91 и навсегда

Это лето начинается со слов Джинхвана: «Ханбин, знакомься – это Бобби, Бобби – это Ханбин», и все (даже Джинхванова кошка, которая ластится к американскому гостю с первых минут знакомства, усиленно обтираясь об его ногу) разом, ежесекундно, в один момент понимают, что «как раньше» уже не будет никогда – у этих двоих. Концентрация феромонов в и без того душной от жары комнатушке 2х3 квадратных метра повышается до аварийной отметки, и стоящий рядом Джунхэ морщится без притворства, недовольно ворчит что-то вроде «фу, блин, какая вонь» и хочет эвакуироваться в окно, прихватив с собой Джинхвана, но от решительных действий младшего альфу останавливает седьмой этаж и ощутимый тычок под рёбра не поддержавшего идею маленького хёна. Ханбину тесно в собственной грудной клетке, и он бы сам с удовольствием вышел в окно «подышать». Его обволакивает всего целиком и приятно опаляет кожу снаружи, заползает внутрь, щекоча каждую встрепенувшуюся и открывшуюся навстречу клеточку его омежьего существа, волна пробивающего до дрожи запаха, от которого у Ханбина подкашиваются ноги, и сам он весь обмякает и едва не растекается лужицей по паркету. Омега плавится, очевидно, не от жары, и работающий на полную кондиционер тут бессилен. Он видит, как расширяются маленькие чёрные дыры зрачков в глазах напротив, видит, как зеркально поднимается и опускается чужая грудь, также как и у него самого. И в этот момент его жизнь делится, как разрезанный на две одинаково равные части пирог, на «до» и «после», давая старт и начиная отчёт времени в новом для Ханбина мире, где есть парень по имени Бобби, который неожиданно подаёт голос, полушепча на выдохе и лаская слух хрипотцой, от которой по телу бегут мурашки - «очень», забыв закончить фразу – «приятно». Бобби приехал в Корею на всё лето, погостить у тёти. Бобби на самом деле Ким Дживон, и он всего на год старше семнадцатилетнего Ханбина. Бобби пахнет калифорнийским солнцем, золотым песком, дорогой и чуть-чуть резиной. Бобби пахнет свободой и надрывом – прохладным воздухом в начале весны с примесью никотина, вдохнув который, понимаешь, что такое «жить» – по преимуществу и фисташковым мороженым, которое Ханбин щедро мажет по его щеке. У Бобби смуглая загорелая кожа и потрясающая улыбка. Он целует Ханбина на третий день с таким отчаянием, мольбой и призывом, словно сейчас рухнет весь мир, разлетаясь на паззлы, и так сильно прижимает к стене, что нечем дышать и больно. Ханбин стонет несдержанно, цепляется за Дживоновы плечи мёртвой хваткой и готов терпеть и боль, и неудобства, и всё что угодно, лишь бы старший не отстранялся, отвечая с таким же надрывным отчаянием, прихватывая нижнюю губу зубами, что становится страшно обоим. Джинхван улыбается, глядя на их переплетённые вместе пальцы, мягко, тепло, по-отечески; как заботливая мать, благословляя детей, сделавших правильный выбор, и сжимает крепче руку крайне недовольного Джунхэ, который без конца теперь ворчит, что задыхается от «приторной вони, источаемой этими двумя», но в ответ собственнически прижимает ближе к себе своего омегу. Через две недели они вчетвером летят на Чеджу погостить у Джинхвановых родителей, которые встретили молодое поколение с тёплым радушием и ломящимся от домашних вкусностей столом. Бобби играет на гитаре, поёт дурацкие, сочинённые на ходу песни, рассказывает про жизнь в Америке, про колледж, баскетбол и много о родителях. Ханбин слушает внимательно, следит за каждым Дживоновым движением, запоминая, отпечатывая не только в памяти, но и на обратной стороне сердца. Чтобы наверняка. На самом деле от рассказов Бобби о семье и о жизни в другой, такой далёкой и знакомой Ханбину только по фильмам стране больно. У Ханбина всё не так. У него только папа, работающий на двух работах, потому что денег всегда не хватает, одна безымянная полуживая рыбка в трёхлитровой банке, которую зачем-то оставил у него Донхёк, и из друзей только Джинхван и Джунхэ, ну и уже упомянутый Донхёк, который то есть, то нет. Теперь у Ханбина есть Дживон, ему больше не надо. Для него это уже слишком, потому что с Дживоном «очень», и от этого «очень» страшно и хорошо одновременно и до одури. Вот только... у Ханбина Дживон, а у Дживона другая жизнь там. Больше всего Ханбин боится сломаться под напором. Мысль об этом зародилась в его голове в первый же день, когда он упустил тот самый важный момент, а его сердце, выскочив из сдерживающих оков грудной клетки, уже отчаянно билось в Дживоновых руках. И что с этим делать Ханбин не представляет, потому что точно знает, что для него дороги назад уже не будет. Омега внутри него уже всё решила, повинуясь и млея перед заехавшим на огонёк американским альфой. Он и не против, только думать об этом сейчас не хочет и запрещает сам себе. У них на двоих ещё целых 74 летних дня, и у Ханбина на них большие планы. Дживон просто так теперь от него не отделается. Он улыбается иногда в особо забавных местах рассказов альфы, от чего Дживон спотыкается на полуслове, пропуская выдох, Ханбин замечает, и у обоих, как по сигналу, темнеют глаза, и низ живота наматывает, точно на кулак, железной хваткой. В этот же вечер они бродят по пляжу и дурачатся в воде, а потом с ног до головы мокрые греются у костра и остаются ночевать в палатке. Они занимаются сексом первый раз. Ханбин, собственно, впервые вообще, а о том, был ли кто-нибудь у Дживона раньше, он старается не думать, потому что неприятное чувство ревности начинает щекотать нос, ему это не нравится, это бесит и задевает гордость, как омежью, так и его собственную – Ханбинову. Дживон не спешит, как бы сильно не хотелось альфе внутри него, сдерживая свою сущность. Он гладит кончиками пальцев Ханбиновы бока, ведёт по двигающимся от сбитого глубокого дыхания рёбрам, пересчитывая, успокаивая, заставляя тело омеги расслабиться по максимуму. Целует долго, касаясь языком горячего языка, отвечающего лаской на ласку, и губ, слегка кусает, крадя тихие стоны. Ханбин жаркий, точно раскалённая печь, податливый и уже достаточно влажный. Сам ластится, словно Джинхванова кошка, и льнёт к нему ещё ближе, ещё теснее. У Дживона голова кружится от его запаха. Ханбин пахнет дождём, чайными розами, похожими на те, что у оммы в горшках, только в десятки раз приятнее, и всё тем же фисташковым мороженым, которым он пачкал Дживона, а потом слизывал языком. Волосы у младшего ещё мокрые от воды и уже взмокшие от выступившего пота на висках, пахнут тонким ароматом шампуня – миндалём и малиной. Дживон различает каждый запах по отдельности, и может показаться, что они совершенно разные и не сочетающиеся друг с другом, но на самом деле именно они рождают единственный и не похожий ни на какие другие запахи - запах Ханбина, который Бобби не спутает теперь ни с чьим другим никогда. Когда Дживон входит в него, Ханбину больно разве что чуть-чуть. Он замирает, плотно сжимая кольцо тугих мышц, и альфа несдержанно стонет, но ждёт какое-то время, пока младший привыкнет. Из Ханбина вырывается короткое «ах», а затем протяжное тягучее «Ооо», когда Дживон начинает размеренно двигаться внутри него, постепенно наращивая темп. Ханбину кажется, что его разорвёт, потому что его переполняет. Эмоции зашкаливают. И ощутимо распирает их обоих. Когда Ханбин кончает, он стонет имя Дживона и пугается, потому что в этот момент осознаёт кожей, своим нутром – не разумом, что ради него он готов умереть, и если альфа скажет, то сделает это прямо сейчас. Но Бобби не говорит, кончает следом, повторяя Ханбиново имя, и опаляет шею частым горячим дыханием, попутно мазнув влажными губами по щеке. А потом всё повторяется заново, только ещё острее и приятнее. Дживон, кажется, говорит, что любит, Ханбин очень надеется, что ему не показалось. Утром Джунхэ не будет ворчать, как обычно, а лишь немного и притворно, чисто для поддержки имиджа; будет ехидно склабиться и отпускать шуточки, заставляющие смущённо краснеть и Джинхвана, и Ханбина, про потерянную невинность, которой, по его словам, несёт за версту. Этот дерзкий, заносчивый, мелкий альфа, вечно ворчащий, как дряхлый дед, и считающий себя точно центром мироздания, соблазнил и совратил старшего хёна, когда ему самому ещё только стукнуло четырнадцать, а после ходил за Кимом по пятам, при любой подвернувшейся возможности зажимая того по углам, да так настойчиво, что семнадцатилетний Джинхван сдался через неделю окончательно и бесповоротно. Весной их отношениям официально исполнилось два года. Ханбин завидовал им раньше по-доброму, но теперь у него Бобби. Он не завидует, у них двоих впереди ещё 73 летних дня. И Ханбин счастлив все оставшиеся дни до конца лета, улыбается, как дурачок, на зависть другим сверкая ямочками на щеках, довольный, обласканный, удовлетворённый. Вокруг него, внутри него незримые бабочки щекочут бархатными крылышками сердце, и сильные руки Дживона, ласкающие живот под широкой майкой с большими прорезями до середины рёбер, его же, Дживоновой, кстати говоря, баскетбольной майкой, с именем и номером на груди и спине – «Bobby 95», теперь уже ставшей любимой Ханбиновой, которую он постоянно таскает и точно фиг отдаст старшему. Они стараются переделать сотню дел за день, чтобы успеть всё: катаются на роликах и скейте в парке, смотрят несколько сериалов параллельно, ходят в трёхдневный поход, бегают вместе каждое утро, а потом вместе принимают душ, по вечерам неспешно гуляют и говорят, говорят, говорят обо всём и ни о чём. Даже ходили один раз на экскурсию в национальный музей. Расстаются, если это можно так назвать, ненадолго, когда Дживонова тётя шутливо ругается и просит племянника помочь ей в кафе, и то, Ханбин тоже приходит, и они вместе обслуживают клиентов, а после с превеликим удовольствием драят пол. Потому что «вместе». Тётя Дживона, женщина-бета, со стороны оммы, классная и улыбчивая, как сам Дживон, кормит их после работы вкусностями и ещё даёт с собой, каждому в обе руки. Они занимаются любовью в перерывах между делами, и Ханбин всегда после этого разморенный, ласковый и жутко, даже неприлично довольный, долго отходит в объятьях старшего и слушает, тихонько прижавшись ухом к груди, учащённые удары его сердца, зачем-то считая, но всегда сбивается после сотни. И занимаются они именно любовью, а не просто сексом, потому любят оба, хотя Ханбин до сих пор так и не признался, в отличие от Дживона, который говорит об этом часто, смотря младшему прямиком в самую Ханбинову душу, а самого Ханбина в такие моменты рвет лоскутами, потому что, ну нельзя так с ним, потому что, "Ким Дживон, не уезжай, чёрт возьми", но он ни за что так не скажет, иначе точно сломается. Дживон обещает Ханбину приехать на Рождество. Сам себе обещает поговорить с родителями и что-то решить. Накануне его отъезда они не делают ничего, просто целый день валяются в кровати. Бобби не отпускает от себя омегу, смотрит внимательно и молчит. Ханбин говорит, что завтра не пойдет его провожать, говорит, что так будет лучше. Дживон соглашается, хотя на самом деле очень хочет упаковать младшего в чемодан и увести с собой. Он уезжает утренним рейсом Сеул - Калифорния и чувствует себя до омерзения противно – его тошнит. Джинхван смотрит очень обеспокоенно и обещает заботиться о Ханбине до его приезда. Дживон прилетает домой бледный и вымученный. Теперь они общаются в какаотоке и периодически по скайпу, когда это возможно, потому что разница во времени между ними колоссальная, и Ханбин из-за этого не высыпается и пропускает школу. Связь корявая и часто лажает. Всему виной проклятое расстояние. Бобби ругается по ту сторону всё больше на английском, продолжает много говорить и улыбаться. Ханбин больше слушает и пытается привыкнуть к такому общению с Дживоном, хотя, если честно признаться, даётся ему это с натяжкой – хреново. К чёрту такое общение, лучше сразу Рождество, и Дживон снова будет рядом, живой и без ряби из-за технических помех. Ханбин уже скучает, тоскует, не зная, куда себя деть, болтается по улице, и чувствует себя физически не очень. Ему всё время хочется чего-нибудь жевать и спать беспробудно круглые сутки напролет. Его постоянно тошнит и пару раз даже по-настоящему выташнивает прямо в школе. Ладно, хоть не на уроке. Он охреневает в конец от самого себя, когда как-то вечером, чувствуя себя наиболее одиноко и несчастно, начинает натуральным образом рыдать, от этого пугается не на шутку и прекращает. И только тогда в его голове появляется страшное подозрение неладного, от чего тело сначала холодеет, а потом его резко бросает в жар от ужаса. Ханбин наконец-то вспоминает про течку, про которую он напрочь забыл, находясь с Бобби, и которая хрен знает, когда была в последний раз, а если напрячь память то, кажется в июле. Он ломается целый час без преувеличения, прежде чем взглянуть на результат. Его трясет от страха, тошнит и ломает, как долбаного наркомана, а потом он всё-таки смотрит и бледный, как идеально белая рисовая бумага, деревянно оседает на кафельный пол туалета. Немеют даже губы, а тест на беременность в его руках улыбается ему двумя ярко-красными полосками. Ну, вот и всё. Обеспокоенный и перепуганный не меньше, чем сам Ханбин, Джинхван тащит всё ещё белого, как мел, и потерявшего дар речи Ханбина к врачу. Младший весь дрожит, словно последний не опавший лист на ветру, но каким-то чудом всё равно держится, сидя в гинекологическом кресле и до алых пятен вцепившись в Джинхванову руку. Улыбчивый молодой доктор-бета по имени Сон Юнхён – так написано на его бейджике – с полными ярко-вишнёвыми губами подтверждает результат, выданный злосчастным тестом, и разбивает слабые надежды Ханбина на отрицательный ответ окончательно, указывая на маленький тёмный комочек, высветившийся на чёрно-белом экране. Комочку внутри омеги три с половиной недели. Ханбин холодеет, отмирает и напрямую спрашивает о сроках аборта. «Что мне делать?» – единственный вопрос, который волнует Ханбина. Он смотрит пустыми глазами перед собой и бездумно делает первую крепкую затяжку, по-детски ища в ней спасения или прихода какого-нибудь гениального решения, но только давится и закашливается. Привычно спокойный Джинхван непривычно зол, в шоке и негодует. Отнимает у младшего сигарету – откуда она вообще у него взялась?! – и говорит, в общем-то, очевидные, но резонные вещи. Говорит, что Ханбин будет полным идиотом, если не скажет Дживону и примет решение самостоятельно. Говорит, что Дживон его не простит и правильно сделает. Ханбин понимает это и без нравоучений старшего. Но ещё Ханбин понимает другое – у Дживона престижный колледж в Штатах, баскетбольная команда и вообще семья и вся жизнь в Америке, и будет неправильно лишать его всего этого, обременяя ребенком в восемнадцать лет. Это у него, у Ханбина, почти ничего, кроме Дживона. Он со страшной решимостью и упрямством поджимает губы и смотрит на старшего омегу сверху вниз. Джинхван же смотрит укоризненно. Ханбин просит его не вмешиваться, просит ни в коем случае не говорить ничего Дживону, угрожает, что он ему тогда не друг, просит дать ему время подумать и добивает тяжелым обреченным выдохом и умоляющим – «пожалуйста, хён». И мягкосердечный Джинхван всё-таки сдаётся первым, обнимает Ханбина и вымученно сопит ему в шею, обещая, что не расскажет, но очень просит младшего не принимать поспешных решений. Джинхван по просьбе Ханбина всё-таки говорит Бобби, что младший болеет, поэтому какое-то время не сможет выходить на связь, но ничего серьёзного, скоро ему станет лучше, пусть альфа не беспокоится. Джинхван врёт и от этого очень страдает, мучаясь угрызениями разрывающейся надвое совести, ищет поддержки у Джунхэ, но тот лишь угрюмо молчит. Теперь эти двое постоянно с Ханбином. Старший омега опасается, что младший сможет что-нибудь учудить. Ханбин хмурится на это всё, но на самом деле очень благодарен за поддержку и заботу. Ему очень хочется рыдать, каждой живой клеточкой хочется к Дживону и ещё мороженого. Его тошнит, он подавлен, растерян и не знает, что делать дальше, и чувствует, как комочек внутри него растёт каждый день, и это ново, странно и безумно страшно. Как же быть? Он читал в интернете, что к шести месяцам комочек превращается уже в настоящего живого человечка, с ручками, ножками и крохотными пальчиками. Но ему всё это не надо. В октябре Ханбину исполняется восемнадцать. Он ходит по дому в Дживоновой майке и думает, сложив руки на уплотнившемся животе. Его выбивает из равновесия брошенное вскользь замечание Джунхэ, что от него стало приятно пахнуть молоком и ещё чем-то сливочным. Тогда он наконец-то решает. Джинхван протестует, упрекает, угрожает позвонить Дживону прямо сейчас, но всё-таки идёт с ним вместе, зная, что Ханбину это необходимо, и продолжает в тайне надеяться, что младший передумает. Доктор Сон радушно улыбается и не меняется в лице, когда Ханбин заявляет о своём окончательном решении сделать аборт, даже согласно кивает и отдаёт распоряжение готовить операционную, но сначала ему необходимо повторно сделать УЗИ. Ничего не подозревающий и решительно настроенный Ханбин соглашается. Он пытается не дрожать всем телом, уговаривает себя потерпеть, а сердце стонать чуть тише, продолжая мысленно твердить, что только так будет правильно. Ханбин искренне теряется и даже перестаёт дышать, когда слышит частый трепещущий звук, чего-то непонятного, похожего на шелест крылышек сотен бабочек, взметнувшихся разом вверх. Звук заполняет стерильный кабинет, нарастает и звенит, отпрыгивая от холодных светлых стен. Так бьётся крохотное сердечко пока ещё даже бесполого малыша у него внутри. Ханбин долго и надрывно плачет, весь оставшийся день и кусочек ночи, свернувшись клубком и устроившись головой у Джинхвана на коленях после того, как сбежал из процедурного кабинета, ничего никому не сказав. ... Дживон не находит себе места с середины сентября, нутром чувствуя, что что-то происходит. В ноябре Ханбин пропадает совсем, а Джинхван говорит уклончиво, чего-то не договаривает и, кажется, хочет что-то сказать, но каждый раз осекается и мнётся. Говорить с Ку Джунхэ бессмысленно, от этого точно никакого толку не будет, даже если дуло к виску приставить, всё равно ничего не скажет. А больше Дживон никого не знает. Никого, кто мог бы связать его с Ким Ханбином. Бобби едва не ходит по стенам и не лает, собирает в конце ноября вещи, наспех придумывает какую-то историю про тяжелобольного друга для деканата, а родителей просит немного подождать с объяснениями, уверяя, что так надо, и срывается в Корею. Дживон ожидает увидеть, что угодно, и готовится к самому худшему, накручивая себя сотнями различных трагических мыслей, где Ханбин лежит, умирая в постели. Альфа в который раз остервенело ерошит волосы на затылке, теребит в руках кепку, то снимая, то надевая и так и этак. Он не спит в самолёте, без конца думает и ругает себя за то, что оставил омегу одного, без надёжной защиты и опоры. Но он никак не ожидает видеть то, что видит, когда вполне себе бодрый Ханбин открывает ему дверь в его, Дживоновой майке, с забавным хвостиком, в который собрана отросшая чёлка, с большой столовой ложкой за щекой и ведёрком фисташкового мороженого в руках. У Ханбина глаза округляются от удивления, восторга и ужаса одновременно. Он бледнеет и краснеет, как хамелеон, в считанные секунды. Ложка со звоном падает на пол, выскользнув из резко ослабших рук растерявшегося омеги, и ведёрко бы тоже, но ловкие Дживоновы руки успевают поймать его на лету и пошатнувшегося Ханбина тоже, прижимая крепко к себе. Бобби сбивчиво шепчет о том, что безумно скучал, целует мазано, куда придётся, пробегаясь губами по щеке, скуле, шее, утыкается носом в висок, втягивая дорогой сердцу запах любимого тела, и поражённо отстраняется. От Ханбина пахнет всё также: чайными розами, дождём и мороженым, но сейчас эти запахи теряются на фоне одного, мягко ласкающего нюх, молочного аромата. Дживон внимательно оглядывает младшего, закусившего ставшую яркой от холодной сладости, нижнюю губу, и старательно отводящего взгляд. Дживон видит хорошенькие округлившиеся щёчки, немного поправившиеся руки, всё такие же острые ключицы, виднеющиеся из глубокого выреза майки и, наконец-то, натыкается глазами на небольшой ровный животик, уже слегка проступающий через плотную ткань одежды. Счастлив ли Дживон? Безумно. Злится ли Дживон? Чертовски. Под раздачу попадают все без разбора. Даже непоколебимый в своей уверенности Джунхэ чувствует себя неуютно перед старшим альфой, хотя по его лицу и упёртому диковатому взгляду невозможно прочесть ровным счётом ничего. Омега внутри Ханбина трепещет перед альфой, дрожит, забилась в угол, тихо поскуливая и пряча большие влажно-блестящие глаза, вожделеет и покоряется – ждёт, пока приласкают. Сам же Ханбин насупившийся, как воробей, вымокший под дождём, дует губы, теребя без конца длинные рукава свитера, и смотрит из-под чёлки с долей укора, чуть виновато и всё больше обиженно. Дживон тяжело выдыхает и усталым жестом трёт шею. Хорошо, он сдаётся, когда Ханбин скорее на автомате, чем осознано прикусывает и без того раскрасневшуюся нижнюю губу в очередной раз. Он прижимает омегу к себе, обнимая, и всё же целует приоткрытые навстречу покусанные губы, мягко зализывая и посасывая. Младший расслабляется и не сдерживает судорожного выдоха – «ну наконец-то». Ханбин чувствует, как малышу, находящемуся сейчас между ними, хорошо. Он уже не комочек, но ещё пока и не совсем человечек, но это не лишает его права быть счастливым. Потому что он уже есть и обязательно будет, и первое слово, которое он скажет на радость Дживону и вечную обиду Ханбина на ликующего альфу будет «папа». Бобби едет домой, серьезно объясняется с родителями и через две недели возвращается обратно в Корею. Он молча берет Ханбина за руку и уверенно надевает на безымянный палец золотое кольцо. Потом наклоняется к удивленно обескураженному Ханбину, говорит, что должен был сделать это раньше, целует в приоткрытые губы, а когда младший прикрывает глаза, затаив дыхание, в этот момент зубы альфы смыкаются на нежной светлой коже шеи и слегка прикусывают, заклеймив на этом месте альфийскую Дживонову метку. Ханбин испуганно вздрагивает и хочет отстраниться, тянется пальцами к шее, чтобы прикрыть, но Бобби не даёт, притесняет омегу к стене и мягко целует покрасневший след зубов, шепча – «теперь ты точно мой». У них впереди четыре с половиной месяца и потом ещё целая вечность на двоих троих.