице со следами от плавок, трогает кольцо, растягивает смугло-розовые края, и сладко вздыхает. Занзас весь смуглый, но пасть у него ярко розовая, и головка члена, и дырка светло-малинового цвета. — Хорошо, правда? — Занзасу всегда нужно подтверждение. И Цуна готов его давать. — Да, офигенно! Цуна перебирает его пальцы на ногах. Гладит лепные икры и бёдра, с удовольствием, несильно сжимает яйца в горсти, горячие и тяжёлые. Занзас упирается лбом в предплечье, выгибается, напрягает спину. Проступают позвонки, как ожерелье, четкий ромб над поджарыми ягодицами, отливает серо-синим кольцо, и Занзас рычит: — Будешь меня ещё дразнить... — и задыхается. Цуна медленно тянет за кольцо, зажмуривается до чёрных пятен, но ничего не происходит. Приоткрывает один глаз. Занзас ложится на пол грудью. — Давай поиграем по-взрослому, — и, раздвигает руками ягодицы. Цуна стонет, весь горит и пережимает член у основания дрожащими пальцами, закусывая губу. Он с удовольствием стащил бы с ног Занзаса штаны, но тот не даётся. — Кончай мучить! Ну, давай же. — И растягивает зад ещё. Цуна вновь просовывает палец в кольцо, осторожно тянет. Занзас глухо рычит и сжимается. — Больно? — Нет. Я специально искал большие. Давай. Поначалу напрягаются мышцы, удерживая Занзаса на месте, и чудится, будто он стонет, но только невидимая волна проходит от затылка до расставленных пяток. Цуна выдыхает носом, тянет сильнее, и теперь и вправду страшно, вдруг навредит? — Сильнее, — хрипит Занзас. Цуна дёргает вновь, уже жёстче, дурея и чувствуя, что вот-вот кончит, не успев толком даже потрогать Занзаса. В паху горячо и тесно. Сопротивление на миг становится непреодолимым, Занзас дрожит, в подколенных чашечках блестит пот, испарина жжёт губы Цуны — и самый крупный шарик покачивается на крепкой нити. Потом второй, третий... Цуна пропускает их между пальцев, крупные, яшмово-синие. Потягивает их, не вынимая следующий, и волны удовольствие изгибают тело Занзаса раз, другой. Набухает капля на головке, прозрачная и вязкая, стекает по шелковистой кожице бусиной, и Цуна ловит её пальцем, ласкает нежную приоткрытую щель — внутри она почти алая, оттягивает плоть вниз и поглаживает набухшую вену под уздечкой. Ощущать в руке член Занзаса каждый раз восхитительно. Он наслаждается видом напряжённых мышц живота и спины, роскошных ног и задницы — и чуточку сожалеет, что у Занзаса не стоит. — Дашь отсосать? — спрашивает тот низким, тёмным голосом, от звука которого Цуну ведёт сильнее, на новую глубину. Не голос — неразбавленный ром. Он цепляется за смуглое жёсткое бедро, сдавливает пальцы: — Дам, — и кусает за ягодицу. У Занзаса на заднице шрамы: Цуна кусает за одно и то же место каждый раз. Снова тянет, зачарованно глядя на то, как сквозь розовую блестящую кожицу проступают контуры шарика, как он гладко выскальзывает из приоткрытой дырки, и растянутый анус тут же смыкается, но не до конца. Цуна нагибается, быстро целует его и ощущает привкус лубриканта. Гладит бархатистую влажную спину — она пышет жаром — жадно вытаскивая шарики один за другим. Неистовство и нежность сплетаются в груди; он ощущает себя зверем, поймавшим добычу, глядя на взмокший загривок и как чёртова штука окончательно выскальзывает, оставляя раскрытое, блестящее отверстие. Цуна не даёт Занзасу опомниться, вновь кусает ягодицу. И лижет — вокруг припухшей горячей дырки и в самую глубь, туда, где только что плоть грела рыжеватую яшму в сине-голубых разводах. Как же её... Ирнимит? Занзас — варвар, запихнул в себя камень для амулетов. Цуна не может сдержать стон, высвобождая себя из ширинки, и облегченную улыбку. — Хочешь? — Хочу. И он сцепляет зубы, чтобы не заорать от облегчения — капли брызнувшей спермы на смуглой коже сливаются перед глазами с белыми хаотичными пятнами. Пламя и напряжение недель взрываются фейерверком где-то внутри и вместе с семенем, судорогами и воздухом уходят из тела. Хорошо, что и Занзас, и материал резиденции умеют поглащать излишки пламени. Кажется, Цуна, как дракон, слегка светится и дымится. Занзас смеётся довольно, переворачивается, кусает Цуну за ноги. И окидывает его взглядом снизу вверх очень выразительно. Цуна вспоминает: он — полная противоположность Занзаса, и покрыт золотисто-белым пушком. У него чуть-чуть пушистые изнанка ног и задница, совершенно белые волосы в паху — наследство итальянской крови или, как он любит подтрунивать над собой — Джотто. По сравнению с занзасовскими, не очень большие яйца и «чудесный», по словам босса Варии, член. Короткий и крупный для японца. — Нравится? — Цуна выдыхает вопрос с рыжеватым облачком, дурея от взгляда Занзаса. — А то! Но мой — все равно длиннее. — Нашёл, чем мериться, — закатывает глаза Цуна и выдувает дым носом. Смеется тихо. — Чем? Я ещё могу вместительностью яиц мериться, — серьёзно говорит Занзас, подтягивая Цуну к себе за щиколотки. — У тебя вместительнее, у меня больше, — и показывает язык. Дурачится, дурак. Цуна смеётся уже открыто. — Хочешь? Эй, — вновь меняет интонации Занзас. Теперь они слегка заигрывающие. — Хочу. Занзас открывает рот, вновь дразнится, зная, как это действует на Цуну, когда он высовывает язык. И мокро, смачно облизывает ему головку, пытаясь царапаться резцами. Цуна вздрагивает. У него нет шкурки на конце, но чувствительность из-за пламени высокая. Из-за пламени у него ещё пепельно-розовые задница и язык, пепельно-розовые ногти, пепельные руки — он выгорает от использования Неба. Кто-то даже пошутил на тему, не превратится ли он в персик бессмертия Си-Ван-Му. Кто знает, кем становится Небо в итоге. С другой стороны, слухи о его «бессмертии» это лишь везучесть, гены и верные друзья. Ну и тренировки Реборна, конечно. Цуна не тощий и не плоский, просто он восточной комплекции, и потому за глаза его зовут маленьким итальянским буддой. Занзас часто целует его впалый живот, щупает сглаженный рельеф мышц и жалуется, что из него продолжают выпирать тазовые кости. Это не мешает им, как зверям, любить погрызть друг друга. Во всех смыслах. Иногда они начинают кататься по простыням и драться из-за пустяка: пинка коленом или локтем, или от прикусывания крайней плоти. Но сейчас не до того. Цуна обещал и держит слово. Занзас долго водит языком вдоль члена, едва касаясь, то обжигая, то остужая, пока тот вновь не выпрямляется, медленно-медленно. У Цуны начинают трястись ноги, и зуд возбуждения набухает в промежности, распирает жаром. Несколько раз Занзас широко облизывает член от корня, ероша ногтями паховую поросль, к налитой головке, так что член блестит от слюны и смазки — и у Цуны в груди снова шторм, и в голове тоже, а в животе — лава. Занзас целует член сомкнутыми губами, прикрыв глаза, как если бы Мадонну в лоб целовал, выдыхает жарко, сменяя на тонкую струю холода — Цуна мычит сквозь зубы, мотает головой, цепляется за плечи Занзаса от этой смеси нежности и откровенности. Лоб горит, и спина, и промежность. Жарко, невыносимо, хорошо! Занзас сладко давит языком под уздечкой, бесстыдно обсасывает головку — то ли слюны столько, то ли смазки, Цуна никогда не знает. Его выворачивает спиралью, потряхивает, подбрасывает навстречу — ещё раз, и ещё раз, и ещё... когда Цуна длинно всхлипывает, срываясь на голос — Занзас берёт в рот с тихим довольным смехом. После этого Цуна уже плохо соображает, что происходит. Есть только Занзас, жадно сосущий его член, шершавые большие руки, держащие Цуну, Пламя — дракона и самого будды, лихорадка во всём теле и бесконечно долгий оргазм, от которого разъезжаются колени и темнеет в глазах. *** Они валяются на татами и целуются, целуются, целуются — от поцелуев болят губы и звенит в ушах. Так хорошо, расслабленно и тепло, что Цуна мурлычет, выгибается и ластится о Занзаса, ловит его руки, переплетает пальцы, касается их распухшими губами, смотрит на мягкое лицо Занзаса, его сытую, едва заметную улыбку, которая вдруг начинает твердеть в ехидную ухмылку. Цуна пытается стереть её, запечатав ртом, но Занзас всё равно огорошивает: — Ты целуешься как самая лучшая девчонка. — Во всей Вонголе? Губы Занзаса такие мягкие, что Цуне хочется вжаться в них ещё сильнее, хотя сильнее уже невозможно. Отожрался, скотина, его пламенем. И пусть. Но Занзас чует его настроение, напирает сам, проталкивая язык с ленцой, несильно прикусывает губы. — Во всём Альянсе? — едва отдышавшись, спрашивает Цуна и кладёт голову на плечо Занзасу, трётся о него щекой. Он бы и хвостом обвил, был бы тот. Занзас вцепляется ему в волосы, тянет к себе. — М-м-м... — отвечает неразборчиво. — Во всём Альянсе? — Следующий поцелуй глубокий и чувственный, Цуна почти теряет нить разговора. Почти. — Или во всей Италии? — Во всей Японии, дурень, зачем мне эти итальянки? — А, значит, японки тебе нужны? — Цуна подкалывает, даже не пытаясь сделать вид, что обижен. — Ты же японец, пустая твоя голова. Они перекатываются, теперь Цуна сверху, их линии тел соединяются, как паззлы с лёгкими дефектами, которые с годами обкатываются, стёсываются. — Или ты хочешь взять приз всея Италия? Признавайся. — Это было бы недурственно, — с помпой заявляет Цуна, копируя какого-то хуя из... неважно. Занзас хохочет от души и хватает его за член. — Ха, у тебя стоит! — Да, — шепчет Цуна влюбленно. — Дорвался, — с удовольствием замечает Занзас. — Да вообще. — Вообще? Вообще дорвался? Ты осторожнее. Переутомление не очень приятная штука. — Смерть от утомлени...я...о-ох. — Занзас сжимает его, гладит одной рукой по спине, от поясницы к лопаткам, по плечам, локтям, снова пояснице и ногам, неспешно, предвкушающе, и это предвкушение передаётся Цуне. Он трогает член Занзаса. Он правда большой и очень жёсткий, со шкуркой, почти без смазки. Вены хорошо чувствуются, и он прослеживает их, осторожно, едва нажимая. Член тёплый; медленно становится всё горячее, всё равно не стоит, но такой охуенный, что Цуна задыхается от этих тактильных ощущений, облизывает губы и дрожит. — Не был бы ты такой большой, в жизни бы не дал, — подтрунивает Занзас. — Тогда я трахну тебя членом и пальцами. — Придумал сам или подсказал кто? — Не скажу. — Неужто обсуждал меня с кем? — Ни с кем, моя задница. — Жадный мальчишка, — нежно тянет Занзас, переворачиваясь на живот и раздвигая ноги. — Ужасно жадный, — согласно хмыкает Цуна. Занзас, кажется, зеркалит его выражение лица. Кладёт ладонь на крестец — и вставляет, как и обещал, вместе с пальцами, растягивая подготовленную дырку до предела. Занзас прогибается, подчиняясь, лениво, будто делает одолжение. Цуна знает, что это только для виду. На самом деле он видит, он чувствует, что Занзас ему отдаётся. Цуне нравится ощущать, какой Занзас изнутри. Горячий, но не обжигающе, влажный, гладкий и расслабленный. В какой-то момент пелена перед глазами чуть расступается, видимо от усталости Цуна видит происходящее со стороны. Одновременно свои и не свои пепельно-серые руки в заднице Занзаса, чуть шалое, пьяное выражение лица, всклокоченные волосы и пот на плечах. Раздвинутые ноги, между которых он сидит, крепкую, плотную задницу, покрытую рубцами, змеящиеся шрамы по золотистой коже спины, широченную грудную клетку и огромные плечи. Он понимает, что вся эта роскошь принадлежит ему. И видит, как Занзас обернулся и смотрит на него. Понимающе. — Ужасно жадный и ни с кем никогда не буду делиться. — Не лопни там от жадности, — усмехается Занзас. От переполненности чувствами, от того, что Занзас читает его, как по книжке, Цуна не выдерживает и, вынув и член, и пальцы, склоняется ближе, стараясь обнять его как можно крепче, обхватить как можно больше. Но он вдвое меньше и почти на сорок килограмм легче. — Трудно объять необъятное? — изгибает уголок рта Занзас. Но Цуне уже не до его шуточек. Он бесконечно целует, иногда кусает и лижет его спину, трётся членом о великолепную растраханную дырку. Занзас стряхивает его с себя, как котика, вновь разворачивается, одним грациозным животным движением, поднимает и раздвигает ноги. — Давай уже. Цуна не отсекает, как оказывается внутри, как туго, до позыва кончить, мышцы обхватывают сначала головку, потом ствол и липкие от смазки пальцы, как Занзас стискивает его, словно хочет поглотить собой. Занзас под ним как дорогое полированное дерево, он мягкий только в одном месте, и от этого контраста Цуну окончательно развозит. Сейчас с Занзасом ему можно всё. Чтобы он не сделал, это примут. — Я царь! — смеётся Цуна и запрокидывает голову, толкаясь в Занзаса вновь и вновь. Ощущения прекрасные: он может всё. Занзас шершаво гладит его по тазовым костям, довольно прикрывает глаза, облизывается и тихо низко стонет. — О да, не вопрос. *** Цуна понимает, что просыпается. Он исключительно удобно лежит на чём-то твёрдом и тёплом. Через время накрывает ощущение, что он спал не очень долго, но ему, кажется, удалось выспаться. Шевелиться не хочется, открывать глаза — тоже. Сегодня должен быть большой корпоратив? Торжественный банкет? Военный совет нескольких глав Семей? Он не может вспомнить. И понимает, что ему всё равно. Он не хочет вспоминать, он хорошо себя чувствует. Но, видимо, делает какое-то неосторожное движение и с ужасом ждёт, что сейчас услышит пронзительный и писклявый, исполненный огромного почтения голос своей горничной. — Ну что, мусор, очухался? Звук раздаётся откуда-то снизу. И это точно не его горничная. Цуна открывает глаз и видит, как на него так же одним глазом смотрит Занзас и улыбается самодовольно, скупо, любяще. — А... Я что тут, заснул?! Взлететь свечой на месте и бежать не выходит: его держат. Получается только дёрнуться всем телом. Занзас удерживает его, обхватив обеими руками. — Ты куда? — Работа! Я проспал! — Нахуя? — лениво, чуть удивлённо и совсем малость заинтересованно спрашивает Занзас. И смотрит из-под век также лениво. — Гокудера! Слуги! Встреча! — Цуну всерьёз захлестывает паника, бросает в холодный пот. — Лежать! — рявкает Занзас, но Цуна по инерции пытается вскочить, и бежать, бежать, бежать, извиняться, оправдываться и соответствовать, как в детстве казалось следовало себя вести. В детстве. Вот блядство. — Мало тебя там ебали. Цуна лежит и старательно дышит. В голове хаос, сердце выстукивает неровный ритм. Он никуда не хочет, но и расслабиться уже не может. — У служанки твоей оплаченный выходной, Гокудера на задании, корпоратив твой я отменил. По причине того, что ты поехал знакомиться с будущей женой. Тебя вообще в городе нет. И тут Цуна понимает, почему его ни разу не разбудили за всю ночь. А потом его охватывает ужас: — Где я им теперь жену возьму?! — Успокойся. Я уже присмотрел на себя белые туфли… — Занзас! За что? — несчастным голосом вопрошает Цуна и растекается у Занзаса по животу. — Нас же в бетон закатают и в море выкинут. По отдельности, чтобы не вызывать двусмысленных толкований у соседних Семей. — Спокойно, мы в Японии. Ты не жениться поехал, а невесту смотреть. Прелестный юный цветок, дочь отшельника в горах. Я им столько пожертвовал на содержание храма, что они подтвердят, будто к ним лично Кришна приходил. — Занзас… — и больше Цуна не может выдавить ни слова, задыхаясь от хохота, восторга и облегчения. Отсмеявшись, Цуна пытается устроиться поудобнее и — упс! — А что это так упирается мне в жопу? — Занзас заинтересованно смотрит на Цуну сверху вниз. — Ну, Занзас-сама! — нарочито-испуганно тянет Цуна, строя большие глаза. Он еще и лохматый со сна. — Я это не нарочно. Он сам, я тут не при чем вообще! — он делает такой жест, будто пытается прикрыться. В такой позе, лежа на Занзасе, получается не очень. — Ла-адно. Отклеивайся от меня и вставай. Надо умыться, а я подумаю, что сделать с этой страшной проблемой. Цуна улыбается углом рта и мысленно соглашается сам с собой — у него замеч… но тут его вновь целуют.