Солнце

Запах подгоревшего хлеба разносился еще с порога, страшно представить, что творится в кухне. Очередной кулинарный опыт, судя по аромату, провалился с треском, причем во всех смыслах.       — Кать, как успехи в очередной попытке поджога? — Чиглинцев захлопнул дверь и принялся снимать куртку, ожидая, когда любимая появится в прихожей — посещать кухню в состоянии "здравствуй, Постапокалипсис" не было никакого желания.       — Уже вернулся? — растерялась Лаврова, явно не ожидавшая, что он станет свидетелем ее очередного кулинарного фиаско. Впрочем, разве могло быть иначе, когда блистательная тетя Катя с головой погрузилась в расследование? Беспрестанные разговоры по телефону, беспрестанное перечитывание материалов дела, составление каких-то схем и выстраивание логических цепочек… Какое уж тут домашнее хозяйство! Разве можно преспокойно одной рукой помешивать суп, а другой строгать салат, когда в голове вспыхивает очередная гениальная догадка, которую требуется немедленно проверить?       — Чиглинцев, тебе нужно было жениться на нормальной, психически уравновешенной женщине, которая не будет срываться на труп или впадать в транс при чтении дела, — каждый раз вздыхала Катя, уничтожая последствия очередного неудавшегося по растерянности эксперимента. — Разве хоть одна нормальная баба сможет сжечь котлеты, уткнувшись в какие-то бумажки? Будет засиживаться на работе до позднего вечера, вместо того чтобы делать уборку и гладить рубашки?       — Не говори глупостей. Мне не нужна никакая "нормальная женщина", — строго одергивал ее майор, и успокаивающе прижимал девушку к себе. Ему казалась чудовищной мысль, что рядом с ним могла быть не она, а какая-то другая женщина. Пусть в сто раз более заботливая, никогда не забывающая приготовить обед и ужин, содержащая дом в идеальном порядке, но не его Катя. Это было настолько невероятным и противоестественным, что даже думать о таком повороте событий не хотелось.       — Что на этот раз? — усмехнулся майор, обнимая девушку.       — На этот раз должен был быть суп с гренками, — вздохнула Лаврова и потерлась щекой о его плечо. Босиком она была почти одного роста с ним, и это почему-то неизменно забавляло и удивляло майора: так непривычно было чувствовать ее горячее дыхание, когда она прижималась к нему; не менее поразительно было ощущать ее теплые руки, вцеплявшиеся в его плечи каждый раз после недолгой разлуки и понимать, что нужен ей. Это казалось чем-то невероятным: жить вместе, просыпаться в одной постели, обнимать ее, и уже совсем не по-дружески, а с пониманием полного права на это... Видеть ее по утрам, сонную, растрепанную, но такую невероятно родную, нужную, любимую... Задевать на полочке в тесной ванной множество каких-то баночек и флакончиков; недоумевающе пожимать плечами, когда она старательно красится перед зеркалом — а зачем, ведь и так самая красивая? В редкий спокойный вечер смотреть кино, прижавшись друг к другу и пытаясь обсуждать сюжет, хотя разговор непременно перейдет на излюбленную тему нового или недавно расследованного дела... Просыпаться от звона посуды, когда она все-таки пересиливает себя и поднимается, чтобы наскоро приготовить завтрак... Такое простое, но безумно дорогое счастье, которого он все же сумел добиться. И плевать, что пригорел очередной ужин; что домой они порой — оба или поодиночке — возвращаются тогда, когда нормальные люди вовсю наслаждаются отдыхом. Неважно, что они не могут нормально, по-семейному отмечать праздники; что способны бесконечно, даже в самой неуместной обстановке, обсуждать дела; что нормальный семейный уют — для них нечто совершенно малозначительное и далекое от реальности. Ведь главное, что им хорошо вдвоем, что они понимают друг друга без слов, за долгие годы изучив так, как не сможет больше никто и никогда. С ним она знает, что всегда будет счастлива, этот человек не предаст и не бросит, что бы ни случилось, будет оберегать и защищать, чувствуя себя ее верным рыцарем. А еще самым счастливым человеком, потому что ему есть, ради кого жить. У него есть свое собственное солнце, которое осветило его жизнь, заставив ее заиграть новыми красками. И он знал, не умом — сердцем, что это навсегда. Иначе и быть не может.